– И очень зря, – серьёзно сказал Пикассо, – вам…
– Тебе…
– Тебе… – блеснул благодарной улыбкой Пабло, принятый наконец в компанию по-настоящему, – непременно надо учиться. Техника живописи важна, но умение выразить свои чувства с помощью кисти или сырого комка глины важнее. Техника придёт, её не так сложно поставить, а вот чувства, эмоции… без этого нет мастерства.
– Верно, – кивнул Франс, и испанец расцвел, – в творчестве это важнее всего, в том числе и в литературе. Любое творчество это всегда труд, но если нет искры таланта, то и нечего раздувать мехами трудолюбия.
– В вас… – мэтр обвёл нас с братьями глазами, – искры есть. Учитесь! В Сорбонне будут вам рады, а я лично окажу любую помощь.
Санька закивал согласно, а писатель остановил глаза на мне, и я как бы нехотя кивнул, всё ещё слыша выделенное голосом «любую» и понимая, что это – не пустое обещание. Не знаю, сколько и чем придётся за это платить…
«– Шаг к цели!» – думал политик внутри меня.
«– Йес-с!» – восторженно орал Другой-Я, переходя в нижний брейк…
… и кажется, Анатоль Франс увидел в моих глазах отсветы всех моих ипостасей.
Глава 17
Выстроенная Мельцером[34] русская деревня казалась ворохом пасторальных открыток от бездарного художника, приобретённых расторговавшимся купчиком в порыве пьяного умиления. Лубок, от вида которого у меня ломило зубы, голову и саму душу.
Сельская пастораль, полная ярких красок, глянца и идиллических сюжетов, встречающихся только в голове человека, не видевшего никогда русское село. Тот самый случай, когда смотрится празднично, нарядно и народно, но никакого отношения к реальности не имеет, чтобы там не обещали буклеты. От взгляда на «типичных крестьян», ремесленников, казаков и музыкантов, нарядно одетых и улыбающихся, у меня чуть зубы не выкрашивались. Хотелось сказать много ласковых и нежных слов как в адрес архитектора…
… так и человека, собственными трудами которого, равно как и трудами многих поколений его предков, русская деревня может выглядеть привлекательной только так, на глянцевых буклетах, да в выставочной деревеньке в центре Palais de I Asie Russe[35].
Глянуть издали, и не слишком пристально, так вроде и похоже на деревню «а ля рюс». Косоворотки, красные рубахи, балалайки, смазанные дёгтем сапоги, танцы вприсядку, самовар на столике под деревцем в кадке.
Морды подобраны яркие, фактурные, иногда даже слишком, до нарочитости, будто бы пробы устраивали на роль «мюжик а ля рюс». Впрочем, почему «будто бы»? Наверняка и устраивали.
«– Кастинг!»
Кулаки, сотские[36], давным-давно освоившиеся в городе извозчики, мелкие конторщики и прочий люд, у которых в документах стоит отметка «из крестьян». Были, да вышли, только в документах крестьянами и остались. Движения, повадки, взгляд… опытный человек такое влёт считывает, а я не без оснований причисляю себя к таковым.
По мордам «ля мюжик» отбирали, по благонадёжности. Искренней, истовой. По благополучию, которое выгрызается зубами за счёт односельчан. По вере, что они это благополучие – заслужили, а прочие – сами виноваты! Потому что.
А ещё – в Бога, в царя-батюшку. Мироточат иконами чудотворными.
В кого ни плюнь, так все о медали «За усердие» на анненской ленте сны снят. Зубами себе место под солнцем выгрызали, и выгрызли. Последний рывок, и «ля мюжик» после парижского вояжа ужо появится на родимой сторонушке с медалью на ленте анненской! Жизнь удалась!
В избы можно входить, знакомясь с бытом русских крестьян, и этнографический этот аттракцион пользуется неизменной популярностью. Вот только оттеночек этой популярности – с душком.
– Зулусская деревня, – пробормотал Санька, наблюдая за французами и суетящимися вокруг соотечественниками, – один в один!
– Угу… тоже заметил?
– Чево ж тут не заметить, – с горечью отозвался брат, – если так оно и есть! В Дурбане ещё попалась старая, за весну ещё, русская газета. По случаю попала.
– Писали о фуроре, – продолжил Чиж, явно пытаясь цитировать, – коий произвели русские плотники в Париже, сооружавшие павильоны. Дескать, все французы дивились и восторгались мастерству русских плотников, которые одними только топорами могут блоху подковать… ну и далее. Ты и сам знаешь, как писаки умеют.
– Особенно ежели ни хрена не понимают, а начальство хряпнуло уже посконности и требует народности и умиления? Знаем, плавали!
– Ну да, ты же сам… – сбился он ненадолго, – я здесь вспомнил, ну и не поленился, достал уже французские старые газеты. С горем пополам, канешно, но справился, перечёл. Умиление, знаешь ли, тоже есть, только…
У него дёрнулась щека.
– … как над обезьянками дрессированными. Я озлился сперва, а сегодня с утра не поленился и сходил на стройку. Полюбовался, как французские плотники работают. Так знаешь ли, гордости поменьше осталось за Россию-матушку. Одним топором плотницким орудовать, это и в самом деле, цирк какой-то. Нет, так-то мастера, ничего не скажешь! Только…
Он усмехнулся кривовато.
– … я потом ещё раз ту газету перечитал, нашенскую. Так там прямо пишется, что «топорами своими и природной сметкой наши плотники достигали подчас тех же результатов, что и французы…» Подчас, понимаешь?! У нас – на сметке природной да на топорах. А у них – на школьном образовании, так-то! Десятники наши хуже чертежи читали, чем рядовые французские плотники. А ведь привозили-то – лучших!
– О! – прищурился Санька на одного из ремесленников, забыв о нашем разговоре, – Никак Яков? Кирюхин?!
– Стой… да стой ты, чортушко! – придержал я брата за локоть! Не лезь, не надо…
– Чево так? – непонимающе вылупился брат.
– А… тут же начальства да всяких начальствующих поболее будет, чем всех этих кустарей и… хм, крестьян. Я, как в Париж прибыл, так сам понимаешь, подошёл к землякам. Ну да кто бы удержался-то? Ну… с кем как, но пообщались. С казачка́ми, правда, неувязочка вышла… впрочем, и хер с ними, переживу.
– С чего ты вообще к нему подходил? – не понял брат.
– Да не я… сам подошёл, и ну усами шевелить, таракан херов. Пугальщик! В душу ему двинул да придержал, чтоб не осел. Вояка грозный, бояка смелый! Да не суть.
– Подошёл через пару дней ещё, так они глаза прячут да косят куда угодно, лишь бы на меня не смотреть. Если говорить дальше, так вплоть до заикания, – кривовато улыбнулся я, – заново вспоминая не самые приятные минуты. Не сразу понял про начальство и прочую шваль сановную. Как что полезное делать, так тяму нет, а как тащить и не пущать, да стращать ни за што, но по закону, так они тута первые!
– Не знаю, какими словами народ пугали, но… – усмехаюсь, – догадаться несложно. Чуть не до ссыкоти довели. Я прошёлся специально, так веришь ли, даже таракан тот усатый зубами скрипел, но морду воротил от меня. Ежели с прямым вопросом к кому, то либо убегает к кому-нибудь из других посетителей, либо ещё что.
– Тошнотик какой-то, – сморщил Санька брезгливо нос.
– Угум.
– Хм… народ пугать, это канешно не дело, – задумался он, – но знаешь? Я бы на твоём месте прогулялся бы здесь к компании нескольких корреспондентов, только што они как бы отдельно. Матерьял… бомба!
– Голова! – восхитился я, стукая по плечу.
– А то! – не стал скромничать брат, смешно выпячивая грудь, но долго гордиться я ему не дал.
– Уже.
– А?
– Уже, говорю, прошёлся, – поясняю специально для непонятливых, – уговорился с полудюжиной репортёров, да и попробовал пообщаться с земляками при них. По уму! Репортёры заранее прибыли. Занять, так сказать, стратегические позиции. Два француза, немец, янки, жид… да, тот самый, из «Гацифиры». Ну и наш попался до кучи. Знакомец, по Москве ещё. Попросил их только придержать мал-мала материалы.
– Но всё равно – молодец! – подмигиваю Саньке, – Вот так сходу уловить суть, это не только чуйку иметь надо, но и мозгой шевелить! Я, знаешь ли, сильно не сразу допетрил.
– Хм… Ну что… начинаем перформанс[37]?
– Па-аехали! – выдыхаю я, и начинаю…
– Публика почтенная, полупочтенная и которая так себе! – ору на русском, а Костровицкий, предпочитающий называть себя псевдонимом «Гийом Аполлинер», тут же перекрикивал их на французском, – Начинайте торопиться, без вас не начнём!
Выкрикивая это, я скинул с себя пиджак и шляпу, накидывая безразмерную рубаху-косоворотку из красного сатина в белый горошек. Рядом переодевается Санька, наряд которого отличается расцветками, но столь же лубочен. Стиль «я ля рюс», как его видят устроители русской деревни на всемирной выставке. Сами напросились!
Несколько поэтов из молодых представителей авангарда на подхвате, разносят собирающейся публике листовки с двумя текстами – на русском и французском. Русский текст мой, французский – коллективное творчество.
Прямо поверх ботинок, продолжая выкрикивать кричалки, одеваем безразмерные лапти и подвязываем лыковые бороды, в лучших традициях ярмарочного балагана. К этому времени народу собралось человек под пятьсот, и минимум четверть из них – русские. Некоторых заранее пригласили, да…
Вижу ненавидящую физиономию давешнего казачка, пары подбежавших низкоранговых начальствующих, но…
… мне плевать. Представление де-факто уже состоялось! Напялив на себя скомороший колпак, ору хорошо поставленным голосом:
– Верьте[38] аль не верьте, а жил на белом свете Федот-стрелец, удалой молодец.
Был Федот ни красавец, ни урод, ни румян, ни бледен, ни богат, ни беден, ни в парше, ни в парче, а так, вообче.
Служба у Федота – рыбалка да охота. Царю – дичь да рыба, Федоту – спасибо.
Гостей во дворце – как семян в огурце.
Один из Швеции, другой из Греции, третий с Гавай – и всем жрать подавай!