— Убит? — спросил он, подойдя поближе к Яри.
— Да, — ответил Вереш.
— Плохо дело. А я не знаю, как вам и сказать о вашем друге…
— Что с ним? — спросил Бодра.
— Застрелился… Опять начал кричать, что больше не может, а когда я к нему подошел, он уже застрелился.
Вечером ребята ничего не могли есть.
— Кусок не лезет в горло, — проговорил Маткович.
И лишь когда дочь старика принесла молока и поставила на стол перед ними, они, не поднимая глаз, поели.
— Завтра мы их обоих похороним, — сказал Бодра.
— Завтра, — заговорил старик, — за вами придут из той роты. Здесь снова был их дозор, так примерно в полдень.
— В каком они селе?
— Не знаю. Где были, оттудова ушли: жандармы за ними гнались.
«Значит, мы все же встретились с той ротой», — мелькнуло у Бодры в голове.
— А вы? — обратился он к Верешу. — Я вам не приказываю, сами решайте.
Вереш ответил, что выбора у них нет.
— Я убил человека, — продолжал он. — Это ужасно. Но я думаю, что поступил правильно.
Он ушел в кладовку и лег там на сено. Ребята последовали за ним.
Бодра так устал (это была уже не обычная усталость), что даже спать не хотел. Он вышел во двор и немного походил по холоду. Над «каменной скамеечкой королевны» стояла тишина. Медленно взошла луна. Подмораживало, и деревья, росшие вокруг домика углежога, тихонечко начали потрескивать.
ЛИВЕНЬ
Когда Пато и его жена вошли в контору, Мишкеи оторвался от работы и локтем отодвинул документы на край стола. Его давно мучило любопытство: что за человек этот Иштван Пато, о котором он уже не раз слышал? И вот Пато перед ним. Не высок, но и не мал, не толст, но и не худ. Сложен превосходно. Гордо посаженная голова, прямая осанка, рукава рубашки, закатанные по локоть, обнажают сильные, загорелые руки, будто вырезанные из орехового дерева.
«А руки-то у него не крестьянские, — не без удивления заметил Мишкеи, но зависти не почувствовал. — Мои и то больше…»
На вид Пато можно было дать лет пятьдесят, а то и больше: виски уже посеребрила седина. Через весь лоб до переносицы тянулся глубокий багровый шрам, отчего лицо его казалось холодным и угрюмым. Правда, взгляд теплых глаз, мягкие очертания губ и густые усы вроде бы говорили о его покладистом характере.
— Добрый день, — сказал Пато таким тоном, словно отрекомендовался: «А вот и я заявился».
И чуть-чуть опустил плечи. Сделал он это почти незаметно, но от Мишкеи это не ускользнуло. Такое движение обычно делает грузчик, которому долго, до боли напрягая мышцы, приходится держать на плечах тяжелую ношу, а потом, сбросив груз на землю, удается наконец с облегчением расслабить плечи.
А председатель, опершись ладонями о стол и подавшись всем корпусом вперед, с сияющим лицом и вытянутыми трубочкой губами ждал, что еще скажет вошедший. Однако по голосу Пато и его жесту Мишкеи понял, что тот больше ничего не намерен говорить. Этот спокойный и сильный человек уже все сказал тем, что пришел в контору кооператива. Председатель в этот момент был похож на свата, который только что произнес речь перед родителями невесты и с умилением ждет торжественного «да». Украдкой разглядывая Пато, Мишкеи вспомнил, как председатель, чуть ли не ежедневно изливавший ему душу, все время расхваливал Пато, едва о нем заходила речь: «Умнейший крестьянин! Если он вступит в кооператив, то за ним все село повалит! А как он умеет ходить за лошадьми и коровами! От такого человека пользы больше, чем от безвозмездной государственной ссуды в сто тысяч форинтов!» Таким восторгам не было конца и краю. Вот почему сейчас председатель с трудом сдерживал охватившую его радость.
— Какими судьбами? — с притворным равнодушием спросил он наконец, будто и не подозревал, зачем понадобилось Пато заходить в контору. Впрочем, удивляться тут было нечему. Председатель давно ждал этого дня, часто и с удовольствием представлял себе его, и теперь ему хотелось хоть немного продлить этот торжественный момент.
— Дай мне бланк заявления, — попросил Пато.
— Садись. Это большое дело! По сравнению с таким шагом и женитьба пустяком окажется. Когда человек женится, то прощается лишь с холостяцкой жизнью, а когда вступает в кооператив, то навсегда рвет с прежней безрадостной жизнью, с обременительными заботами, которые обычно мучат одиночку…
Пато заулыбался. Улыбка выплыла из-под пышных усов и слегка тронула губы. Однако от этой легкой и снисходительной улыбки у председателя пропало желание говорить дальше, и он с разочарованием взглянул на Пато. «Вот и посмотрите на него, — подумал он, — так долго заставлял себя ждать, а когда наконец пришел, то у него, видите ли, не хватает терпения выслушать даже короткое внушение…» А к внушениям председатель питал особое пристрастие. Злые языки говорили, будто даже по ночам он донимал жену свою нравоучениями, а когда спохватывался, что он не только председатель, но и муж, бедная женщина уже крепко спала.
— Ну хорошо, — недовольно пробормотал председатель и достал из ящика стола бланк. — Если уж тебе даже доброе слово в тягость, тогда подписывай, и точка… Только запомни: ты сейчас находишься в конторе кооператива имени Петефи, а не на собрании глухонемых.
Облегчив душу, он обмакнул в чернила измазанную ручку с обгрызенным концом и подал Пато.
Мишкеи вдруг поймал себя на том, что он сам тоже улыбается. Ему понравился этот крестьянин. Он казался гораздо симпатичнее, чем можно было представить его по хвалебным отзывам председателя. Ведь вот он, Мишкеи, едва увидев Пато, уже готов вместе с ним беззлобно, по-дружески посмеяться над слабостями председателя. В Пато привлекали спокойствие, уверенность, немногословность, за которой угадывался ясный ум, а его мимолетная лучезарная улыбка, казалось, приоткрывала душу. Такая улыбка не оставляла сомнений в том, что этот человек не лишен тонкого и мудрого юмора. Такие люди знают, чего хотят…
Пато взял ручку и с серьезным лицом без колебаний подписал заявление. Председатель достал еще один бланк и обратился к жене Пато:
— Ну а ты, Мариш? Ты тоже надумала?
Даже много недель спустя Мишкеи не переставал удивляться, как он сразу не заметил такую женщину. Может, потому, что фигура Пато, дышавшая буйной, упрямой силой, заполнила собой чуть ли не всю контору, а Мариш почти не было видно из-за спины мужа. Мишкеи даже не удостоил ее внимательным взглядом. Да и что смотреть на немолодую жену пожилого крестьянина? С детских лет знал он многих крестьянок, которые безропотно следовали за своими мужьями. Смысл их жизни заключался в том, чтобы не перечить мужьям, и они осмеливались подавать голос лишь тогда, когда их спрашивали.
Мариш с удивлением взглянула на председателя.
— Я? — изумленно спросила она.
Чуть подавшись вперед, оттянув руками карманы вязаной кофты, она медленно обвела взглядом контору, будто только проснулась. Мишкеи, да и сам председатель интересовали ее, видимо, не больше, чем мебель, стоявшая в конторе: перепачканные чернилами столы, кривоногие стулья и пыльная лампа под потолком…
Председатель засмеялся:
— Ну конечно, ты! — И, сощурившись, посмотрел по сторонам: — Здесь одна Мариш, другой я не вижу!
Насколько Мишкеи стал симпатизировать самому Пато, настолько не понравилась ему его жена. Во-первых, Мишкеи удивило, что Мариш оказалась вовсе не такой уж старой: она была лет на двадцать моложе мужа. Мысленно Мишкеи осудил то, что такая здоровая молодая женщина является женой пятидесятилетнего мужчины!
Мишкеи с ног до головы оглядел женщину, которая застыла от смущения, оказавшись среди мужчин. Мишкеи понял ее смущение и вдруг остро ощутил каждую частицу ее требовательного и бесстыдного тела, переполненного зрелой, манящей женственностью. Мишкеи вдруг показалось, будто серая и прокуренная контора мгновенно наполнилась розовым светом и дурманящим ароматом. Крепкая и стройная фигура Мариш неудержимо влекла к себе. Мишкеи тщетно пытался оторвать от нее взгляд. Ее грудь при каждом вздохе высоко вздымалась, натягивая вязаную кофту, а точеная белая шея гордо поднималась из выреза блузки. Лицо Мариш можно было бы назвать красивым, если бы не какая-то застывшая горестная суровость, чуть ли не жестокость, сковывающая его черты, если бы не тусклый, безучастный взгляд ее карих глаз, похожих на оцепеневших жучков. «Ее муж — это разум, а она — тело, — подумал Мишкеи. — Муж живет осмысленной жизнью, а она только плотской…» И чем больше он сравнивал лица, голоса и движения этой пары, тем больше ему нравился муж и тем неприятнее становилась жена. «Когда они ложатся вечером в постель, — мысленно фантазировал он, — Пато, вытянувшись, долго смотрит в темноту, думая о делах, а эта глупая ненасытная ведьма прижимается к нему своим горячим телом и не дает ему покоя…» Мишкеи охватила злость: «Сказывается холостяцкая жизнь… Показал бы я тебе! Тогда сразу голос прорезался бы, завизжала бы…» Его охватило такое дикое желание тут же разделаться с этой ядреной бабенкой, что он даже скрипнул зубами.
— Ну, — ободрил женщину председатель, — язык, что ли, присох?
Мариш пожала плечами:
— Муж-то уже подписал заявление.
— Муж? С ним — порядок. А вот ты? Или ты не хочешь вступать?
— Я же говорю, муж… уже подписал.
— Да пойми ты наконец, что речь сейчас о тебе идет! Хочешь ты вступать в кооператив имени Петефи или нет? Ты сама-то чего хочешь?
Патоне вынула руки из карманов и беспомощно опустила их. Выражение безразличия сменилось испугом, тревожная гримаса исказила рот, а в глазах забегали беспокойные огоньки.
— Я?.. Чего я хочу? — переспросила она и недоверчиво посмотрела сначала на одного мужчину, затем — на другого, словно боялась, что они над ней подшучивают.
— Ну, решайся, Мариш! — торопил ее председатель. — Я знаю, ты послушная жена, но ведь у тебя своя голова на плечах.
Мишкеи окончательно решил, что это женщина вообще не способна проявлять свою волю. Она и в самом деле такая, какой кажется: глупая, безвольная самка, забитое существо, и только.