— Еще не разогрелось? — спросил Салаи.
— Нет еще.
«Вот, оказывается, от кого должен зависеть исход этой тотальной войны: натянули на подростков военную форму — и баста. Пусть останавливают русских. Даже отлично обученные и снаряженные гитлеровские дивизии не смогли остановить их — пусть теперь эти остановят, с винтовками и единственным пулеметом да двумя дюжинами фаустпатронов. У них нет даже бинокля, чтобы как следует осмотреть местность. Никто им не объяснил, что временами нужно подниматься на вершину холма, с которой видно дальше, чем из этой ямы».
Содержимое консервных банок начало булькать и шипеть. Бодра лезвием ножа осторожно помешивал его.
— Что вы знаете о войне? — спросил он.
И тотчас же пожалел, что задал такой неудачный вопрос. Не так следовало начинать.
Парни сразу же отвернулись от огня, словно вдруг заметили что-то на безжизненной местности. Этот вопрос оскорбил их, так как поставил под сомнение именно то, во что они верили и что хотели доказать. Они верили: чтобы разбираться в войне, достаточно решимости и отваги. Они верили, что и одна винтовка — грозное оружие, если она находится в руках смелого, что их не одолеет никакая сила, что они вынесут все или, по крайней мере, способны на большее, чем уставшие, постаревшие за годы войны солдаты, которые все время отступают.
— Господин унтер-офицер, вы слышали когда-нибудь о Марафоне? — спросил Вереш.
Бодра никак не мог вспомнить, с чем связано это иностранное слово. В голове у него засело множество русских, украинских и русинских названий от Милитиново до Лавочне и Рахо. Он мог бы без запинки перечислить добрую сотню их, но Марафон… Впрочем, когда-то он слышал это слово. Что же это? Гора? Река? Фамилия человека?
— Вы ведь учились в школе?
«Ну и наглец же этот Вереш! Ну ничего! Придет время — я его проучу».
— Кончил четыре класса.
— Там это тоже проходят. Везде, где преподают мировую историю. Просто этого нельзя выбросить из истории. При Марафоне греки остановили превосходящие силы персов и разбили их.
— А, вспомнил! Марафонский бег!
— Важна была победа. Бег был после, когда нужно было принести известие о победе.
— Да…
— Словом, ничего невозможного нет.
— Нет?..
Бодра сердился на себя за то, что плохо соображал.
«Так ничего не добьешься. Начнется спор: я скажу — черное, а парни скажут — белое. И так до хрипоты. Но бросить их здесь жалко. А вдруг они сейчас спросят, что я знаю о войне? Что я отвечу? То, что им давно известно? Что война — это фронт, смерть, разрушение, раны, страх, голод, вши, когда баня и чистая постель кажутся даром божьим? А если еще посчастливится выпить да переспать с женщиной, то и мечтать больше не о чем! Или сказать им, что война прежде всего ремесло, искусство — очень опасное, трудное, страшное искусство, которому нужно долго и много учиться? У войны своя теория и практический опыт, приемы, навыки и даже трюки, как и в любой другой профессии. Чем дольше человек воюет, тем лучше разбирается в войне. При условии, если остается в живых… И особенно, если он становится победителем. Многие офицеры говорят, что в этой войне идет спор о принципах, о тысячелетних идеалах, которые не потускнеют, даже если их на время втоптать в грязь. Однако я и мои товарищи знаем по опыту, что поражение губит не только надежды, но и смысл самого дела. Побежденному ничего другого не остается, как спасать собственную шкуру — каким угодно способом, подчас с отвращением и стыдом, но спасать».
— Ешь помедленнее, — сказал Бодра, передавая Салаи консервную банку. — После каждого глотка делай небольшую остановку, не то тебя вырвет и будешь чувствовать себя еще хуже, чем до еды.
Салаи, склонив голову набок и тихонько кряхтя, медленно пережевывал левой стороной рта мясо с фасолью. Из уголков рта у него сочилась кровь. Как только он перестал придерживать воротник шинели, на правой щеке его стала видна огромная сизая опухоль, похожая на обвислый мешок. Цветом она напоминала несвежее, разлагающееся мясо. Под подбородком тоже виднелось большое вздутие.
Парни с ужасом уставились на Салаи.
— Что это у него? — спросил Вереш, не отводя взгляда от опухоли.
— Перед началом наступления русские обстреляли дамбу из минометов, — объяснил Бодра. — Здоровенный смерзшийся ком земли угодил ему в лицо.
— Здорово угодил… — заметил Яри.
— Да. Все зубы с правой стороны еле держатся, возможно, даже челюсть треснула.
Бодра ел медленно. Проглотив несколько кусочков, он оторвался от еды и сделал несколько глубоких вдохов. Затем встал и прошелся по яме. Проходя мимо Яри, он наклонился и двумя пальцами схватил того за ухо.
— Что ты сейчас чувствуешь?
— Ничего. А что нужно?
— Нужно чувствовать, что у тебя есть ухо.
— А я и так знаю, что есть.
Яри попытался засмеяться, но не смог, и улыбка получилась вымученной, похожей на гримасу. На миг он задумался. Он знал, что у него есть уши, здоровые уши, но сейчас он действительно почему-то не чувствовал их, а это значит, что с ними что-то случилось.
Бодра взял за ухо Матковича и спросил:
— А ты?
К Верешу Бодра не притронулся, а только сказал:
— Потрогай свое ухо, но только осторожно, а то кусок можешь оторвать.
Вереш тоже не ощущал, что у него есть уши. Удивившись, он вспомнил, насколько чувствительной всегда была его кожа — даже муха не могла сесть на нее незаметно.
Бодра снова сел. Пища в желудке, разумеется, еще не переварилась, но от одного сознания, что он поел, Бодра почувствовал, что силы у него стали прибывать.
Несмотря на это, неприязнь к Верешу у него не прошла. «Со временем этого наглого и коварного маленького диктатора нужно будет поймать на слове». Ребят ему было жалко, и он решил их спасти. Несчастные так старались, что даже уши отморозили.
Неожиданно Салаи, сидевший у огня, вскочил и, прижав ладонь к щеке, закричал и заметался по яме.
— Горячо! — со злостью выкрикнул он, наскочив на Бодру. — Ужасно обжегся! Лучше бы я съел консервы холодными!
Широко открытым ртом он жадно хватал холодный воздух, а затем, поддев пальцами комок снега, приложил его к нёбу. Постепенно он успокоился, снова сел к костру и начал есть.
Бодра посоветовал ребятам, пока не поздно, потереть уши чистым снегом.
На этот раз Вереш не возражал. Набрав полные горсти снега, он прижал его к ушам и потер сначала осторожно, а затем все сильнее и сильнее. Скоро он засопел, от боли на его глазах появились слезы.
— Черт бы их побрал! — выругался он, а затем еще несколько раз повторил: — Черт бы их побрал…
Маткович от боли присел на корточки, потом бросил шапку на землю и, встав, поддал ее ногой.
Яри никак не мог понять, почему он не почувствовал никакой боли, когда уши у него начали обмораживаться.
— Обморожение, — начал объяснять Бодра, — тем и опасно, что человек ничего не замечает. В лучшем случае чувствует небольшое онемение, но вовсе не неприятное.
Со стороны гор слышался далекий, часто повторяющийся резкий свист, за которым следовала серия разрывов. Сильный ветер разметал этот грохот меж холмов, относил в сторону реки, отчего казалось, что стреляют одновременно со всех сторон.
— Реактивные минометы бьют, — пояснил Бодра. — Русские называют их «катюшами», а мы — сталинским орга́ном. Скверная штука, должен вам сказать. От одного их грохота можно в штаны наложить.
Сквозь редкий снегопад временами отчетливо виднелись огненные трассы, оставляемые снарядами «катюш». Трасс было много.
Бодра попытался определить расстояние до стреляющих батарей, считая секунды, прошедшие от вспышки до грохота разрыва, но вскоре отказался от своего намерения, так как «катюши» стреляли без пауз и невозможно было определить, какая огневая трасса соответствует тому или иному разрыву.
— Где-то идет крупный бой, — сказал Бодра, — или передвижение войск, а может, русские бьют по сосредоточению танков. Возможно, километрах в пятнадцати отсюда, а то и в тридцати.
Вереш впервые за все время проявил беспокойство.
— Это означает, что русские зашли к нам в тыл? — спросил он у Бодры.
— Точно.
— Не понимаю, как они сюда могли попасть? Мы ведь ни одного их солдата не видели.
— Забыли они вам представиться. Но не расстраивайся, еще познакомитесь.
— Такими вещами не шутят!
— А я и не шучу. Чего тут не понять: нас окружили. Переправились через реку, разбили в пух и прах две наши роты и окопавшиеся в излучине реки части, а затем прорвались вперед справа и слева и заперли в котле всех, кто не смог из него выскользнуть. Лучше, если ты об этом узнаешь как можно раньше. Где сейчас находятся наши, неизвестно. Надеяться на них нечего. Ты напрасно ожидаешь противника отсюда, со стороны реки. Мы были там и остались в живых только вдвоем. Русские, видимо, решили обойти это место стороной. Если они будут наступать здесь, то ударят с тыла, после того как уничтожат части, попавшие в окружение, и тогда ты получишь пулю не в лицо, а в задницу.
Вереш молчал. Возможно, он уже разобрался в создавшейся обстановке, но не хотел признать это. Человек с трудом расстается даже с маленькой иллюзией. Тот, кто твердо решил выглядеть героем, будет упрямо придерживаться этого решения, хотя такой заранее запрограммированный героизм редко удается. Впрочем, вполне возможно, что Вереш просто-напросто не поверил Бодре.
— Нас сюда воевать прислали, — проговорил он, ложась за пулемет. — Вот мы и будем воевать.
— А с кем? И против кого?
— В этом районе находится весь наш батальон, на участке от горы Калмиа и далее к югу, до мельницы в Бикари. Я сам слышал, как господин комбат ставил задачу ротным командирам. Наша третья рота, в соответствии с приказом, расположилась вот на этих высотках.
— А тебе это откуда известно?
— Известно.
— А если ее здесь нет? Отошла она, или ее русские разбили? Тогда что?
— Неправда! Этого не может быть. Если бы рота отошла, нас бы здесь не оставили. Такого ни один солдат не сделает. Это было бы не по-товарищески… Нет, того, о чем вы говорите, не может быть.