Вспомнив о точном выполнении приказов, бюрократ выпрямился, и на кратчайший миг вокруг грузной, нескладной его фигуры соткались бумажные доспехи, украшенные причудливой гравировкой подписей, печатей и служебных инструкций. Обретя некоторое спокойствие в точном исполнении указанного, далее он рассказывал уже несколько спокойнее.
– … простите, Ваше Высокопревосходительство, он велел передать, что согласен, но ровно до тех пор, пока противная сторона, то бишь мы, – коллежский советник с занудством прожжённого бюрократа решил пояснить очевидное, – придерживаемся неких конвенционных правил. В противном случае, он оставляет за собой право на самые решительные действия, вплоть до самых Средневековых. Простите…
– Да вы-то тут причём, Геннадий Андреевич? – вздохнул Урусов, – Ещё что?
– Да, Ваше Высокопревосходительство! Я счёл уместным… как и велели! – оговорился посольский, – Выразить некий скепсис…
– И? – Урусов поднял бровь, всячески давя раздражение.
– Переглянулся с… этим, – коллежский советник замялся, боясь называть имена, – адъютантом Снимана! И рожи у них в тот момент были, ну препохабнейшие! Этот… Возмутитель Спокойствия, пальцы этак, будто загибать начал, да тут же остановился. Конверт…
Геннадий Андреевич завозился, доставая из внутреннего кармана бумаги, влажные от пота.
– П-простите, Ва-аше… – задрожал он губами и голосом, близкий к панике.
– Прощаю! – Лев Павлович вырвал бумаги, – Ну?!
– Сказал, что это – копия, и при не конвенционном поведении с нашей стороны, они все пойдут в дело. И… что это только – раз, и даже – пол раза, а на всё про всё пальцев на ногах не хватит! И…
– … простите, – срываясь на фальцет и оттягивая ворот, выпалил коллежский советник, повторяясь самы пошлым образом, – Ещё он велел… передал, что некоторые из этих «разов» – бомба помощней «Федота-стрельца»!
– Та-ак… – Урусов торопливо распечатал конверт, и выпученными глазами уставился на…
… карикатуры на Его Величество, обыгрывающие со всех сторон титул «Самодержец», неизменно пошло и…
… талантливо.
– Экая скотина! – вырвалось у посла.
– Скотина как есть! – поддержал коллежский советник с готовностью, на что Лев Павлович только поморщился.
– Ступайте, Геннадий Андреевич, ступайте! Да… к вам никаких претензий нет, не переживайте. Напротив… да-да, напишу представление…
Отмахнувшись от благодарностей, и дождавшись, когда дверь наконец закроется, Урусов разложил карикатуры на столе, разглядывая их с видом человека, приговорённого к виселице. Почти три десятка, и надо думать, рисовать их мещанин Егор Панкратов может едва ли не каждый день, не слишком-то утруждаясь. Пусть не самого монарха, но на его семью, на друзей, на министров…
– Конвенционное, так? – он встал, и думы его полны были самых мрачных предчувствий. Каких трудов стоило замять ему этот скандал! И никаких ведь благодарностей!
Его Величество недоволен самим фактом нахождения в Париже этого чортова Возмутителя Спокойствия… Как будто он мог встать грудью на границе Франции, и не пускать мальчишку! Великие Князья спровоцировали конфликт самым безобразным образом, МВД обмишурилась с поимкой, а виноватым может оказать он, Урусов!
Всё, что можно было противопоставить ему методами дипломатическими, давно уже пущено в ход, и если бы не несколько…
Сморщившись как от сильнейшей зубной боли, Уваров вспомнил…
… не слишком молодых людей, обременённых чинами и орденами, но сохранивших в полном объёме юношеский максимализм и идиотизм. Уши… ну надо же! В символизм окунуться соизволили господа гвардия! Эту бы энергию и возможности, да с умом… но чего нет, того нет. Гвардия! Пьют до волков[43] да дебоширят, откуда там уму взяться? Если и было что, так давно пропито!
Как и всякий почти дипломат, к гвардейцам Урусов относился не без предубеждения, считая не столько опорой… хм, Самодержавия… сколько источником проблем. Кутежи, дуэли, безобразные совершенно выходки самого скандального характера, приводящие подчас к дипломатическим осложнениям давно стали притчей во языцех.
– А отдуваться мне, – негромко сказал Урусов, наливаясь мрачной злобой. Он хорошо знал гвардию, и понимал прекрасно, что теперь они не отступятся, понимая провал за бесчестье и вызов. Да и Великие Князья, терзаемые честолюбивыми амбициями, вечно вели самостоятельные игры, в меру собственного понимания, но часто…
… хвост виляет собакой, а не собака хвостом[44].
– Мне отдуваться, – повторил он, доставая из ящика письменного стола крохотную фляжку-кокаинницу с малюсенькой ложечкой внутри[45]. Выхода из сложившейся ситуации Лев Павлович не видел.
Потирая иногда незаживший толком шрам на голове, Ульянов сидел в читальном зале женевской библиотеки, делая иногда пометки. Статья «Революционные дни[46]», написанная им по следам летних событий, вызвала немало шума в революционных кругах, будучи к настоящему времени перепечатанной десятками газет.
Ульянова стали узнавать, здороваться на улицах, а домовладелец повадился при встречах вести пустые беседы. Свалившая слава двойственностью своей отчасти тяготила Владимира Ильича, и если интеллектуальную её часть он готов был принять, то вот…
… славу лихого бойца решительно отвергал!
Не считая себя полководцем хоть в самомалейшей степени, Ульянов признавал, и отчасти даже гордился, талантами административными. В летнем восстании он не бегал с револьвером, а координировал действия, выполняя, по сути, штабную работу, и то лишь отчасти.
Прозвище «Бурш[47]» и невесть откуда взявшееся убеждение, что шрам получен в схватке с казаками, из которых он вышел победителем, изрядно досаждали. Сколько бы он не говорил, что не принимал…
… ну ладно, почти не принимал непосредственного участия в стычках, все только кивали и перемигивались, подразумевая в этом некую политическую подоплёку. Осколок стекла, лопнувшего при близком разрыве снаряда, расчертил кроваво висок и скулу, но никакой… решительно никакой опасности не было и рядом!
Подобную славу Ульянов считал скорее опасной, ибо авторитет любого руководителя должен крепок стоять на действительных, а не мнимых величинах! Если товарищи по партии будут видеть в нём боевика, то и в отношениях между ними, и даже в самой политике партии, могут проскакивать искры террора, а не интеллекта!
Не отрицая как таковой ни террор в частности, ни боевые действия в целом, Владимир Ильич на первое место выводил прежде всего политическую борьбу.
Начиная уставать, Ульянов отложил работу и глянул на часы, щёлкнув крышкой.
– Однако, – резво вскочил он, – Наденька будет сердится!
Хозяйством Крупская заниматься не любила, да и не хотела. Питались они всё больше всухомятку, да заходили иногда в «Ландольт» на углу Консей-Женераль и Кадоль, и то всё больше за компанию. Товарищи не раз выговаривали ему за пренебрежение собственным здоровьем и замечали, как резко он похудел и осунулся, но…
… разве это важно?
В ресторане уже собрались все товарищи, весело обсуждая какую-то заметку и общаясь без особых церемоний, ценя более всего не манеры, а тонкую игру ума и глубину мысли.
– О чём спор? – весело поинтересовался Ульянов, подвигая Наденьке стул.
– Союз Архангела Михаила обсуждаем, – откликнулся Плеханов, зачитывая вслух избранные отрывки.
– В самом деле?! – заинтересовался Владимир Ильич, – Ну-ка…
Отобрав газету, он перечитал статью, весело фыркая и всё порываясь цитировать супруге, но обрывая себя, дабы не лишать Надежду Константиновну удовольствия прочитать Гиляровского. Крупская хоть и критиковала его часто, но очень ценила как репортёра.
– Почитай, Надюш… чудо, как хороша! – протянул он газету, развернув нужную страницу.
– Значит, так у нас понимают в народе Союз Михаила Архангела? – прищурился он, и в сощуренных глазах его мелькнула напряжённая работа мысли…
… и зарево грядущих пожаров.
Глава 21
– Ажаны! Валим!
Подхватив баллончики с краской (ибо отпечатки!), натягиваю маску на лицо и бегу, слыша за спиной тяжёлый топот и хриплое дыханье.
– Стоять! – но я, озябнув спиной от лающего этого приказа, только учащаю шаги и прыгаю, уцепившись руками за верх забора. Подтянуться…
… тяжёлое тело полицейского с грохотом врезается в доски, а я уже бегу к лабиринту проулков, глазами выискивая пожарную лестницу.
– Эй! Шлемазл! Дуй сюда! – Лев Лазаревич, свесившись с крыши, машет мне, оглядываясь то и дело через плечо.
– Ага… – снова беру разбег, прыжок на парапет, вцепляюсь руками в выпученную морду льва на барельефе, потом хватаюсь за протянутую руку, и вот я уже на крыше.
– Бегом! – Лев Лазаревич, придерживая полы лапсердака и хрипло дыша, лихо сигает с крыши на крышу, и только пейсы развеваются при прыжке. Разбег…
… прыжок, и я лечу вниз…
… и сажусь на постели с колотящимся сердцем. Ну придурь какая, а?! Приснится же? Зачем убегать от ажана, если в том квартале делать граффити разрешено. И Лев Лазаревич тоже…
Проснувшись окончательно, улыбаюсь ностальгически, и глянув на часы, понимаю, что пытаться заснуть в общем-то и незачем. Полпятого утра для нас не то чтобы и рань несусветная, через час, много полтора, мы уже на ногах.
– Ладно… – вздыхаю, ибо всё ж таки невыспался мал-мала, и сделав короткую разминку, прерываемую зевками, направился в ванную, сбрасывать балласт и чистить зубы. Пять минут спустя, умытый и почти бодрый, без особой спешки принимаюсь за готовку.
А в голове всё крутиться сон, и как это у меня бывает, пытаюсь разобрать его на полезные запчасти. Баллоны? Хм… можно, но сложно, дорого, и потому нерентабельно. Паркур? Снова не то, в Русских Кантонах его вовсю осваивают, и даже собираются сделать частью уже не добровольной, а обязательной военной подготовки. Вроде как оценили…