— Это не болтовня.
— Самая настоящая пустая болтовня! С тех пор как я себя помню, нас только ею и кормили: и в школе, и на призывном пункте, и в армии. Иногда мне кажется, что вместо крови у меня в жилах течет жидкая болтовня. А что от нее толку?.. Разве я стал умнее от нее? Черта с два!
В этот момент в комнате появились Йошка Вег и Альберт.
— Располагайтесь, господа, — сказал Альберт.
— А, вот и ты! С тобой по крайней мере можно говорить о серьезных вещах.
— Очень рад.
— Я вижу, твои господа основательно упаковали вещи и дали деру. Но ты, надеюсь, понимаешь, о чем идет речь? Скажи-ка нам, что у вас в доме осталось из еды? Да не вздумай скрывать!
Альберт всплеснул руками, словно ворон крыльями.
— Я должен вас огорчить. Господин барон приказал все ценные продукты забрать с собой, а остатки сегодня разобрали солдаты.
В комнату осторожно вошел Фекете и испуганным взглядом уставился на Альберта. «Что стоит эта свобода, если приходится умирать здесь с голоду?» Он дернул ремень, на котором висел автомат. Фекете охотнее всего снял бы автомат совсем, поскольку считал: где нет солдатского довольствия, пусть от него и службы не ждут.
— Ничего не понимаю, — замотал головой унтер. — Выпивка есть, а еды нет, да?
— Да, именно так, мой господин. К сожалению, потому и остались напитки, что господа забрали с собой все продукты. На повозках совсем не оставалось свободного места.
— Выходит, ничего нет?
— Абсолютно ничего.
— А чем же ты сам собирался здесь питаться?
— Я? Вы забыли, господин, что именно вы и задержали меня здесь. Если б вы мне не помешали, я давно бы был в пути.
— Это верно, черт возьми! Я об этом забыл.
Мольнар был так голоден, что один мог запросто съесть полбатона салями.
— Скажи, Эдуард, а у тебя лично тоже ничего нет?
— А откуда у меня могут быть продукты? Вчера вечером мы открыли последнюю банку консервов, а сегодня утром подкрепились лишь палинкой.
— Но чем же вы собирались питаться?
Галфи печально посмотрел прямо перед собой в пустоту.
— Ничем. Собственно, как ты знаешь, я и не собирался есть.
— Это другое дело. Лучше умереть, чем страдать от голода.
Сийярто, который, несмотря ни на что, не собирался уходить из замка, вдруг спросил:
— А деньги у вас есть?
Охваченный заботами Мольнар, забыв о всякой осторожности, взмахнул руками и сказал:
— Сколько угодно!
— Тогда я могу кое-что предложить.
— Ну? Говори!
— Недалеко отсюда в доме лесника дней десять назад закололи свинью.
— А ты откуда знаешь?
— Я у них прятался, когда бежал в первый раз.
— Выходит, ты бежал дважды?
— Да.
— А ты, я вижу, неудачник, коли с первого раза сбежать не смог! И большую свинью они закололи?
— Большую. Семья у лесника маленькая: он да жена, оба уже немолодые. Я думаю, если им хорошо заплатить, они охотно продадут мясо.
— А где находится дом лесника?
— Точно не знаю, но по-моему, в километре отсюда.
— Дорогу ты знаешь?
— Попробую найти.
— Я ее вам покажу, — предложил Альберт.
Унтер свистнул.
— Строиться!
Галфи не возражал и, дружески взглянув на Сийярто, сказал:
— Пошли.
Однако Сийярто явно не торопился.
— Я слышал, в доме есть выпивка? Можно мне немного выпить? Ну хоть глоток! А то я совсем расклеился.
Альберт вытащил из кармана плоскую фляжку.
— Вот, извольте, превосходный напиток, для желудка это настоящий бальзам.
Мольнар протянул Сийярто ничейную винтовку:
— Удержишь?
— Конечно.
— Да сними ты с рукава эту грязную тряпку! Без нее ты хоть на солдата будешь походить. Постой-ка… Уж раз у тебя нет документов, я тебе наколю хоть по звездочке. Пусть и у тебя будет какое-нибудь звание. Ну вот, теперь ты ефрейтор.
— Значит, я остаюсь с вами?
— Запомни, мы будем прислушиваться к твоим предложениям, если они, конечно, полезны.
Выйдя из замка, Альберт показал тропинку, по которой скорее всего можно было добраться до домика лесника. Сам же привратник остался сторожить имение.
— Что мне говорить, если кто станет вас разыскивать? — спросил он.
Унтер ухмыльнулся:
— Хуже этого ничего быть не может.
Маленькая группа тронулась в путь. Всех мучил голод, но они не теряли надежды. Опавшая листва скрадывала шум шагов. Вокруг стояли старые дубы с толстыми стволами и узловатыми сучьями. Ручей, протекающий возле замка, свернул к югу, теряясь между холмами. Время от времени с дубов то тут, то там срывались тяжелые желуди и с глухим стуком падали на землю.
Со стороны фронта не доносилось никаких звуков, со стороны Дуная тоже. Можно было лишь предполагать, что русские либо остановились, либо, что казалось более вероятным, перед ними на этом участке фронта не осталось никаких подразделений противника.
Кругом царила тишина. Приходилось прислушиваться к каждому шороху: вдруг из-за деревьев появятся русские. Однако, несмотря на это, оба солдата, облизывая пересохшие губы и перебивая друг друга, спорили о том, кто из них без хлеба может съесть больше колбасы или сала, но так, чтобы не расстроился желудок.
На каждом повороте тропинки Йошка Вег тихо стонал, будто поднимал что-то тяжелое, и с укором в голосе твердил, что до Палхазы отсюда не больше шести километров, а если идти напрямик, через лес, то и того меньше, а вот они все идут куда-то и идут в неизвестном направлении и за это, мол, вполне заслуживают того, чтобы их взяли в плен русские.
Галфи между тем разглагольствовал с Сийярто на тему, ничего общего не имеющую с продовольственным снабжением. Глядя на них, можно было подумать, что оба они сыты и, усевшись в мягкие кресла, ведут ученый спор.
— Интересно не то, — продолжал объяснять Галфи, и, глядя на него, трудно было поверить, что всего полчаса назад прапорщик хотел отделаться от Сийярто, — протестует организм или нет. Само собой разумеется, что протестует. Это, так сказать, естественная реакция, но его можно заставить замолчать. Согласно Кюи, человек в этом отношении сам себя воспитывает. Интересно здесь то, хочу я этого или не хочу и как я это делаю: по собственному желанию или же по принуждению…
— Знаешь, все это не так просто.
— А кто говорит, что просто? Переносить нечто плохое — ну, например, голод — дело, конечно, непростое. Однако, если человек делает это по своей воле, с твердым убеждением, тогда он способен вынести бо́льшие лишения, чем по принуждению со стороны. Возьмем, к примеру, учение Ганди…
— У Ганди самым важным является не добровольное действие или поступок…
— Как ты можешь такое говорить?! Его никто никогда не принуждал.
— Разумеется, нет. Но самое главное у него — почему. А о причине принуждения не стоит и спорить. То, что голодовка имеет цель…
— Постой! Это интересно… А ведь Ганди и в самом деле объявлял голодовку в интересах нации, а не из-за простого чудачества. Однако ведь не следует рассматривать любую голодовку как факт общественной значимости и считать, что любые голодающие, страдают, так сказать, более благородно или возвышенно?..
— Разумеется: голодовка голодовке рознь.
— Думаешь? Тогда как же ты объяснишь, что обыкновенный факир может голодать в течение многих дней? Иногда даже больше других?.. Ведь он не собирается изменять мир, а всего лишь хочет заработать немного денег или установить новый рекорд на выживание, и только.
— Разве можно сравнивать голодающего по политическим мотивам с каким-то факиром?
— Но ведь для обоих характерно их добровольное желание.
— Не сердись, но это вздор! В истории рабочего движения известны случаи, когда товарищи, попавшие в тюрьму, объявляли голодовку в знак протеста против бесчеловечного с ними обращения или же против каких-нибудь несправедливостей. Но только с целью. А голодать ради показухи — такого никому из них и в голову не приходило. По-твоему, если кто-нибудь в тюрьме начнет голодовку по своей воле, то это не будет отличаться от выражения протеста честного человека?
— Не совсем так. Разница между ними, безусловно, имеется, и к тому же морального характера, но, по-моему, главное различие не столько в самом факте голодовки, сколько в характере человека и в понимании того, ради чего он объявляет голодовку.
— Смешно! По-твоему, выходит, что оценку любому своему поступку человек может дать только после того, когда узнает, как этот его поступок расценили другие: хорошо или плохо?.. Если ты хорошенько подумаешь, господин прапорщик, то, мне кажется, не будешь настаивать на своем. Все начинается гораздо раньше, намного раньше! Прежде всего, голодовка, какой бы она ни была, явление отнюдь не стихийное, а осознанное. Каждый из тех, кто идет на этот шаг, безусловно, думает, почему он так поступает. Без этого он никогда не начнет голодовку. Вернее, один понимает истинную причину, а другой — нет.
— Ты вот говорил о сознании…
— Да, оно играет решающую роль.
— Конечно, конечно. Пойми меня правильно, старина, в этом смысле я признаю не только роль сознания, но и значение подсознательного инстинкта. К слову говоря, меня удивляет, что ты, простой печатник… не сердись, неплохо разбираешься в вещах, судить о которых без специального философского образования довольно трудно.
— Ходил я в одни кружок, где занимались философией.
— Очень интересно! Пока мы будем вместе, у нас, по крайней мере, есть о чем поговорить. Ты и о Фрейде что-нибудь слышал?
— Это кто такой?
— Известный психоаналитик. Он как раз занимался вопросом, о котором я только что говорил: об инстинктах, вернее, об их влиянии на человека.
— Он марксист?
— Нет. А зачем ему это?
— Тогда извини, но он меня не интересует.
— Пожалуйста, я, правда, не понимаю, ну да ладно…
— А что тут не понимать? Все очень просто. Если не марксист, значит, не имеет правильного представления о положении дел в мире.
— А почему ты так думаешь?