Губы её задрожали, кривясь, но она старательно пыталась улыбаться, и от попыток ентих у супруга серце норовило порваться пополам.
– Да… и не реви ты! – расстроено сказал мужик, – Потом наревёшься, как спрашивать начнут, ясно? Купаться, и точка! Знать ничево не знаешь, и вот тогда – хоть обрыдайся! И детям ни слова ни полслова, сама понимать должна! Угонят вас куда-нито на поселение за Урал, и хрен я вас оттедова выцеплю! Эт ясно?
– Ясно, Фаддеюшка, – закивала женщина, – а может, ну её, Африку енту?!
– Обговорили уже, – нахмурился мужик, – двоих малых уже по весне схоронили… хватит! Не сами, так штоб дети наши такого горюшка не знали! Всё, Нюра…
Наклонившись, он коротко поцеловал жену, и развернувшись, пошёл вдоль морского берега, не оглядываясь. Сделав несколько шагов вслед, женщина остановилась, будто споткнувшись, и долго смотрела в сторону заката, где давно уже скрылась фигура супруга.
В условленном месте крутился какой-то жиденёнок лет десяти, носатый и сопливый сообразно размерам носа. Фаддей хотел было кышнуть ево, но вовремя сообразил, и замер, глядя угрюмо на мальчишку.
Оббежав кругами вокруг, жиденёнок остановился перед мужиком и поманил пальцем, ни говоря ни слова. Дёрнув плечом, Фаддей пошёл следом, твердя себе мысленно, што это не воспитание, за которое нужно драть ухи, а конспирация! Ну и воспитание, не без этого. Ишь, взрослово чилавека! Пальцем!
Не оглядываясь, жидёнок ловко скользил меж камней, прыгая так ловко и бесшумно, што мужику стало ясно, што мальчонка ентот сопливый не какой-то там случайный, а потомственный контрабандист. Поспевать за ним оказалось сложно, а уж когда солнце село, то и вовсе! Попробуй, разбери впотьмах, куда тут ногу поставить…
«– Ага… зато и носатик ентот, ежели што, козликом ускачет, хрен догонишь! – допетрил мужик, – Толково! И доказать, ежели што, заманаешься. Гуляет, и всё тут! Он же ни слова, ни полслова, а так… Ухи только сопливцу надрать, потому што дома пора давно быть, ну так ето к родителям.»
Лодка возникла как-то внезапно – вот только што волны блестели под светами звёзд, да поцелованные морем валуны, торчащие из воды. А потом р-раз! И один из валунов лодкой оказался, а другой…
… здоровенным носатым жидом.
– Тебя только ждали, – хмуро сказал он провалом волосатово рта, – давай… лезь!
– А…
Фыркнув по лошажьи, жид сказал условленную фразу, и мужик малость успокоился, расслабив плечи и кулаки.
– Да сними сапоги! – остановил ево контрабандист, – Всё равно ноги промочишь.
– А… ага! – разувшись спешно, Фаддей закатал штаны докудова смог, ступил в морские волны и неуклюже забрался в лодку, перевалившись на пузе. Контрабандист же, сказав мальчишке несколько фраз не по-людски, запрыгнул туда же, не промочив ног.
– Молчать, не разговаривать, не курить, – сказал он негромко, и Фаддей, ворохнувшись неловко, упёрся босой ногой в чью-то руку, и только сейчас осознал, что на Туретчину переправляется не он один. Нет, так-то оно обговорено и понятно… но всё равно – нежданчик!
Взявшись за вёсла, жидяра начал выгребать к морю, шикнув невнятно, но явно матерно, на незваных помогальщиков. Получасом позже совместными усилиями поставили мачту и паруса, но разговоры контрабандист вести запретил.
– Курить можно, – негромко сказал он, – но штоб не шуметь! Я море слушаю, и не дай…
Закурив, мужики запереглядывались молча, вслушиваясь в море и шарохаясь при каждом хлопке паруса. Обстановка самая нервенная, а в такой хуже нет, чем тихо и молча! Тута бы наоборот, руки чем-ничем занять, по крестьянской-то привычке, и – жданки!
«– Жидяра ентот какой-то насквозь неправильный, больно уж здоров! – размышлял Фаддей, – Не приведи Господь на кулачках с таким сойтись! Нет, так-то проиграть не стыдно… но жиду!? Стыдобушка… нехристю православный человек… не-е… Или…»
Он вроде как примерился взглядом к кряжистой фигуре и ровным, плавным движениям гребца, без натуги толкающего вёслами тяжёлую рыбацкую лодку с шестью здоровыми мужиками в качестве груза. По мнению Фаддея, жидам предполагалось быть тщедушными и противными, штоб сразу видно было – вон они, христопродавцы! С печатью Каиновой!
На Тамбовщине он вообще не видел жидов, но батюшка говорил о них как-то так, что перед глазами будто вставали те самые – с печатью. Христопродавцы!
Здеся, у самово Чорного моря, понавидался всяких за минувшие две недели. И тощих, и толстых, и таких, што вот прямо она – печать! Но это неточно.
Больно много здеся носатого люду, виду самово нерусскова. На иного глянешь – ну жид! Ан нет, армянин или вовсе, прости Господи… казак!
– Ну, всё… – объявил наконец жидяра, прерывая размышления Фаддея, – орать не нужно, но если сильно надо размять языки, то осторожно – можно.
Захмыкав степенно, мужики не сразу воспользовались разрешением, блюдя достоинство. Потихонечку перезнакомились, поручкались, обменялись друг с дружкой табачком. Однако же раскрывать душу не спешили, успеется! Чай, не един день в лодчонке плыть, до тошнотиков ещё надоесть успеют соседям вынужденным.
– Скажи-ка, мил человек, тебя как звать-величать? – поинтересовался у жида самый старый из мужиков, двадцатидевятилетний Семён.
– Зовите Соломоном, – равнодушно отозвался контрабандист, – и сразу – да, это не настоящее имя, а настоящее вам и знать нечего!
– А чиво… а-а! – Семён закивал понятливо, и оборотясь к прочим, пояснил:
– Правильно! Неча языком о зубы лишнее лязгать! Мы тама будем, а ему ишшо не раз и не два шарохаться так… верно?
– Верно, – равнодушно отозвался Соломон, доставая трубку.
– И што… – переглянувшись с мужиками, осторожно спросил Фаддей, – сильно опасно? Ну… ремесло твое?
– Пф… – Соломон наконец раскурил трубку, обдав завистливо принюхавшихся мужиков клубами ароматного табашного дыма, не чета махорошному.
– Царь-батюшка очень расстраивается, когда его православные подданные хотят жить хоть где, но лишь бы не под его православной отеческой дланью, – ёрнически сказал жид, – А когда он расстраивается, то посылает своё христолюбивое православное воинство делать а-та-та и пиф-паф неразумным подданным.
– Ишь, заворачивает, – крякнул восхищённо один из мужиков позади Фаддея.
– Пиф-паф… – повторил Семён и ощёрился, дёрнув щекой, – батюшку мово так… пиф-паф! Артиллерией восстание мужицкое усмиряли.
– Вот и нас… артиллерией недавно, – кивнул Соломон, и между жидом и мужиками пробежала искорка понимания.
– А сам-то чево? – спросил у жида невысокий, но дивно кряжистый Аким, – Ну… от царя, хм… батюшки.
– Батюшка, – прошипел Семён, усмехаясь зло, – осиротеть бы! Штоб все эти батюшки да матушки с дядюшками, тётушками да диташками… разом! До седьмого колена! Со всем семенем дворянским!
– Сам? – Соломон пожал плечами и проделал непонятным мужикам манипуляции с парусом, – Родные могилы, они, знаешь ли, не вдруг отпускают.
– Ты, мил чилавек, уж прости, – заранее завиноватился Аким перед жидом, – тока как бы нам ето… душеньку успокоить? Письма от родовы, да на переезд вспомогание денежное, ет одно, а живой чилавек, ето же совсем иной коленкор выходит! А? Как там оно?
– Как там, – едко подчеркнул жид, – не знаю, не был лично. А так… ну, нормально.
Он пожал плечами, подбирая слова.
– В Османской Империи вас в лагеря определят, на карантин, а оттуда уже и в Африку пароходами.
– Читывал, – мнительно сказал Семён, – но што-то не шибко и верится. Магометянам-то с каково перепугу нам помогать?
– А… – улыбнулся Соломон и отвлёкся, весь превратившись в настороженный слух. Замерли и мужики…
– Показалось! – успокоено сказал контрабандист, и мужики снова задышали, – С османами как раз просто, им тот факт, что православные от православного царя бегут – мёд и мёд! Во всех газетах пропечатывают, и уж поверьте – искренне султан помогает, от всей души! У него же христианских подданных полным-полно, и все они на русского царя смотрят.
– А тут такой афронт Николашке! – хлопнул себя по колену Ляксей, в полном восторге от хитроумности султана.
Соломон хмыкнул, но ничево не ответил, он вообще оказался каким-то вовсе уж неправильным жидом. Мало тово, што здоровенным, как полтора немаленьких Фаддея в ширь, так ещё и неразговорчивым! Жид!
Мужики заговорили больше друг с дружкой, привлекая Соломона только для разрешения споров. Черпая информацию из писем родни, зацепившихся за Африку, они добавляли к обстоятельным (но весьма пристрастным и не всегда достоверным)письмам изрядную щепотку слухов и собственного воображения. Входило порой чорт те што, и сбоку бантик!
– … да я те говорю, – вытягивал шею Аким, – там все свои да наши! Кто осел покрепче, так тянет перво-наперво супружницу, у каво есть, а потом брата, да свата, да кума зятя!
Фаддей не спорил, поддакивая и кивая, и только яростно затягиваясь цигаркой, борясь с тошнотиком от качки. А чево ж спорить-то?! Всё так…
– Во где у нас Африка будет! – токовал Ляксей о своём, потрясая мосластым кулаком, и пытаясь втолковать остальным, што планы у них с двухюродным братом – ого!
– Коровок заведу, может даже с десяток, – вслух мечтал он, и тут же сбивался, вспоминая письмо родича, в котором говорилось о стаде в сотни голов… но такие цифры не умещались в кудлатой башке Ляксея!
Семён склонялся к тому, чтобы осесть в городе, всё допытываясь у Соломона о жаловании, да о ценах. Цифры выходили больно соблазнительные, но ведь и кум о том же писал! Ему-то пошто врать?
– … а ты што… – рвали мужики Соломона вопросами. Тот отвечал, но иногда через зубы, а раз как-то и вовсе – башкой о мачту постучался, да и сказал што навроде «Гой еси», но не на русском. А потом да, ответил.
… мужики говорили и говорили, обсуждая письма и собственное виденье будущего. А ещё – заговаривая страхи, как грядущего, которое может оказаться на таким раёшным, так и настоящево – с бьющими о борта стылыми волнами и бездны подо дном, из которой, случись чево, и не выплывешь!