Унтер-офицер и другие
УНТЕР-ОФИЦЕР И ДРУГИЕПовесть
Подпрапорщик Рошко, комендант штаба батальона, — тот еще парень. Когда-то он работал следователем в жандармерии и там основательно научился всем способам издевательства над людьми. Достаточно было взглянуть на его физиономию, чтобы пропала охота жить. Немногим больше года он служил в батальоне, но с тех пор под его началом потерпели фиаско даже вруны с буйной фантазией.
Но увы! Дорога из расположения части во внешний мир проходила только через него.
После совещания офицеров в путь собралась и пулеметная рота. Солдаты набились в три грузовика. В одном из них — сваленное в кучу оружие и снаряжение, в двух других ритмично покачивалось заметно погрустневшее воинство.
Унтер-офицер Мольнар с жалостью смотрел на них из окна штаба. Опять надули весь батальон! Два дня назад, когда их с фронта перевели в Буду, подполковник Сомолани в специальном приказе обещал всем десять дней отдыха, а рядовые, мол, и не самые нужные унтер-офицеры, призванные в армию из столицы или из-за Дуная, более того — получат трехдневный отпуск домой. Быть может, командир батальона так и предполагал. Командиры же рот говорили:
— Ребята, рождественский вечер, во всяком случае, вы проведете дома. Ну, само собой разумеется, солдаты с Альфельда или из-за Тисы домой поехать не смогут: там сейчас уже иной мир, там засел противник.
И в конце концов комбат никого не отпустил домой. Как всегда, сверху — может, из штаба полка, а может, из самой дивизии — всем подложили порядочную свинью, как будто этому злосчастному батальону специально предназначалось отправиться в сущий ад. Его бросали из огня да в полымя, не давая ни малейшей передышки. Так солдаты и не получили положенного после двух лет службы отпуска, не получили просто так, без всяких объяснений. Само по себе это было жутким надувательством.
Вот Рошко вышел от начальника штаба. Сел за стол и стал рассматривать свой кулак, похожий на окорок.
— Ну, унтер, — проговорил он задумчиво, — возможно, и наш штаб в скором времени будет переезжать на новое место.
«Как же так? — думал Мольнар. — Отчего этого гада не берет ни пуля, ни снаряд, когда кругом столько людей гибнет? Не желает он подыхать, и все тут. Или, может, хочет умереть последним, когда не останется никого, кто бы мог запрыгать от радости при виде такого зрелища? В бою у Каполны командный пункт батальона был прямо-таки сметен залпом многоствольного миномета. Можно было подумать, что каждый маленький осколочек имел глаза: командира штабной роты, начальника штаба батальона, командира взвода бронебойщиков и многих солдат разорвало в клочья, Сомолани тоже задело осколком. И лишь один Рошко вылез целым из кучи трупов, отряхивая пыль с брюк…»
Через три дня, — вспоминал Мольнар, — в бункер, где размещался штаб, попала бомба. Погибло человек двадцать писарей, радистов и денщиков. А Рошко выбрался из-под обломков, и даже шапка не свалилась у него с головы.
«А ведь я, — думал Мольнар, — я сам охотно оттащил бы его гроб на ближайшее кладбище. А вместо этого приходится делать вид, что мне интересно…»
— Воистину? — спросил он с почтением.
Рошко обрадованно кивнул. Он очень любит, когда окружающие заучивают и цитируют его любимые выражения. «Воистину» — одно из них, как и такие, например: «все более и более», «деревянная башка» и «безапелляционно».
Голова Рошко похожа на обращенный в небо помазок: очень круглый череп, круглее не выточишь и на токарном станке, а на черепе — тщательно подстриженные, жесткие, как щетина, волосы. Но ума в этом черепке хватает — вот это и беда. Захочешь его провести — засучивай рукава как следует. А стоит ли? Начальников-негодяев у тебя может быть много, а собственная шкура — одна…
Подпрапорщик достал из ящика стола топографическую карту, всю заляпанную жиром. Долго разглядывал ее, что-то искал, потом взял обгоревшую спичку и, показав ею на толстую линию, разделявшую левую сторону карты на две части, многозначительно провел по ней спичкой.
— Вот шоссе, что ведет на Секешфехервар, — стал объяснять он Мольнару. — Сейчас это главный кровеносный сосуд армий, обеих армий, то есть нашей и немецкой. А это великое дело, унтер. Очень большое дело! Можно даже сказать, не только для армий. Для всей страны! В данный момент, конечно, то, что от нее осталось, было бы правильнее определить как часть страны, но это не столь уж и важно. Не надо обращать на это внимания. Только деревянная башка может не понимать, что русским здесь еще придется поплясать как сумасшедшим. Ну-ка скажи, унтер, ты знаешь, что такое главный кровеносный сосуд?
— Так точно. Санитарье называет это артерией.
Осведомленность унтер-офицера в анатомии — приятная неожиданность для Рошко.
— Вот-вот. Артерия. Очень верно. Ну так русские хотели бы рассечь эту артерию одним сильным ударом. Потому-то они и ведут наступление со стороны Эрчи.
Мольнар выдавил из себя улыбку, подобающую подчиненному, когда он слушает начальника.
— Хотели бы! — повторил Рошко, заносчиво махнув рукой. — Но это еще не означает, что им это удастся. — Рошко с удовольствием постучал пальцем по столу. — То-то и оно! Желание-то есть, а возможности нет. — И он собственноручно сунул сигарету в рот унтер-офицеру и дал прикурить. — Тут-то они и сломают себе шею. Видишь вот эти черные пятнышки? Это все орудия. Все холмы вдоль шоссе забиты нашей артиллерией — от Лиошда до Пакозда.
— Это грандиозно, господин подпрапорщик.
— Да-да! Они думают, что мы уже наложили в штаны. Ну, им еще придется разинуть рот от удивления. Поди-ка сюда поближе.
Когда у Рошко бывало игривое настроение, приходилось ему подыгрывать. Особенно сегодня. Главное, чтобы он ничего не пронюхал, ни капельки. Иначе эта игра не будет иметь никакого смысла. Они уже давно видят друг друга насквозь. К тому же однажды, еще в Шепетовке, унтер-офицер застал строгого подпрапорщика за довольно неприглядным занятием. Это была, увы, большая ошибка Мольнара.
Он тогда побежал за Рошко в подвал для арестантов, чтобы сообщить ему что-то, хотя тот запретил кому бы то ни было ходить за ним туда. Однако Мольнар, как бывалый фронтовик, прекрасно знал, что подпрапорщику совершенно нечего было делать внизу, ибо там было царство контрразведки. Отвратная получилась история!
В подвале Рошко как раз занимался «коллекционированием».
— Я собираюсь жениться, — говорил он арестантам, — а на обручальные кольца, сами понимаете, жалованья не хватает.
И он заставлял заключенных показывать ему руки, как это делают в школе на медосмотре. Камера была битком набита, но кольца оказались у немногих, человек трех-четырех. Те, у кого они имелись, отдавали их без звука, в душе надеясь, что ничтожное колечко может спасти нм жизнь.
Завершив «операцию», Рошко вежливо поблагодарил заключенных за их любезные пожертвования и, отвернувшись, вытащил из внутреннего кармана френча целую связку обручальных колец, нанизанных на толстый шпагат. Их было около трех сотен.
И тут он увидел ожидавшего его унтер-офицера. Ни удивления, ни злобы не отразилось на лице Рошко. Выслушав доклад, он спокойно нанизал на шпагат вновь приобретенные колечки, а когда они вышли во двор, сказал:
— За то, что ты увидел мою коллекцию, тебе теперь несладко придется. Теперь-то ты уж наверняка освободишься из этого батальона или только после окончания войны, или никогда!
С тех пор Рошко не отставал от Мольнара и не отпускал его от себя ни на шаг. Хотя унтер-офицер и на фронте официально выполнял обязанности посыльного мотоциклиста при штабе, Рошко полностью присвоил его себе. И с этим ничего нельзя было поделать.
Начальник штаба даже радовался, что его помощник лично проверяет все на свете. Впрочем, Мольнара недолго искушал соблазн донести на своего начальника. Он и сам был повинен кое в каком мародерстве. Пусть это были не золотые кольца, а еда да выпивка, но с полгода сроку за это можно было бы схлопотать. Да и какой имело смысл доносить на Рошко, который играючи отмел бы от себя все обвинения. У него, сколько бы ни пытались, не смогли бы найти даже чужой пуговицы от штанов. В конце концов все кончилось бы одними неприятностями для самого доносчика.
Несколько позже у Мольнара и вправду начались неприятности, но совсем по другому поводу. Под Марамурешем они с Рошко попали под огонь русских минометов и отстали от батальона, который в это время спешно отступал. Крупный осколок мины порвал цепь мотоцикла.
Рошко уселся на обочине и спокойно закурил, поглядывая на суетившегося унтера, у которого, к счастью, оказалось запасное звено для цепи. Однако Мольнару пришлось попотеть, прежде чем он починил цепь.
— Да, — заметил Рошко, со злостью сплевывая в траву, — здорово нам русские надавали по заднице.
От волнения у Мольнара сорвалось с языка то, о чем он давно думал:
— Это уж точно. Все давно говорят, что нам основательно дали по заднице.
— Болван! — оборвал его подпрапорщик. — Нам только здесь дали по заднице, больше нигде!
И тут же на клочке бумаги Рошко написал донос на Мольнара, приписав сверху: «Протокол». Сначала Рошко подписал донос сам, а затем заставил подписать и Мольнара.
— Вот так-то, паренек, сейчас я эту бумаженцию уберу подальше, а когда нужно будет — достану и дам ей ход. Когда — это уж от тебя будет зависеть. Может, и никогда.
Пареньком он назвал унтера только в тот раз, больше он его никогда так не называл. Неужели Рошко и в самом деле думает, что еще ничего не решено и война не проиграна? Может, и так. Тот, кто не хочет поверить в крах, как бы он ни был умен, видит в признаках этого краха совсем другое. А может, пока колесики этой шарманки — проигранной войны — еще как-то крутятся, его ничто не интересует, кроме службы и накопления добра?
Во всяком случае в восемнадцати километрах от Будапешта, когда они оказались на разграбленном хуторе какого-то огородника, Рошко во время раздачи обеда вдруг спросил: