– Дай Бог памяти, – напрягся я, решив было процитировать некоторые моменты, – нет, не помню дословно! Но в общем, «разменять» полк на чин или орденок, размолотив людей на фарш пусть без толку, но героически, считалось нормальным. Да думаю, и сейчас считается.
– Наследники славной романтической эпохи, – ёрнически сказал Санька, который после африканских наших приключений стал весьма критически относиться к полководцам былого, с юношеским максимализмом видя в них исключительно мясников. И не без оснований…
… или это уже мой юношеский максимализм?
– Ладно, – встав, стучу ладонью по столу, – оставим наконец мои уши в покое. Миш, нам эта ситуация на пользу?
– А то! – оскалился он жизнерадостно, – Унтер-офицерская вдова сама себя высекла[41]! Если бы кунштюк с трепанием ух удался бы, то твоя репутация пострадала бы, как и русской фракции в целом. А вот во франко-русских отношениях наметилась бы даже не трещина, а раскол!
– Выходка совершенно в кабацком стиле, – сказал Санька, сложив руки на груди и выпятив нижнюю губу.
– Угум, – киваю, – притом во время Выставки и по отношению к члену делегации от Союза, то бишь уши накрутили бы мне, а символически – французским властям. Не обеспечили, не смогли… они и так-то, после убийства Крюгера, на взводе. Сколько уступок пришлось Союзу дать, дабы замять оскорбление, я уже и не упомню. А тут – нате, продолжение!
Переглядываемся, но про Крюгера – молчок! Даже дома, даже наедине, ни словом ни жестом не даём понять, что мы в этом как-то замешаны. Сон, который нужно поскорее забыть! Тема, табуированная более чем полностью.
– А сейчас? – интересуюсь у Мишки.
– Замечательно, – скалится он с весёлым злорадством, – подарок Судьбы, вот ей-ей! В прессу информация уже попала, и общественное мнение однозначно будет на нашей стороне.
– В том числе, – неохотно признаёт Мишка, кривя губы, – и благодаря твоим перформансам.
– Ха! – взяв диванную подушку, я кулаком ломаю её геометрию, водружая на голову треуголку, встав у окна с видом Наполеона. Братья прыскают, и нас окончательно отпускает.
– Думаю… ручаться не могу, – оговорился Мишка, – ситуацию попытаются замять, пойдя на какие-то уступки. Не знаю конкретики, да и предвидеть её даже не буду пытаться.
– Угум, – скидываю наконец подушку на место, – это вопрос всё больше к Велики Князьям и их свитам – кто кого и каким противоестественным образом уестествляет, будь-то зоологически, или же политически.
– Тьфу ты, – сморщился Чиж, – скажешь иногда, так хоть… О политике перед едой, фу!
Мы заржали, переглянувшись, а Санька, надувшись самодовольно, объявил нам:
– Ладно, я готовить ужин, дежурство по кухне никто не отменял!
Дежурств как таковых у нас нет, но вместе с Ильёй и Адамусем нас уже пять человек в квартире. Всегда почти находится желающий облагодетельствовать остальных каким-то блюдом. Ну а если желающих нет, то едим мы в одном из ресторанчиков Тампля.
Как-то так сразу сложилось, что вести хозяйство стали сами, доверив служанке, приходящей два раза в неделю, только уборку, да вынос белья в прачечную. Даже в лавчонки и на рынок ходим сами, притом не без удовольствия, считая их неотъемлемой частью вживания в парижскую действительность.
Мы с братьями, на правах старожилов, заняли каждый по отдельной спаленке, а литвин с помором поселились вдвоём в самой большой. Живём вполне дружно, заранее обговорив посещение девиц, гостей и прочие детали совместного общежития. Единственная наша проблема – очередь в клозет поутру.
Пилоты ввалились злые, слаженно, на два голоса, ругающие Российскую Империю и французскую бюрократию как абстрактно, так и персонифицированно, выводя обсценные загибы на зависть иному филологу с военно-морским образованием.
– Начало сентября уже, – не закрыв дверь, отфыркивался в ванной комнате Адамусь, – а всё завтраками кормят!
– Ящики опечатанные стоят, под охраной, – успокаивающе сказал Санька, зашкворчав мясом.
– Под охраной! – взвился уже Илья, подав другу полотенце, – Знаем мы эту охрану! Завтра по политическим мотивам понадобиться нагадить, так со всем удовольствием!
– Ага, ага… – закивал Ивашкевич, утираясь, – А путешествие через океан? Сырость, соль… а?! Профилактика нужна хотя бы, а тут нам хуем по всей морде, да со всей галльской вежливостью!
Санька забубнил что-то успокаивающее, но пилоты долго отходили, плюясь ядом и филологией. А так вот! Нам с братами хоть есть, чем себя занять, помимо авиации. И этого «хоть» столько порой набегает за день, что и не вспоминаю даже о стоящих под охраной летадлах и прочих грузах.
А у них? Ноль! Зеро! Привлекаю по возможности к своим делам, но особо покамест не получается. Вот и занимаются они безнадёжной войной с бюрократией, пытаясь хоть как-то ускорить процесс, да перезнакомились, кажется, со всеми радикальными политиками Парижа. Лучше так, чем в запой! Хм… наверное…
В дверь замолотили, прервав мысли.
– Иду, иду! – раздражённо откликнулся я, почему-то на русском, и интуиция меня не подвела.
Ворвавшийся дядя Фима цвёл красной мордой и благоухал коньячными парами.
– Всё! – с видом добра молодца выставил он вперёд ногу в ботинке и притопнул, сделав несколько коленец из «Барыни».
– В смысле? – протянул я неверяще, пряча пистолет с колотящимся сердцем, и отчаянно надеясь, что таки да, а не удавшаяся очередная афера моего друга и компаньона.
– Они сами сибе поцы, – Бляйшман сделал ещё несколько коленец, – и ми их таки да! Совсем да, мальчики! Иудея – да! Кантоны – да!
– Не может быть… – закрестился Адамусь пистолетом.
– Можит! – возразил дядя Фима, сияя начищенным примусом.
– Мы их вот так… – он сделал руками движение, будто выжимает бельё, – а потом они подставились! А?!
– Как он говорил, – возвёл Бляйшман очи горе.
– Кто? – не понял Мишка.
– Лубе, канешно, – фыркнул дядя Фима, – и все такие – р-раз! И всё!
– Ни хуя не понимаю, – растерянно сказал Военгский, глядя на всех нас с безумной надеждой.
«– Но очень интересно!» – откликнулось подсознание.
– Международное сообщество, – выпятил Бляйшман грудь, и только сейчас мы поняли, что он сильно пьян, – признало наши…
– … государства! – прогремел он, – В существующих границах!
– Завтра, – уже устало сказал он, дёргая за ворот и вырывая пуговицы с мясом, – окончательное подписание всех оставшихся документов. И…
– … Шломо? – поискал он меня взглядом, пока Санька подсовывал дяде Фиме кресло под зад.
– Да, дядя Фима? – подошёл я поближе.
– У тибе тожи всё хорошо, – он похлопал меня по руке, – Всё – да, мальчик мой! Совсем да!
Глава 20
– В кафе с… имяреком встретились, Ваше Высокопревосходительство, – обильно потея, докладывал Урусову коллежский советник, стоя перед послом навытяжку, и не смея даже промокнуть едкий пот, заливающий глаза.
– Есть, знаете ли, в Тампле весьма недурное заведение, неподалёку от иудейской лавчонки… – рассказывал он срывающимся голосом начальнику, сидевшему за столом с видом строгого экзаменатора.
«– Боже, что я несу!?» – с ужасом подумал посольский, продолжая говорить всякий вздор. Язык будто жил своей, какой-то отдельной жизнью, и бойкая, хотя и несколько бессвязная, речь его резко контрастировала с бледным лицом и шалыми, испуганными глазами.
– Избавьте меня, – прервал Урусов подчинённого, поморщившись раздражённо, – от лишних подробностей, не имеющих никакого отношения к делу.
– Простите, Ва-аше Высокопревосходительство, – от волнения коллежский советник принялся заикаться, как бывалоча в детстве. Дёрнув уголком рта, Лев Павлович не стал прерывать подчинённого, приняв вид иконописного мученика от бюрократии, терзаемого тупоумием подчинённого.
– Как частное лицо, – потея, продолжил посольский столь же многословно, понимая недовольство начальника, но не находя в себе сил собраться, – без упоминания…
Волею посла причастившийся к высокой политике, да притом не как рядовой винтик бюрократической машины, он отчаянно нервничал, не находя в сём приключении решительно ничего интересного для себя лично. Человек, напрочь лишённый инициативы, и обожествляющий чины по азиатскому совершенно образцу, коллежский советник плохо подходил для переговоров такого рода…
… и именно поэтому Урусов оставил свой взгляд на нём. Очень уж тонкая сложилась ситуация, и понадобился именно идеальный, пусть и боязливый, исполнитель, а не бойкий авантюрист, способный вести самостоятельную игру. Или хуже того… думающий, что способный.
– Предложил этому… Возмутителю Спокойствия, – коллежский советник счёл уместным обозначить имярека, не называя имени, – прекратить инсинуировать на Российскую Империю…
Вытянувшись ещё сильней, посольский сглотнул нервно, и окончил наконец фразу, срываясь на фальцет:
– … в каком бы то ни было виде!
«– Подчинённый перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим начальство не смущать[42], – мелькнуло в голове Урусова, – но не настолько же!».
– Намёками пояснил, – продолжил коллежский советник, от которого несло потом и страхом маленького человечка, вовлечённого в игры Сильных Мира Сего против воли, – что излишняя резвость его вредит переговорам.
– И что наш Возмутитель Спокойствия? – поинтересовался Урусов у замолчавшего подчинённого со снисходительностью человека, лишённого земных слабостей.
– Рожу сделал, Ваше Высокопревосходительство! – выпалил тот, пойдя багровыми пятнами, неприятно выделяющимися на белом рыхлом лице.
– Ну-ну… – посол посчитал нужным успокоить подчинённого, – не вы же рожу корчили.
– Так точно! То есть никак… – коллежский советник умоляюще посмотрел на начальника.
– Рожу, и… – вздохнул Урусов, презирая подобное земноводное пресмыкание.
– Препохабную, Ваше Высокопревосходительство! Ну… я дальше как приказывали, ни на шаг не отступал от инструкций!