Унтер-офицер моментально оценил обстановку, и притом правильно.
— Я же говорил вам, господин прапорщик, что одному из нас нужно было бы поглядывать, — заметил один из солдат.
— Или нужно было идти вместе со всеми, — заговорил и другой. — Теперь уже все равно, раз мир перевернулся вверх дном.
Прапорщик жестом заставил солдат замолчать.
— Унтер-офицер, вы почему не докладываете, как положено? — сделал прапорщик слабую попытку взять инициативу в свои руки.
Мольнар вошел в комнату, строгим взглядом обвел все пьяное общество, особенно сурово посмотрел на прапорщика, которому следовало бы сообразить, что нельзя прятаться в комнате, откуда, можно сказать, ничего не видно, кроме стены амбара, выкрашенной серой краской.
Мольнар дал прапорщику достойный ответ, и притом без промедления, этому он хорошо научился у Рошко:
— Почему не докладываю? Ну и анекдот! Уж не тебе ли?! Грязному дезертиру?
— Да я, собственно… — робко залепетал сразу вспотевший прапорщик. — Я ведь не отрицаю, что я такой. Теперь конец…
— Чему конец?
— А всему.
— Войне?
— Жизни.
— Где ты слышал такую чушь?
— Арестовать меня ты имеешь полное право, унтер-офицер, а оскорблять — нет. Вчера вечером я положил весь свой взвод. Начальство решило заткнуть нами дыру на передовой. Не прошло и получаса, как от целого взвода осталось всего трое… вот мы втроем… Всем нам грозила смерть. Выходит, и нам троим тоже нужно было подохнуть? Так, да? Что касается меня лично, ладно, я согласен, но вот эти двое — они ни в чем не виноваты. Я им приказал бросить оружие, они и бросили. Я несу за это ответственность. Пожалуйста, забирай меня!
«Неплохой человек этот прапорщик, — подумал Мольнар. — Хлебнул, видно горя, однако ничему не научился. Он похож на всех офицеров-запасников. Страдает, переживает, душа у него хорошая».
— Ну и что? — продолжал прапорщик с драматической интонацией в голосе, уставившись в потолок. — Ответь, унтер-офицер, что произойдет, если меня поставят к стенке и расстреляют? Уж не прекратится ли тогда эта проклятая бойня? Отвечай! И все встанет на свои места? Или ты не привык думать? Пойми, меня сейчас интересует не собственная судьба, а судьба страны, нации! Неужели ты не хочешь этого понять?.. Меня пугает пропасть, в которую катится нация, народ. Вот мы тут и запели церковный гимн «Да сохрани, господь, мадьяров…». Ребята, правда, и слов-то не знают, лишь одну мелодию. Но сердцем они все чувствуют. Все! В том числе и то, что после тысячелетней истории мы сейчас стали, так сказать, печальными и беспомощными свидетелями последних дней венгерской вымирающей нации…
Речи прапорщика, казалось, не будет конца: он говорил и говорил. Мольнару же все это сильно действовало на нервы. Его и раньше выводила из себя любая проповедь. Всякий раз, когда приходилось слушать какой-нибудь доклад или лекцию офицера-преподавателя, на Мольнара вдруг нападала чесотка. Нестерпимо чесалось все тело, от затылка до пяток, словно на него напускали уйму каких-то букашек, которые устраивали бег взапуски. А тут еще и пот нужно было вытирать, который мгновенно выступал у него везде. И чем дольше продолжался доклад или беседа, тем сильнее чесалось все тело, а под конец даже в животе начинало бурчать.
В такие минуты что толкового ему не говори, он, охваченный чувством отвращения, все равно ничего не поймет. А когда ему приходилось слышать такие слова, как «судьба нации» или «тысячелетняя история», Мольнар вообще не знал, что делать.
Сейчас же погибала не только армия, но и нация. За два года на фронте Мольнар побывал в различных переделках и видел: какой бы тяжелой ни была обстановка, кто-то все равно оставался цел и невредим, хотя многие гибли. Возможность остаться в живых, таким образом, все же существовала, а если б ее не было, то каждый солдат смело мог бы пустить себе пулю в лоб в первый же день войны. Только возможность эта была как тонкая нить, и, чтобы она не порвалась, нужна была чертовская ловкость и, разумеется, удача тоже.
Современная война, разумеется, похожа на кровавую мясорубку, в которой перемалывается не только военное, но и гражданское население. Однако факт остается фактом: даже после самого ожесточенного артиллерийского обстрела или массированного налета авиации на поле боя остаются живые, которые поднимаются в полный рост, хотя большинство солдат навеки припали к земле или тела их разнесло на мелкие кусочки.
Смерть никогда не бывает всеобщей. Она так же индивидуальна, как и сама жизнь, и, разумеется, поддается учету и описанию. Унтер-офицер хорошо это знал и даже подозревал, что лица, которые вместо фактов и цифр пользуются одними словами, на самом деле просто не умеют считать.
— Довольно! — гаркнул он на разговорившегося прапорщика. — Развели здесь сонные речи о скончании мира! Если только каждый тысячный, оставшийся в живых после войны, даст тебе по одному пинку в зад, от тебя останется мокрое место!
Прапорщик мгновенно замолчал и медленным движением руки начал разглаживать лоб, словно стирал с доски то, что написал на ней раньше.
— И в самом деле, довольно! — усталым голосом произнес он и в тот же миг, схватив со стола пистолет, приложил его себе к виску.
Испугавшись, Мольнар подскочил к прапорщику, чтобы выбить у него из рук оружие, но этого не понадобилось: «фроммер» щелкнул курком, но выстрела не последовало, так как в нем не оказалось ни одного патрона.
Во всем драматическом монологе прапорщика это был единственный действительно трагический момент. Бедняга прапорщик забыл, что все патроны он расстрелял на передовой, не оставив для себя даже последнего.
Прапорщику стало ужасно стыдно. Почувствовав, что с ним ничего не случилось, он растерянно переводил взгляд с одного лица на другое, будто умолял поверить, что он на самом деле хотел застрелиться, а не разыгрывал перед ними комедию.
— Всем построиться! — срывающимся от волнения голосом приказал Мольнар и, сбавив тон, чтобы успокоиться, добавил: — Черт бы вас всех побрал!
В жизни иногда бывают моменты, когда ни один из самых эффектных приемов воздействия на психологию не может заменить грубого окрика, чтобы заставить человека повиноваться.
Услышав команду, оба солдата вскочили и, толкая друг друга, выстроились посреди комнаты, застыв по стойке «смирно».
Прапорщик тоже недолго колебался и подчинился более энергичному и требовательному унтер-офицеру. Послушно пристроившись к солдатам, прапорщик щелкнул каблуками давно не чищенных сапог.
— Прошу вас, господин прапорщик, — кивнул ему Мольнар, — встаньте на правый фланг.
Прапорщик вытаращил глаза от удивления и уставился на унтера, не понимая, какое сейчас может иметь значение, куда он встанет: справа или слева от солдат. Однако унтер терпеливо ждал, когда прапорщик займет указанное ему место. Наконец до прапорщика дошло, что и в данном плачевном состоянии, в котором они оказались, видимо, следует соблюдать какой-то порядок.
Послушно кивнув, он перешел с левого фланга этого крошечного строя на правый. Таким образом, самый старший по званию, как это и надлежит в армии, оказался на правом фланге, подобно тому, как истина всегда оказывается на стороне господа бога. С помощью этой несложной манипуляции унтер-офицер, собственно говоря, хотел помочь прапорщику отделаться от мыслей о смерти, которые заслонили у него все остальные.
Сам по себе порядок всегда олицетворяет жизнь. Правда, он не тождествен ей, но без него человек не в состоянии правильно использовать свой ум и силы в интересах собственной же жизни.
— Куриная банда! — начал разносить их Мольнар не столько грубым, сколько увещевающим тоном. — Что вы спрятались в этой глухой комнате, будто куры в сарае на насесте? Не выставили ни часового, никого. Ума не приложу! Можно подумать, что вы и солдатами-то никогда не были! Будто носа никогда не высовывали из этой дыры! О чем вы только думали?
— Мы думали, что теперь уж все равно, — ответил за всех прапорщик.
— Как это все равно? Вам что, все равно — сохранить свою шкуру целой и остаться в живых или же попасть в руки нилашистов, которые и без вас уже немало людей перевешали?
Прапорщик махнул рукой и заметил:
— Говорить в нашем положении о целой шкуре не очень-то убедительно, да и ни к чему это.
— Закрой свою пасть, господин прапорщик, добром тебя прошу! Сейчас я болтаю. Если ты не расстанешься со своим кладбищенским настроением и у тебя не пропадет охота закончить войну в могильной яме, я сам дам тебе один патрон. Загони его в ствол своего ржавого пистолета, зайди куда-нибудь, где ты нам не помешаешь, и пальни в себя. А пока чтобы была тишина и порядок! Что же касается лично меня, то я не только сам не наложу на себя руки, но и другим так поступить со мной не позволю. Насколько я понимаю, эти два парня разделяют мою точку зрения? Не так ли?
Оба солдата переглянулись между собой. И хотя с их лиц все еще не исчезло выражение печали, которое они напустили на себя из уважения к прапорщику, по всему их виду нетрудно было догадаться, что им очень хочется жить.
— Если этого не требуется, — наконец выдавил из себя один из солдат, разглядывая носки своих башмаков, словно читал на них ответ, — кто же захочет умирать?
Второй солдат мигом поправил первого:
— Да если и требуется, все равно это никому не нравится.
Прапорщик пожал плечами. То ли он хотел сказать, что солдаты абсолютно правы, то ли что их мнение его нисколько не интересует. Во всяком случае, ой пожал плечами, а это что-то да значило.
— Итак, для начала давайте познакомимся, — предложил Мольнар. — Может, нам недолго придется быть вместе, а может, и продолжительное время. Я унтер-офицер Ференц Мольнар.
Прапорщик представился с галантным поклоном, будто выступал перед собранием офицеров.
— Доктор Эдуард Галфи, прапорщик запаса.
Унтер вытаращил глаза:
— Ты врач?
— Нет, я экономист.
— Тогда почему же называешь себя доктором?