Берта открыл глаза и увидел, что инженер стоит в пяти шагах от него. Он тоже узнал Берту. Он смотрел на Берту, на котором был превосходно сшитый темно-синий костюм, белая рубашка, украшенная со вкусом подобранным модным галстуком. Мысленно помещик видел своего молодого конюха с не по-детски озабоченным лицом. Казалось, он даже видел выражение ярости и стыда, исказившее лицо конюха после того, как он поднял руку и ударил его по щеке…
Инженер на миг остановился, побледнел, лоб его покрылся испариной, уже протянутая для рукопожатия правая рука невольно опустилась, словно по ней ударили хлыстом.
«Еще три шага, — думал Берта. — Ну подойди же, подойди поближе…»
Инженер остановился. В душе он проклинал себя за то, что принял это приглашение, что вообще приехал сюда. Этот председатель здешнего кооператива, этот мужик в красивом костюме сейчас, чего доброго, набросится на него, отвесит и ему пощечину и тем самым поставит под удар все его будущее, которое он создавал с невероятным трудом.
Сквозь гром рукоплесканий Берта чувствовал, как скрипит у него в руках кожа, которой была обтянута бутыль.
— Это вам, товарищ инженер, за мост! — крикнул кто-то из присутствующих.
Председатель услышал слово «мост». Да, и мост, и дорога… За них он, председатель, должен поблагодарить инженера… А как же быть с бывшим конюхом?.. Это никого здесь не касается, до этого тут никому не должно быть дела… Невероятным усилием воли он взял себя в руки, разжал пальцы, судорожно сжимавшие горлышко бутыли, и отдал бутыль инженеру, избежав таким образом рукопожатия.
За ужином председатель постепенно успокоился. Бушевавшая в нем ярость утихла, он даже начал в душе укорять себя: «Ну чего разъерепенился? Стоит ли выдавать свои чувства? Ведь сейчас я стою выше его, я даю, а он берет… Как говорят, поворот колеса истории. А эту проклятую пощечину надо ему все же вернуть, но не в буквальном смысле слова, а более элегантно, символически».
Так думал Берта, а сам искоса посматривал на инженера. Тот сидел на противоположном конце стола. Лицо его казалось бледным пятном среди загорелых, раскрасневшихся лиц рабочих. Берта видел, как часто инженер пускал в ход носовой платок, вытирая пот.
«Потеешь! — мысленно заговорил с ним председатель. — Будь я на твоем месте, тоже потел бы…»
Инженер временами украдкой поглядывал на председателя. Он никак не мог понять, почему Берта не набросился на него, не ударил. Откуда в этом бывшем батраке такая непоколебимость, достоинство и спокойствие? Он ведь и глазом не моргнул, на лице не дрогнул ни один мускул: он стоял, как важный государственный деятель, привыкший принимать послов иностранных держав. Без тени смущения или неловкости он с достоинством протянул ему бутыль, словно это была вовсе и не бутыль, а какая-то высокая награда.
«Держится он как господин», — размышлял инженер, проводя мысленно параллель между Бертой и самим собой. Он попробовал сравнить его с нотариусом, управляющим и другими должностными лицами старого времени, но тут же убедился, что председатель кооператива держится с большим достоинством, чем все они.
Силаши уже перестал опасаться, что Берта может вернуть ему пощечину, так сказать, в натуре, но все же не смог сдержать нервной дрожи, когда после ужина Берта подошел к нему и спокойно пожелал всего хорошего. В душе инженер упрекал себя за то, что Берта в столь щекотливом положении сумел найти правильную линию поведения, а он, Силаши, не знает, как же ему следует вести себя с бывшим конюхом. Ему никак не удавалось надеть на себя маску высокомерного безразличия, он не знал, куда девать руки, и в замешательстве смахивал со скатерти хлебные крошки, потом встал, словно провинившийся школьник перед строгим учителем.
— Сядьте! — сказал ему Берта. — Поговорим…
Председателе налил инженеру вина.
— Что вам от меня надо? — спросил Силаши.
Председатель ничего не ответил. Тогда Силаши, запинаясь и путаясь, заговорил сам:
— Я мог бы уехать… дважды мог бы уехать из страны… У меня была такая возможность. Но остался. Что поделаешь? Несколько лет я жил, проклиная все на свете, потом вынул свой инженерский диплом, — к счастью, он у меня был — и пошел работать.
— Это хорошо, — кивнул председатель, — диплом всегда может пригодиться. Теперь и у меня есть диплом.
— У вас?
— Я окончил сельскохозяйственную академию. До освобождения страны Советской Армией это имение принадлежало вам, и вы понимаете, что вести в нем хозяйство теперь нужно было иначе, по-новому. Крестьян-единоличников у нас теперь уже нет.
— Это… это очень интересно… Сегодня я приехал в эти края засветло, не как в тот раз, ночью, и, признаюсь, походил тут, посмотрел, как ведут у вас хозяйство. Должен сказать — все стало лучше… Все вообще. Да и вы сами стали совсем другим…
Инженер запнулся, подыскивая нужные слова, он отпил глоток из бокала. Берта закурил сигарету, улыбнулся.
— Это потому, что мы стали хозяевами своей страны и своей собственной судьбы.
— Да. Вы теперь свободны, с эксплуатацией покончено. Это мне известно.
— Нам это известно лучше, чем кому бы то ни было.
Инженер промолчал. Он смотрел на руку Берты, покоящуюся на белой скатерти. Может ли эта рука подняться для удара?.. Кисть руки у Берты загорелая, сильная, волосатая, пальцы с шишковатыми суставами, но инженер все же заметил, что ногти у него чистые, ухоженные, а в складках кожи невозможно обнаружить ни малейшей крупинки грязи. Силаши пристально рассматривал руки своего бывшего конюха.
— Ну а пощечина? — внезапно спросил он.
Берта нагнулся вперед, устремив долгий взгляд на инженера, потом откинулся на спинку стула, пустил вверх клуб дыма.
— Мы закатили здоровую оплеуху не вам одному, а всему вашему классу, — ответил он спокойно. — Мы его так ударили, что он больше никогда не встанет на ноги. Ну и кроме того… вы ведь теперь тоже на нас работаете. Мы даем вам работу, возможность жить.
— Да, я работаю на вас. И вы можете у кого угодно спросить — работаю честно. Я…
Инженер перевел дух. Теперь он уже был уверен, что ему нечего бояться оскорбительного жеста со стороны председателя. Но он все еще не мог отвести взгляда от лежащей на столе руки. Берта заметил это и тихо рассмеялся.
— Я раньше тоже часто смотрел на ваши руки, — сказал он. — Как вы брали поводья, как держали ружье или подписывали бумаги. Красивые у вас были руки, холеные… Мои руки не такие.
— Тогда весь мир был иной…
— Да… Я часто смотрел на ваши руки, а сам думал, почему они такие… Однако понял я это гораздо позже.
Председатель хотел сказать, но не сказал, а только подумал о том, что именно в таких руках, как у Силаши, ухоженных, красивых, не привыкших к труду, и была в те давние времена власть. А руки с чернотой под ногтями, мозолистые и потрескавшиеся, умели только держать грубые орудия тяжелого физического труда. А когда власть и труд объединились в одних руках — руках рабочих, — свершилось великое дело: справедливость породнилась с силой.
— Мост, который вы построили, — громко произнес председатель, — хороший мост.
— Правда? Я рад… И раз мы с вами начинаем понимать друг друга, — инженер поднял бокал с вином, — давайте чокнемся и выпьем.
Они чокнулись и выпили.
— Надеюсь, что и мы вас поймем, — проговорил председатель. — И если вы стараетесь и хотите понять нас, то и с нашей стороны встретите полное понимание.
Тон Берты отнюдь не был ни задиристым, ни оскорбительным, в нем чувствовалось бесконечное спокойствие, спокойствие человека, поднятого судьбой на внушительную высоту, которая, однако, не опьянила его, от которой у него не закружилась голова, потому что он остался верен земле, вскормившей его.
— До свидания, — тихо сказал инженер.
Берта вежливо попрощался с ним, потом подсел поближе к своим людям и сразу же стал другим, словно с плеч у него свалился тяжелый груз обязанностей. Он почувствовал себя просто и непринужденно, как расшалившийся мальчишка. Он по-дружески обнял за плечи своего соседа, затянул песню, другие подхватили ее, запели все вместе, дружным хором. Песня взметнулась ввысь, громкая, свободная и радостная.
ВИД НА ДУНАЙ СВЕРХУ
Четырнадцатого февраля меня разбудил капитан Люшин:
— Вставай, в половине десятого инструктаж у «хозяина».
Дрожа, вылезаю из-под одеяла, грязной перины и ковра.
С тех пор как нас перевели в Буду, я только однажды по-настоящему согрелся. Было это в конце января, в ночь с пятницы на субботу, когда мы сидели в подвале школьного здания. Я заснул мертвецким сном, внезапно сваленный с ног усталостью, но даже во сне чувствовал приятное тепло, которое наконец побороло привычное ощущение холода. Меня разбудил крик: «Скорее во двор, гитлеровцы огнеметами хотят выжечь нас из подвала!»
Кругом мертвая тишина.
«Что случилось? Погибли все, что ли?» Вчера до полудня жизнь проявляла себя множеством шумов. Всюду грохотали пушки, стрекотали пулеметы, щелкали винтовки.
Тишина угнетающе действовала не только на меня. Гуйди тоже нервничал. По-видимому, он все еще не верит, что мы счастливо отделались. Впрочем, может быть, нас еще поджидает какое-нибудь свинство: мина с часовым механизмом или бомба, а то и автоматная очередь, выпущенная из подвального окошка. Как-то не верится, что мы и впрямь уцелели.
Гуйди только что кончил бриться и вытирает лицо платком. Как он постарел за последние дни! Жилы на шее похожи на красные шнуры, лицо утомленное, морщинистое, глаза тусклые и усталые, а когда он причесывается, то волосы пучками остаются на гребешке.
— Мне хочется еще раз взглянуть на крепость. Пойдем? — предлагаю я ему.
Он отрицательно качает головой:
— Не хочу. С меня хватит. Я и так никогда не забуду того, что тут видел.
Я иду от Венских ворот. Со вчерашнего дня картина не изменилась. Повсюду рухнувшие стены, обломки мебели и искореженная домашняя утварь. Валяется оружие, рассыпанные патроны, стоят разбитые орудия, и чем дальше я иду, тем больше вижу трупов. На яйцах убитых застыло выражение ярости и страха.