Крылов медленно шел по коридорам. Противоестественная тишина давила на уши. Как и в далекое теперь уже время, предшествующее открытию Сибирского университета, когда вместо звонков, созывающих молодежь на лекции, целых три года здесь одиноко и глухо брякала деревянная колотушка сторожа, главный корпус вновь казался огромным склепом.
Студенты покинули сей храм науки — и он превратился в бессмысленную громаду из кирпича, дерева и железа.
Не в первый раз прерывались занятия в этих стенах — на разные сроки, по разным причинам. Но 1904/1905 учебный год во всех отношениях складывался на редкость тревожно.
Томское студенчество перешло от словесных диспутов к действиям. Что там забастовка 1899 года! Все эти хождения с петицией по профессорским квартирам, пикеты в университетской роще, «нелюбезные бумаги», песня «Вокруг дорогого вагона…». Ныне студенты открыто называли себя социал-демократами, марксистами, издавали нелегальную литературу, размножали листовки на шапирографе.
Лаврентьев совсем растерялся. Только и знал, что телеграфировать в Министерство народного просвещения о том, что «настроение значительной части учащейся молодежи томских высших школ является в высшей степени тревожным и возбужденным. На сходках обсуждаются меры для изменения существующего государственного порядка и дебатируются вопросы о том, какой государственный строй должен быть признан наилучшим для России — конституционный или республиканский… Что 12 января в Татьянин день студенты собрали сходку в помещении управления Томской железной дороги до тысячи человек и вместе с рабочими — чего прежде не было никогда! — начали заседание, беспримерное по наглой распущенности произносившихся речей».
Леонид Иванович Лаврентьев мог сколько угодно топать ногами, кричать и гневаться, слать депешу за депешей — на него теперь никто не обращал внимания. Кого мог устрашить бесноватый старикашка с козлиной бородой, если студенты готовы были взяться за оружие, создали боевую дружину, стали запасаться револьверами?!
18 января пролилась кровь.
Поначалу и эта противоправительственная демонстрация развивалась мирно. Более четырехсот студентов, учащихся и рабочих собрались около здания почты. Вожаками и на сей раз были универсанты, бывшие студенты. Крылов помнил одного из них, Баранского. Красивый одухотворенный юноша с открытым и смелым взглядом. Студенты уважали его. В марте 1901 года во время Всероссийской студенческой стачки томичи пошли за ним и его товарищами. Лаврентьев тогда исключил семьдесят четыре человека. Николай Баранский и его группа из города не уехали.
Они развернули невиданную доселе в Томске устную и печатную агитацию — особенно в прошлом, 1904-м, году. Дискуссии, речи, беседы в студенческих группах, лекции на темы «социальной реформы и революции», проводимые под носом полиции на частных квартирах и в Обществе попечения о начальном образовании, в макушинском «рублевом парламенте»… И листки, листки!.. Прокламации не давали покоя власть имущим. В одном листке, изданном от имени томского комитета, был собран обвинительный материал против полицмейстера Аршаулова, бывшего пристава. В нем говорилось о взяточничестве и самодурстве полицейского чина, который в течение длительного времени гнул «свою линию удобств и выгод». Здесь же приводились даты, лица, адреса свидетелей. Обыватели зашевелились — Аршаулова знали в городе все — и неизвестно, чем бы завершилась эта история, возможно, и пришлось бы властям взять под стражу блюстителя порядка, если бы Аршаулов не догадался умереть — сразу после выпуска этого листка. Так закончил жизнь человек, убежденный полицейский и… неудавшийся литератор Петр Петрович Аршаулов. Им было написано много. Драма «Фатима», «Воспоминания русского офицера о Турецкой кампании 1877–1878 гг.», «Из жизни Сибирского темного люда, очерк о приисковой жизни под названием «Бунт»… Главной же драмой стала для него его собственная жизнь.
Это было совсем недавно, и вот молодые революционеры снова напомнили о себе.
Они двинулись от здания почты в знак протеста против Кровавого воскресенья, против расстрела рабочих в Петербурге 9 января. Шли с красным знаменем. Пели «Рабочую марсельезу». Недалеко от моста через Ушайку их встретили казаки. Как раз напротив самого большого в городе магазина, Второвского пассажа, респектабельной «Европы», гостиницы-ресторана с окнами под «бемским стеклом». Достроенная в 1904 году, она кичилась своей помпезностью, оповещая о себе монстр-афишами: «Шестьдесят номеров со всеми удобствами! Подъемные машины! Ванны! Душ! Лучшая кухня! Цены умеренные! Концертное зало! Просим извозчикам не верить, что нет свободных номеров!»
Возле этой самой «Европы» боевая дружина и произвела залп. Казаки начали рубить… Искалечено и ранено около двухсот человек. Убит рабочий, печатник из типо-литографии Макушина. Звали его Иосиф Кононов.
Именно после этих событий студенты и распространили свое заявление:
«Мы отказываемся от всякой мирной работы. Мы объявляем университет закрытым. В настоящий момент все силы должны быть направлены на борьбу с самодержавным правительством во имя идеи социализма. Мы призываем к забастовке и демонстрации всех рабочих, в особенности рабочих Сибирской железной дороги. Единственный путь, который мы признаем, это путь народного восстания. Наша ближайшая цель — демократическая республика. Лозунг — всеобщее, прямое и тайное избирательное право. Долой монархию! Долой войну!»
И — покинули университет.
Крылов остановился перед дверями в Гербарий. Поискал в карманах ключи. Отпер дверь. Вошел. Одно из самых его любимых мест на земле — Гербарий. Желанная работа. Так незаметно и счастливо летит за ней время. Летит? — Уж пролетело. И сама жизнь вместе с ним. Скоро пятьдесят пять…
Он прошел к вешалке, разделся, не спеша расчесал волосы и бороду. На свидание с любимой работой он привык приходить в полном порядке.
Душу бы еще направить… Вернуть бы то счастливое равновесие, которое в былые годы мощной волной стремило его вперед, к вершинам творчества. Да невозможно: душевное благополучие зависит от внешнего, а его как не было, так и нет.
Кто видел горе, того грусть не устрашит. Крылов горе видел. Смерть отца. Горе матери. Мир полон боли и слез. Нет, не грусть питает его душевную неустроенность, не усталость, но постоянное соприкосновение с человеческими страданиями. Толпы бездомных, униженных, осиротевших… Деревянные костыли на деревянных томских тротуарах. Почему так: на долю одних падает нищета и беззаступность, другим — довольство, богатство?!
На глазах разваливаются идеи, на которые опирался и он в восьмидесятые годы, во время своей наивысшей веры в добро и справедливость. «Теория малых дел» и «толстовское самоусовершенствование», «теория светлых явлений и бодрящих впечатлений»… Где они?
Всю жизнь Крылов стремился жить нравственно. Не в силах переустроить мир, пытался в меру своих возможностей совершать малые добрые дела. Искал светлые явления в российской действительности. И находил их! В науке, в технике, в искусстве. В самом деле, разве не отрадно жить в век бурного промышленного развития? Железные дороги, телеграф, паровая машина Уатта, пароход Фултона, теплодвигатель Ползунова, машина Аркрайта, совершившая подлинный переворот в ткацком деле… Успехи в химии, математике, геологии, географии… Книги Толстого, Чехова, Горького… «Дрогнуло, заколыхалось необъятное море человеческого горя в России, заходили грозные валы — и над ними появился сверкающий талант Горького…» — пишут о нем в газетах. Музыка Рахманинова и Скрябина, голос Шаляпина, картины Серова, Нестерова, Левитана… Бодрящих впечатлений можно было бы припомнить еще и еще!
Однако же боль и слезы не исчезали. Горя становилось все больше. Натяжение и гнев возрастали.
Нет, для сегодняшнего дня совершенно не годились старые добрые теории. Они ничего не изменяли и не объясняли.
Умом Крылов давно это понимал, а в практической жизни все еще цеплялся за обрывки надежд и утопий.
— Сибирь эмоционально глохнет, — пожаловался Макушин, на днях заходивший к нему на огонек. — Семья Павла Петровича Нарановича на грани трагической бедности, а я не могу собрать даже ничтожной суммы.
Пригнетен черствостью и себялюбством томичей Петр Иванович. Пустил свою уже изрядно обветшавшую «шапку по кругу» в память об угасшем от туберкулеза гражданском инженере-архитекторе, строителе университета — и «шапка» вернулась почти пустой. Подписка ничего не дала. Забыли томичи своего архитектора. Да его ли одного?!
Выдыхается из сил и любимое макушинское детище, Общество попечения о начальном образовании. Старые доброхоты поумирали, откачнулись, новые не появляются. По улицам ходят члены общества — букетики васильков продают, чтобы хоть как-то пополнить опустевшую кассу. Крылов, давний член правления этого общества, видит, как захирела и дышит на ладан и эта старая добрая теория — теория благотворительности.
Хорошо, бодро начала свое дело другая организация — Общество содействия физическому развитию, руководимое доктором Пирусским. В течение ряда лет оно пролагало путь к той новой школе, которая вела бы наряду с обучением письму и чтению и обучение различным видам ручного труда. «Принцип всесторонности развития ребенка по примеру новых педагогов в Северной Америке, в Японии, в Европе и Австралии», физические упражнения и труд на благо питомцев — вот какова благородная и весьма полезная основа деятельности этого общества. Но и его помыслы разбиваются об отсутствие средств. Горячие завтраки, площадки для игр, дачи для слабых детей, зеленые площадки, гимнастика… «Ах, доктор Пирусский, как это прекрасно! Вы — человек из будущего!» — восхищаются сограждане и… прячут подальше свои кошельки. И «человек из будущего» отдает в собственность городской управе двухэтажное каменное здание школы-манежа, лишь бы достроить его, лишь бы не загубить само дело. Устал, постарел Владислав Станиславович. Нелегко насаждать в Сибири физическую культуру по-американски да по-австралийски…