Я поежился. То ли в аудитории стало прохладнее, то ли меня знобило. Незаметно отвернув лацкан пиджака, мельком взглянул на крошечный с фирменным знаком термометр. Плюс восемнадцать. Маловато…
— Истопник в котельной с обеда еще спит, — произнес лысый толстячок с предпоследнего ряда. — Наклюкался!
Я вежливо поблагодарил за информацию, застегнул пиджак и перешел к суду над великим греком.
— Признанный виновным, — говорил я с умеренным пафосом, — Сократ принял яд. Но разве себя обрек он на смерть? Он обрек на смерть — ибо позор равносилен смерти! — своих судей. Сократ жив…
— Но у него болит печень, — грустно вставил толстячок.
Теперь я посмотрел на него внимательней. Рачьи глаза, двойной подбородок… Явно великоватая ему, не первой свежести рубаха. Удивительные типы являются порой на публичные лекции!
Из клуба мы вышли вместе. Фирменный термометр под лацканом показывал минус десять, а мой спутник был бос.
— Вам не холодно? — осведомился я.
— Привык! — бросил он небрежно и заговорил о Платоне. — Экий поросенок? — пожурил он величайшего из философов. — Как суд описал, а?
— Так вы из Общества? — догадался я и окинул взглядом его странную фигуру. Термометра не было. — Как, простите, величать вас?
— Сократ, — представился он и добавил, поколебавшись: — Из Общества, конечно, но давно. Скоро уж два тысячелетия.
Я невольно замедлил шаг.
— А вы неплохо выглядите, доложу я вам. Почти не постарели.
Он провел ладошкой по розовой лысине.
— Печень, — пожаловался смущенно. — А так ничего… Что новенького в мире?
Признаюсь, его любопытство насторожило меня.
— Органы пересаживают, — уклончиво ответил я. — Сердце, почки… А паспорт, простите, у вас есть? Или хотя бы военный билет?
Толстяк, сопя, вытащил из-за пазухи лепешку с творогом.
— Вот все, что у меня есть. Хотите половину?
Я благодарно покачал головой. Благодарно, но вместе с тем отрицательно.
— А чем, простите, вы докажете, что вы Сократ?
Он развел руками. Комочек творога упал на снег и затерялся бесследно.
— На вашем термометре — девять и семь десятых градуса.
На сей раз я не удивился.
— Понимаю, — сказал. — Понимаю… Вы проницательны. Вы видите то, что от простых смертных скрыто. Это прекрасно, но для современного мыслителя этого недостаточно. Нужен документ. Иначе вас могут привлечь за бродяжничество.
Сократ шмыгнул носом.
— Последний раз меня привлекали за что-то другое. Не помню. Каждый раз что-то новенькое.
— Прогресс, — сказал я. — Мир, как вам известно, дорогой коллега, не стоит на месте.
Подтверждая мои слова, из-за угла выкатил троллейбус. В дверях торчала женская сумочка.
Взяв философа за руку — чтобы, чего доброго, под колеса не угодил! — я заботливо перевел его через дорогу.
Слева от нас был невысокий каменный забор. Мы остановились.
— Я тут диссертацию о вас написал, — сделал я признание. — Докторскую.
Подпрыгнув (довольно резво для своего возраста), Сократ уселся на заборе.
— Зачем? — полюбопытствовал он.
Теперь настал мой черед развести руками. Про себя же думал: вдруг на защиту явится? И ладно бы сидел, слушал, сопел в две дырочки… а то ведь вопросики задавать начнет. С подковырочкой.
Я ласково обнял его.
— Послушайте, дорогой, на кой черт вам все это?
— Что — это? — спросил он, болтая, как ребенок, ногами.
— Все! Слава у вас есть? Есть! В энциклопедиях о вас пишут? Пишут? В университетах изучают? Изучают! Ну! Что, скажите, еще вам надобно? Зачем по свету шляетесь? Лежали б себе под кипарисиком.
Рачьи глаза мечтательно затуманились.
— Я бы с удовольствием…
— Ну так в чем же дело? Ведь вы приняли яд, насколько мне известно.
Сократ усмехнулся.
— Яд! Разве это яд! Вот во времена Гомера, говорят, был яд.
— Другой бы попробовали.
— Пробовал. Чем только не потчевали меня — не помогает. Только печень испортил. Вот, на диете сижу, — кивнул он на лепешку с творогом.
Я задумался. Жаль было мне коллегу, искренне жаль, хоть он и не написал ни строчки. И тут меня осенило.
— Послушайте! — воскликнул я. — А ртуть?
Великий грек с интересом повернул свою лысую голову.
— Ртуть? Вы думаете, поможет?
— А то нет! Обязательно поможет! — Я проворно достал термометр.
— А как же вы? — забеспокоился философ. — Вам ведь нужно следить за температурой.
— Пустяки! — браво сказал я. — Напишу заявление, сактируем, и мне выдадут новый.
Сократ колебался. Он был щепетильный человек и не желал доставлять ближнему лишние хлопоты. Да и печень к тому же…
Я дунул на термометр, аккуратненько тюкнул его о забор и бережно вылил ртуть в пухлую ладошку.
Мудрец с улыбкой предложил мне половину. Я благодарно покачал головой. Благодарно, но вместе с тем отрицательно.
— Я, знаете, обедаю дома… И потом, у меня еще лекция о Платоне.
КОНСУЛЬТАЦИЯ
В дверях стоял юноша с голубой папкой. Это был автор. Начинающий… Он сказал, что высоко ценит мои книги и хотел бы…
— Никогда, — отрезал я. — Никогда не буду я читать этого. — И — на папочку глазами, на папочку.
— Почему? Может быть, в моих скромных опытах…
— Тем более! — перебил я. — Даже если они не безнадежны. Даже если в них мерцают проблески таланта. Или россыпь таланта. Или целые залежи. Вы слышите? Целые залежи! Читать все равно не буду.
— Но почему?
— Потому что все уже сказано. Кое-кто, между прочим, понял это еще четыреста лет назад. И стал, не таясь, пересказывать — правда, собственными словами — уже написанное Например, историю Ромео и Джульетты. Так что вы пойдете по третьему или даже по четвертому кругу. Если не по сотому.
Юноша переложил папку из одной руки в другую.
— Но я не могу не писать.
— Пишите, — сказал я. — Пишите письма, жалобы, докладные записки и записки объяснительные, заявления на отпуск, анонимки, черт возьми. Заведите тетрадь расходов и дневник погоды. Собственноручно Заполняйте бланки в прачечной. Хорошо писать приходные ордера в сберкассах или на худой конец расходные. Пишите в лифте, когда вас никто не видит, но мелом, дорогой, мелом, дабы можно было стереть. В крайнем случае сочиняйте записки любимым девушкам. У вас есть любимая девушка?
Он потупился, розовея.
— Есть! — вскричал я. — У вас есть любимая девушка, а вы, простите, занимаетесь ерундой. Вы рискуете, безумец! О-о, вы очень рискуете.
— Чем?
— То есть как это чем? Да вы и впрямь спятили! Сейчас вы берете ее под руку, и дрожь бежит по вашим членам. Вы видите ее улыбку, и у вас замирает дыхание. Это сейчас. А потом? Вы знаете, что станет с вами потом? Что сделает с вами вот это? — И я кивнул на рукопись, залог бед и крушений.
— Что? — прошептал он.
— А то, что, беря за руку прекрасное создание и ощущая дрожь в теле, вы непроизвольно отметите: ага, дрожь! Пригодится для любовной сцены. Запомнить: возникает в районе лопатки и идет… Куда она идет? В район селезенки. Какая уж тут любовь! Какое самозабвение, когда день и ночь находишься под неусыпным надзором. Смеешься, а живущий в тебе секретарь регистрирует: смешно. Плачешь, а он заносит в протокол: грустно. Ужасный соглядатай! Хочешь прогнать его, а он фиксирует: гонит И так изо дня в день, из года в год. Лишь последнюю запись не успеет он сделать: «умер», — поскольку отдаст богу душу одновременно с вами. Но ведь и вы не успеете порадоваться, что хоть раз одурачили его. Вы боитесь собак?
— Собак?
— Ну да, собак. Обыкновенных собак. Дворняжек, овчарок, доберманов-пинчеров, московских сторожевых, колли, пуделей и бульдогов.
Он поморгал глазами, не понимая.
— Не боюсь.
— Так будете! — заверил я. — Собак, грозы, автомобильных катастроф, несвежих пирожных (и свежих тоже), хулиганов, болезни Боткина, а уж о раке и говорить нечего.
Он молчал. Судя по всему, он был смелым парнем. Пока…
— Пока! — произнес я и поднял палец.
— Пока — что?
— Пока у вас не разовьется фантазия. А она у вас разовьется непременно, коль скоро вы будете упражнять ее, — без этого какое ж писательство? И вот тогда-то, стоит вам увидеть на улице собаку, как перед мысленным вашим взором предстанет жуткая картина. К вам, оскалив зубы — ах, как хорошо видите вы эти чудовищные зубы! — устремляется пес, клыки его вонзаются в вашу мягкую белую икру, брызжет кровь, вам делают сорок уколов.
— Сорок?
— Именно сорок. Или даже сорок два. Парочку лишних вы, мнительный человек, выцыганите сами — на всякий случай. Потом вы слышите в автобусе, что кто-то умер от рассеянного склероза, приходите домой, открываете энциклопедию и тотчас обнаруживаете у себя все симптомы… А вы думали? Или вы полагаете, что фантазия, которую вы дрессируете ежедневно, так-то всегда и будет вашим покорным псом? Э, нет! Очень скоро она выйдет из повиновения и начнет такое вытворять… Такое… А мания несовершенства? А гарантированный проигрыш в вечном соревновании с классикой? А отсутствие выходных и отпусков, ведь настоящий писатель, как известно, работает всегда?
Я видел, что мой гость колеблется.
— Но я…
— Понимаю! — воскликнул я. — Вы не мыслите подлинного счастья без сочинительства. Прекрасно! В таком случае назовите мне хотя бы одного счастливого писателя. Хотя бы одного! Толстой? Но он сбежал из дома и умер на чужой койке. Бальзак? Его убил кофе в пятьдесят лет — самый расцвет для мужчины. Стендаль умер на улице, и всего лишь одна газета напечатала о нем, переврав фамилию, крохотный некролог. Мопассан сошел с ума, а Сервантес подался в монахи. Гоголь…
— Довольно! — закричал он. — Довольно!
И бросился вон, унося рукопись.
Я придвинул стопку чистой бумаги и вывел: «Часть шестая. Глава первая».
СРЕДЬ ШУМНОГО БАЛА
«Итак, — написал я, — секрет долголетия открыт…» И тут по потолку, только с обратной его стороны, застучали каблуки. Они стучали звонко и радостно, как, собственно, и полагается стучать каблукам на стройных ногах девятнадцатилетней красавицы.