«– Война…» – криком кричат газетные страницы.
«– Озверевшие ихэтуани[76]…»
… перелистываю разворот и…
… «Благовещенская «утопия» расписана куда как более подробно. Союзные войска зверствуют «вынужденно», а утопление мирных китайцев, проживавших в Благовещенске, подаётся как «обыденное русское зверство», но не нахрапом, а как бы между строк. С сожалением об исторической отсталости славян.
История и правда грязненькая – из тех, что тщательно замарываются отечественными историографами и раздуваются иностранными. Непонятна и неприятна позиция губернатора Грибовского, который раздувал антикитайскую истерию, одновременно уверяя китайцев, что «не допустит». Зачем?!
После начавшихся погромов приказ «выдворить всех китайцев, проживавших в Благовещенске и за его пределами, на другой берег Амура», и выдворять приказывают как раз погромщикам, впавшим уже в массовый психоз. И вовсе уж мерзость – отставших – шашками, топорами…
Китайцы кинулись в Амур, спасаться на другом берегу, а их – топорами в спины! Спаслось не более ста человек, переплывших полноводную реку.
А историю – под ковёр… пытаются, по крайней мере. Некие «злоумышленники», внезапно. Сохранились телеграммы, в которых начальство на местах запрашивало «инструкций», требуя подтверждения у вышестоящего начальства, но нет…
… по незначительности вины и в следствии былых заслуг Грибовский после суда остался на службе, получив назначение губернатором, но уже в западной части Российской Империи. А «казус» велено забыть, и…
… я перелистываю страницу, которую действительно хочется забыть, и натыкаюсь на статью, повествующую о необыкновенном ажиотаже вокруг полётов Кучеры́ и Шульца.
– Полёты, значит? – кусаю губу, вспоминая, как отмахивался от предложений Ильи и Адамуся, да и Санька что-то там говорил… кажется.
– Рано мы… я авиашоу свернул, так выходит? Если уж ажиотаж! Хм…
Пришлось признать, что осколки памяти Другого-Я не всегда уместны. Подумаешь, полёты… а вот и нет! Мощнейший инструмент пропаганды, политики, и…
… поднимаю трубку телефона.
– Сань, зайди… парни рядом? Эт я удачно! Все трое тогда… да, жду! Отбой! Корнелиус с вами? Ах, на поле… Ладно, втроём зайдите.
– … как вы смотрите на турне по странам Европы в составе авиашоу?
– Положительно! – живо отозвался брат, и Илья с Адамусем закивали болванчиками.
– Тогда… – гляжу на заваленный бумагами стол и принимаю самое мудрое решение за последние недели – делегирую работу подчинённым!
– … думайте, как совмещать обучение курсантов с турне!
– Да что тут думать! – рубанул Илья, – Я тут…
– Подробно и на бумаге, по всем правилам! – прерываю его.
– … пойду думать, – сдувается Военгский, глядя на меня глазами обиженного ребёнка.
– Вот и славно! – выпроводив пилотов, встал со стула и поприседал, разгоняя кровь в затёкшем седалище. Кабинетик мой, а де-факто временно отгороженный закуток, тесноват, ну да это мелочь…
– Разбаловал я их, – констатирую, вспоминая поведение пилотов, – привык всё на себе тащить, а ведь мужики уже взрослые, со званиями и должностями! Да и жизненный опыт куда как побольше моего!
Решив с этого дня нагрузить подчинённых согласно должностям, пришёл в хорошее расположение духа, а вспомнив, что Феликс обещал-таки к Рождеству прибытие Луначарского, и вовсе возрадовался. Сперва – в помощники, а потом и спихну на него обязанности атташе по культуре, хе-хе!
– Герр Розенцвайг, не вынуждайте меня применять силу, – упрашивал полицейский, промокая большим, не слишком свежим клетчатым платком полное красное лицо. Противный ноябрьский дождик, частый по этому времени гость Земли Рейнланд-Пфальц, мелкой противной дробью сыпался на голову служителя закона, а отсыревшая шинель не добавляла ему благодушия.
– Это запрещено? – кротко поинтересовался вышеупомянутый герр с характерным идишским акцентом, не думая трогаться с места. Укрытый прорезиненным макинтошем, герр чувствовал себя вполне уютно, а вкусный запах хорошего табака и ягодного шнапса из Шварцвальда недвусмысленно давал понять полицейскому, что Розенцвайг может благодушествовать так до самого утра.
– Это не разрешено, – уклончиво ответил служивый, старательно напоминая себе, что с недавних пор иудеи, волею Кайзера, стали не гражданами второго сорта, а во всём равными немцам. Братьями! Политику Кайзера он верноподданно одобрял, понимая…
… или вернее – считая, что понимает всю подоплёку, но тем не менее…
… иудеи?!
– Герр Розенцвайг, – снова начал полицейский, багровея лицом и непроизвольно сжимая кулаки, – поймите наконец! Согласно букве закона вы имеете право исследовать замок Ланек хоть днём, хоть ночью.
– Но! – стараясь не обращать внимание на рожу герра Розенцвайга, продолжил полицейский, ещё яростней натирая лицо, – Согласно той же Букве, добрые граждане Германии имеют право выказывать своё беспокойство, если кто-то лазает по ночам по развалинам старинного замка! Откуда им знать, что вы добропорядочный исследователь, а не злостный осквернитель памятника архитектуры?
– Нервировать добрых немецких граждан… – иудей пошевелил мясистым носом, задумавшись ненадолго, – не стоит. В конце концов, я ведь и сам – добропорядочный гражданин Германии. С недавних пор.
Патоку последних фраз и их явную издёвку полицейский предпочёл не заметить, оскалившись в улыбке и пряча вконец замусоленный платок в карман.
– … власти Ланштайна охотно помогут вам, герр Розенцвайг, – служебно ворковал полицейский, придерживая иудея за локоток и помогая спуститься с глинистого холма, – Осторожней… держитесь за меня…
Герр охотно держался за полицейского, а чуть погодя, немного обнаглев, вручил тому теодолит, рассыпавшись предварительно комплиментами богатырской фигуре и здоровью служителя закона.
– … днём… – пыхтел богатырь в шинели, спускаясь с холма, – и да, разумеется, легенды… да-да… охотно поведают…
– И архивы? – кротко осведомлялся герр.
– Думаю, что и архивы… – пыхтел служивый, стараясь не упасть.
Думать, какого чорта понесло иудея к замку Ланек, известному как последнее пристанище тамплиеров, да ещё ночью в полнолуние, он будет потом…
… или нет, что вернее всего. Думать будут другие…
… а вот какие из этого последуют выводы, и вовсе неизвестно.
Глава 37
– Сёма! Сёмачка! – внезапно, без объявления войны, заорала над головой молодая и почти интересная женщина. Голос её, пронзительный, напоминающий корабельный ревун, не попадал под определение конвенционного, но женщине было и есть глубоко неинтересно на мнение тех, которые не она!
– Сёмачка, золотце моё, домой! – пронеслось над двором и ушло далеко-далеко, органично влившись в собачью свару, шум близкого порта и звуки стройки.
– Я устал или хочу кушать?! – дискантом поинтересовалось замурзанное золотце лет шести, задрав обгорелый сопливый нос вверх и опустив к ноге плохо оструганный деревянный меч с громадной крестовиной. Поединок за честь прекрасного дама, роль которого выполнял вылизывающийся блохастый котёнок подросткового возраста с ярко выраженным мужским началом, прервался. У соперника и оппонента тоже есть йидише мамэ, и он прекрасно понимает за невозможность сказать не да!
– Ты хотишь кушать и учить уроки! – В голосе женщины слышался лязг боевых колесниц и безапелляционность, свойственная вошедшим в историю тиранам, и всем еврейским мамеле за небольшим исключением, подпадающим под исчезающе малую статистическую погрешность. Она вроде как и наличествует, эта погрешность, но лично ни с кем и никогда не встречалась.
– Может, вечером погуляю, – без особой надежды сказал воитель, пристраивая меч за опояску штанов и вытирая нос рукавом, а рукав, опомнившись, почти что чистым платочком. Ну не всё же сразу!
– Вечером я захочу учиться через мамэ, – сумрачно отозвался оппонент, падая сперва духом, а потом навзничь в горячую пыль, где и остался лежать, сражённый женским коварством. Подумав немножко, он сбросил сандалики, с сосредоточенным видом принявшись шевелить пальцами ног, выглядывающими через дырку в правом носке. Сёмочка захотел было за да рядышком, но посмотрел на любимую мамеле и быстро передумал на нет, вприпрыжку побежав наверх, радовать её хорошим аппетитом, прилежанием и скрипкой, шоб она сгорела!
– Риба! – громко объявил один из пожилых мужчин, играющих во дворе в домино, и там шумно загомонили…
… но за соседним столиком перешумливали их, азартно лупася картами по носатой физиономии проигравшего.
– … по морде! – прищурившись, приговаривал бьющий, азартно подрагивая пейсами, – По наглой жидовской морде!
Наглая морда жмурилась, вытягивая шею и опухший нос, и только шмыгала соплями после каждого удара. Пейсов у рожи, что характерно не было, равно как и прочих признаков богоизбранного народа. Впрочем… а кто ещё мог поселиться в квартале, выкупленном иудеем для иудеев?
Экзекуция закончилась, и пострадавший, почесав задумчиво распухший орган и отставив в сторонку загипсованную ногу, принялся тасовать засаленную колоду, шмыгая то и дело носом. Товарищи его, галдя все одновременно, достали, как по команде, папироски.
Окутанные сизым одеялом табачного дыма, они сидели под цветущей жакарандой, и вокруг была сплошная Одесса! Немножечко пока Африка, но Сёмы, Фимы и Лёвы настроены оптимистично, с упорством бульдогов пережёвывая реальность под себя.
Мужского народа бездельничает по дворикам всего ничего, и все сплошь старые и калечные, но шума они, по мнению Пономарёнка, создают больше, чем русская деревня на Пасху.
– Мине кажется, шо я и не… – начал было Мишка, но сплюнул, – вот же ж! До чего прилипчивый диалект!
Глядя внимательно по сторонам, он шёл по жидовскому кварталу Дурбана, который вроде и ни разу не Одесса, но местами – да, и даже – таки да со здрасте и дежавю! Зная по опыту, что если спросить за адрес, то ему скажут и покажут, причём всем кварталом, особенно если узнают.