[60]!» Шёлк порывисто трепетал на ветру, и приглядевшись как следует, можно было понять, что аляпистость букв так высокохудожественна, что пожалуй, её можно назвать искусством.
К лакированной столешнице, слева от мужчины, грубым крестьянским косарем пришпилена выдранная из Ветхого завета страница. Отточенное до бритвенной остроты лезвие рассекло ветхую бумагу, остановившись едва ли в четверти дюйма от фразы «Отпусти народ Мой[61]».
Граммофон, похрипывая слегка заезженной пластинкой, работал исправно, и Шаляпин восхитительно исполнял арию князя Игоря[62], заполняя собой всё пространство. В гостиной ощущался избыток мебели и звука, и будто даже сам воздух подрагивал в такт голосу великого певца.
Достав из кармана хронометр, мужчина сверился с ним и мягко подтянул к себе винтовку, слившись с ней в единое целое. Приникнув к прицелу, он сидел в глубине комнаты и мерно дышал, расслабленно держа палец на спусковом крючке.
В новомодный оптический прицел подъезд к дворцу виден как на ладони. Сейчас… сердце забилось чуть чаще, когда к парадному подкатил экипаж, и услужливый лакей подскочил, распахивая украшенную гербами дверцу.
– Он… – одними губами шепнул мужчина, заглядывая вышедшему из экипажа через прицел – в глаза. Тот, в прицеле, будто почувствовал что-то, повернув голову в сторону стрелка…
… и палец мягко нажал на спусковой крючок. Брусчатку – там, вдалеке, широко и красиво забрызгало кровью. И мозгами.
«– Пораскинул мозгами» – весело подумал стрелок, не испытывая ни малейшего почтения к Смерти. Он столько раз сталкивался с Ней, что воспринимал Старуху как добрую знакомую.
Отложив винтовку, мужчина скользнул к окну, закрывая его, тотчас задёргивая шторы. Минута, и он вышел из квартиры, беззвучно закрыв за собой дверь. Пластинка всё ещё кружилась, и Шаляпин пел, заполняя собой пространство в квартире, которой самой Судьбой суждено приобрести мистическую славу.
Элегантный, как настоящий лондонский денди, в слегка надвинутой на высокий лоб кепке и небрежно намотанном вокруг шеи лёгком шарфе, прикрывающем нижнюю часть лица, мужчина выглядел совершенно беззаботным представителем высшего класса. Без какой-либо поклажи в руках, не обременённый даже лёгкой тросточкой, денди легко сбежал вниз, учтиво поздоровавшись со встреченной немолодой соседкой.
Где-то там, вдали, свистели городовые и кричали люди, и за этим шумом слышалась человеческая трагедия. Но какое дело светскому человеку до уличных сценок? Жестом подозвав извозчика, денди вскочил в пролётку, называя адрес.
Часом позже, сменив несколько извозчиков и часть гардероба, мужчина был уже на вокзале, в вагоне второго класса, и попутчик, словоохотливый окающий купец в сюртуке английского сукна, с удовольствием поделился с ним свежей, с пылу с жару, сенсацией.
– Сергея Александровича убили!
– Пф-ф!
– Санька! Да штоб тебя! – заругался Адамусь, отбирая обфырканную кофием газету и пытаясь промокнуть влагу, пока брат махал руками и тыкал пальцами в газетные листы. Вместо салфетки под руки ему попалась не слишком чистая ветошь с верстака по соседству, которой мы протирали промасленные руки, и страницы стали не только грязными, но и промасленными.
Раздражённо кинув тряпку на бетонный пол ангара, и обтерев обмасленную руку об почти чистый комбинезон, он встряхнул газету, разворачивая листы поудобней, и замер, бегая глазами по строчкам.
– Однако… – сомнабулически произнёс литвин, ухватив суть статьи.
– Чево, чево там?! – заволновался Илья, потянувшись всем телом через столик, и едва не опрокидывая серебряный кофейник, ухватив его в последний момент.
– Князя Ходынского убили! – выпалил Санька, восторженно округляя глаза и вскакивая от переполнивших эмоций.
– Да ладно! – я перехватил газету, – Сергея Александровича?!
– … это печальный для России день… ага, ага… и правда убили!
– Вслух чти или сюды давай! – безапелляционно сказал помор, и я начал читать с выражением, с трудом иногда разбирая слова под потёками напрысканного кофе и машинного масла.
– Эт кто же так постарался? – озадачился Адамусь завистливо, будто охотник, мечтающий о знатной добыче, да вот незадача – опередили! Метафорическая голова знатной добычи повиснет теперь над метафорическим камином, но – не над его, Ивашкевича! Кто-то другой через несколько десятков лет будет рассказывать дребезжащим от старости голосом забравшимся на колени внукам о том, каким знатным охотником был некогда их старый любящий дедушка…
– Пулю в башку вогнать с трёхсот метров? Хе… – Санька заулыбался.
– А вот и не факт! – понял его Илья, – После англо-бурской додуматься кто угодно мог, да и умельцы на всякой стороне найдутся!
– Не без этого, – согласился я с ним, всё гадая, не мог ли провернуть операцию кто-то из наших, и чем это может аукнуться.
По всему выходило, что да, непременно аукнется… но как именно?! Затягивать гайки ещё туже царь-батюшка не имеет физической возможности. И без того уже ропщут скверноподданные, не запуганные, а скорее озлобленные бессудными расстрелами.
Восставших, а более всего непричастных, только при подавлении убито около десяти тысяч, если верить статистикам из МВД… А после – военно-полевые суды и вовсе бессудные расстрелы, облавы на виновных и не виновных, но неизменно – со стрельбой. Трупами, не влезающими в полицейскую статистику.
Тюрьмы переполнены, и сидельцы чуть сплошь – политические, бунташные! Чуть ещё, и уголовных не останется вовсе, а иваны, проникнувшись речами, грабить и убивать начнут не безыдейно, а по законам классовой и политической борьбы!
Ещё сильней затянуть, и будет уже не жестокость палачей, выплеснувшаяся за рамки целесообразности, а натурально – народы Гога и Магога[63], пошедшие войной на народ Божий. И дубина народной войны поднимется в таком разе, и не исключено, что тоже… эсхатологически[64]!
На шум подтянулись Уточкин с Ефимовым, уже закончившие обедать и курившие в сторонке, обсуждая какую скабрезную историю, произошедшую с общим их знакомым.
– Что с-с… – затянул Уточкин, как всегда заикаясь при волнении.
– Сергея Ходынского убили, – выпалил Санька, забавно кругля глаза, – представляешь?!
Сергей с Мишей Ефимовым тут же уставились на…
… меня?!
– Да што вы… – я замахал руками, – не я это, ясно вам?!
– Так и будем говорить, – серьёзно сказал Ефимов, – если вдруг кто спрашивать будет.
– Да што ты будешь… – дёргая шеей, обрывая фразу, ибо окончание её только матерным и просится.
– Все поняли? – Миша Ефимов обвёл нас взглядом, – Не Егор, и точка!
– Да тьфу ты… – но даже Санька склонил этак голову чуть набок в задумчивости, будто действительно вспоминает, а не мог ли я…
Обеденный перерыв в Ле-Бурже пошёл кувырком, скомкано преобразовавшись то ли в предельно идеологизированное обсуждение убийства, то ли в митинг. Подтянулись французы, исторически донельзя политизированные и не стесняющиеся высказывать своё мнение. Рабочие спорили с пилотами и друг с другом, а молоденький механик Жюль Ведрин[65], по прозвищу «Маленький Жюль» и «Возвышенный Гаврош» и вовсе, распалившись, наскакивал на Блерио[66], решительно разойдясь взглядами на правомочность террора!
Митинг удалось прервать только напоминанием, что в ноябре планируется не просто выпустить первые летадлы (которые, к моей досаде, всё чаще именовали аэропланами), но и организовать грандиозное воздушное шоу. И крайне важно сделать всё это до окончания Выставки, то бишь до двенадцатого ноября!
– Месье! – надрывался я с верстака, – Не мне – вам, французам, рассказывать о важности нашей работы! Закончив всё до окончания выставки, мы сделаем заводу такую рекламу, что работой все вы будете обеспечены на десять лет вперёд! Вы, и десятки, сотни ваших знакомых и товарищей!
Ворча и переругиваясь, народ разошёлся по своим рабочим местам. Я же, спрыгнув с верстака, прислонился лбом к холодному железу. Пытаясь охладить возмущённый разум[67], я пытался понять, как же меня уговорили на такую авантюру. И ведь не хотел изначально!
Руководить строительством завода, на котором предстоит выпускать аэропланы класса «Рарог» или в европейской классификации «Феникс», и непременно – до окончания выставки! С учётом имеющихся ресурсов компаньонов из «Жокей-клуба», и отработанной технологии – реально, но…
… с надрывом. И так за что ни возьмись – всё-то у меня через грыжу, выпученные глаза и дурную гонку со временем и судьбой.
– Это карма, – сказал я Саньке, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, и подхватив чертежи, пошёл в токарку.
Глава 32
25 октября 1900 года Южно-Африканский Союз подписал последние документы мирного договора, получив наконец статус полноценной державы, признанной во всём мире. Коос Де ла Рей на следующий день стал послом ЮАС во Франции, и наша фракция с большим размахом отпраздновала эти два события.
Де ла Рея нельзя назвать прорусским в полном смысле этого слова, он африканер и большой националист, но именно в союзе с Русскими Кантонами генерал видит будущее страны. Хотя назвать его вовсе уж идеальным союзником сложно, человек он глубоко религиозный, и опирается не на русских «вообще», а на фракцию староверов, видя в них близких людей если не по крови и языку, то по духу.
С большим уважением относясь к Дзержинскому, к собственно идеям социализма Коос относится настороженно, видя в них размывание национальных интересов. Отчасти он прав, некоторые наши товарищи, впав в неумеренную эйфорию от столь грандиозных свершений, буквально грезят наяву, напоминая скорее наркоманов, и видя своей целью установление некоей Мировой Комму