— Знаю.
— Ладно, коли ты так считаешь…
— Я это твердо знаю! Это факт. Говорить об этом можно долго, но здесь не та обстановка.
— Возможно. Черт его знает, иногда мне кажется, будто мир наш вообще нельзя объяснить, будто мы живем не в одном мире.
— Ошибаешься, все зависит от того, из каких слоев ты вышел…
— Вот как? В этом уже что-то есть. Это уже убеждает. Но если, как ты говоришь, для правильного понимания мира нужно марксистское мировоззрение… тогда мир долгое время объясняли неверно? Однако все это не мешало нам есть, пить и тому подобное…
— И делать безумные глупости! Развязывать войну за войной, разрушая одной рукой то, что было создано другой…
— Это ты хорошо сказал.
— Интересно не это, а сам смысл.
— Но-но, а то я опять начну спорить. Ну ладно, не стану. Давай поговорим по существу. По-моему, ты прав в своих высказываниях. Человеку, оказавшемуся на краю гибели, далеко не безразлично, как он погибнет.
— Однако естественная смерть — это отнюдь не оскорбление!
— Это самое большее, что человек может понять. Не перебивай меня, старина, я еще не кончил. Не стоит тратить силы на объяснение прописных истин. Я тебя могу слушать сколько угодно… Не ищи, пожалуйста, никаких аргументов… Плевать я хотел на рациональность, если с ее помощью мне хотят доказать, будто сдохнуть в окопах — такое же естественное дело, как посещение какой-нибудь выставки, увлечение интересной работой или же времяпрепровождение с великолепной женщиной.
— Однако месть, по-моему, самая большая нелепость, о которой я когда-либо слышал! Люди просто боятся смерти, только и всего. При ее приближении человек начинает скулить по-звериному, от страха может наделать в штаны. Мне не раз приходилось оказываться в подобном положении… Что же касается мести, об этом не может быть и речи. Однако насилие, как таковое, к сожалению, всегда ведет к тому, что люди надевают на себя военную форму и, подчиняясь приказам, лезут в драку, чтобы перегрызть друг другу глотку.
— Все это так. А как ты объяснишь, почему эти действующие по приказу вояки вдруг звереют? Они порой не прочь выпустить кишки кому угодно, и если их не сдерживать… Вот, например, три недели назад, когда наши войска еще находились на той стороне Дуная, произошел такой случай. Нашей части придали для поддержки артиллерийскую батарею. Артиллеристы обстреливали перекресток дорог. И что же тут творилось! Они делали несколько залпов по перекрестку и ждали, пока на нем вновь не возобновлялось движение. Как только на дороге появлялись машины, солдаты и повозки, артиллеристы открывали огонь, не обращая ни малейшего внимания на то, что рядом с русскими солдатами по обочине, утопая в грязи, плелись венгерские беженцы с узлами на плечах. Выпустив несколько снарядов, артиллеристы орали от радости, подбрасывали в воздух шапки, а там умирали мирные, ни в чем не повинные местные жители.
— Все это потому, что насилие разжигает в человеке самые низменные инстинкты. Так и распространяется зло. Вот когда оно прекратится…
— Что прекратится? Насилие?
— Да, конечно, придет и ему конец.
— Бред! Ты ошибаешься, старина.
— Я же не говорю, что это произойдет завтра.
— Этого никогда не будет. Неужели ты не понимаешь? Самое ужасное заключается в том, что ни тирания, ни свобода не поддается организации. Доброта тоже. Ты не сможешь привести мне ни одного примера из истории, чтобы какая-нибудь группа людей, независимо от того, какими идеями она прикрывалась, не отхватывала бы себе больший кусок, чем другая. Теорий, разумеется, хватает, а практика остается практикой. В этом отношении фантаст по имени Христос был особенно горазд придумывать различные теории. Однако все теории, как облака-барашки, слишком высоко парят над землей.
— Не рассердишься, если я буду с тобой предельно откровенен?
— Нет.
— Все, что ты говоришь, выглядит несколько старомодно. Разве ты не слышал, что сама суть рабочего движения заключается в том, чтобы не только постичь истину, но и бороться за нее, и к тому же с помощью организации.
— Но это цель только одного класса…
— Нет! В конечном счете со временем не будет никаких классов и никакого насилия. И если человек идет по пути правды и разума, то… А откуда это ты взял, что свобода не поддается организации? Вполне можно. Разумеется, не одним только провозглашением, этого слишком мало. Однако если изменить условия и законы, по которым живет человек, разве можно сомневаться в том, что и сам-то человек тогда тоже изменится?
— Ты так думаешь? Как это мы вдруг можем стать другими?
Сийярто говорил с жаром, а прапорщик то и дело прерывал его. Мольнар сердито заметил:
— Еще как можно изменить! Вот попробуйте высуньтесь из-за деревьев, как вам сразу же продырявят шкуру в нескольких местах.
Мольнар без всякой зависти и злости слушал спор обоих «умников», как обозвал он про себя прапорщика и Сийярто. Мольнар мало что понял из их разговора. Попадая в трудные переплеты, когда опасность угрожала его жизни, унтер поступал так, как не всегда поступил бы кто другой, более сильный и умный. Не без злорадства он вспомнил о регенте Миклоше Хорти, который в трудную минуту ушел со своего поста. То же самое сделал и премьер, оказавшись в сложной обстановке. Вот и Гитлеру скоро дадут под зад, а ведь совсем неравно каждое его слово ловили с огромным вниманием, благоговея, как перед пророком, перед которым лишь только на колени не становились.
Унтер Мольнар если на кого и сердился, так только на самого себя. Он отказался от того, чего с таким трудом добился, освободившись от ига Рошко. Ему казалось, что это должно было стать основным козырем, который обеспечил бы ему успешное бегство. Этим козырем была его самостоятельность, которую он теперь обрел и которая наполняла его радостью при мысли, что наконец он — сам себе хозяин. Однако это оказалось большой глупостью. И паренька не стоило отрывать от дома и забирать с собой, а ему самому тем более не стоило влезать в эту сомнительную компанию. Теперь же вот ломай себе голову за всю шестерку! Гораздо лучше было бы примкнуть к другим людям, среди которых можно было бы почувствовать себя спокойно. И в то же время унтеру льстило, что именно ему, и никому другому, удалось собрать в один кулак этот сброд, который даже не заслуживает внимания.
За исключением себя, унтер считал всех пятерых ужасными трусами. Они то и дело вздыхали, болтали и спорили бог знает о чем, мечтали черт знает о чем и совсем не обращали никакого внимания на то, что творилось у них под самым носом. Между тем они подошли к редколесью. Никто из пятерки даже не заметил, что за редким лесочком, позади которого светлела довольно широкая поляна, копошились фигурки гитлеровских солдат. Немцы как раз грузили мешки с мукой в кузов грузовика, в нескольких шагах от которого стоял выкрашенный в защитный цвет автомобиль-амфибия. Точно такой утром ремонтировался во дворе мастерской в Редеце. Унтер нисколько не сомневался, что это был тот самый автомобиль.
— Тебе лично, — обратился унтер к Сийярто, — врач порекомендовал бы приложиться носом к заднице гитлеровца.
Сийярто весь сразу как-то сник, а остальные, заметив наконец немцев, начали потихоньку пятиться, отходя в густые заросли.
— Это и есть домик лесника? — спросил унтер.
— Он самый.
— Еще немного — и опоздали бы. Через десять минут здесь не найдешь ни куска хлеба.
Фекете протер глаза и прошептал:
— Нам теперь все равно. Пойдем поищем в другом месте.
— Можешь идти.
Сийярто загнал патрон в ствол своего карабина.
— Прогоним отсюда гитлеровцев! — решительно предложил он. — Не дадим в обиду лесника и его жену… Такие хорошие люди!.. Нас ведь шестеро. Вперед, ребята! Где наша не пропадала!
— Эй, подожди, горячая башка! Пока ты один раз выстрелишь из своего карабина, ни одного из нас уже не будет в живых.
— Боже мой, но ведь у тебя в руках автомат!
— Ты что, сердит на них очень?
— Что за вопрос?
— Все правильно, дружище, только и сердиться надо умеючи — так, чтобы не сталкиваться лоб в лоб. Это тебе не новички, а знающие свое дело люди. Попробуем их перехитрить.
— Но ведь они этак могут лесника и его жену…
— Тихо! Сейчас я думаю! Эдуард, ты говоришь по-немецки? Как нужно сказать по-ихнему: «Здесь русские»? Подожди, только скажи так, чтобы это покороче было. Ну например: «Русские атакуют!»
— Руссишер ангриф!
— Как-как?
— А зачем это?
— А ну, повтори еще раз и не умничай.
— Руссишер ангриф!
— Ага, теперь понял. Слушайте меня внимательно. И смотрите, если кто из вас испортит игру, клянусь, что я сам пущу тому пулю в лоб. Эдуард, ты будешь нашим командиром.
— Да?
— Сейчас мы отойдем в лесок метров на пятьдесят. Заряди пистолет, только береги патроны. Как только я махну рукой, вы начнете палить в воздух. Но только разок-другой. Много патронов не тратить! В этот момент я выскочу из-за кустов и дам несколько коротких очередей у вас над головами. Вы громко заорете «Ура!» и еще немного постреляете. Все ясно? А когда подберетесь поближе к дому лесника, можете выстрелить по грузовику, по ветровому стеклу.
— Ясно, — сказал прапорщик.
— Тогда пошевеливайтесь. Времени у нас мало. Назад!
А минуту спустя гитлеровцы, увидев стрелявшего из автомата унтер-офицера, побросали мешки с мукой, которые они только что грузили в кузов, и сами открыли беспорядочную пальбу в том направлении, откуда слышалась стрельба.
— Руссишер ангриф! Руссишер ангриф!
— Где?
— Да тут, прямо сюда, черт побери!
Мольнар вбежал в дом. В кухоньке сидел обер-лейтенант и за обе щеки уплетал окорок. Услышав стрельбу, он прислушался, но не только не перестал есть, но еще и послал своего шофера в кладовку за компотом.
Очутившись в кухне, унтер и здесь скороговоркой выпалил заученные им два немецких слова. Выскочивший в этот момент из кладовки шофер испуганно пролепетал:
— Русские уже успели засесть и в кладовой…