…История народов политическая, художественная и литературная является продуктом их верований, но последняя, изменяя характер, в свою очередь глубоко изменяется и под влиянием характера. Характер народа и его верования — вот ключи его судьбы. Характер, в своих основных элементах, является неизменным и именно потому, что он не меняется, история данного народа всегда сохраняет некоторое единство. Верования же могут меняться, и вот вследствие того, что они меняются, история заносит в свои летописи столько переворотов.
"…Лишь при тщательном изучении эволюции цивилизации, — пишет Лебон, — удается установить устойчивость умственного склада рас. С первого же раза кажется, что общим правилом является изменяемость, а не устойчивость. История народов могла бы действительно привести к предположению, что душа их подвергается иногда весьма быстрым и значительным преобразованиям.
Разве не кажется, например, что существует значительная разница между характером англичанина времен Кромвеля и характером современного англичанина? Нынешний итальянец, осторожный и хитрый, разве не кажется весьма похожим на впечатлительного и свирепого итальянца, каким мы его находим в мемуарах Бенвенуто Челлини? Если не ходить так далеко и ограничиться Францией, то разве не найдем мы здесь столько видимых перемен в характере' за несколько лишь столетий, а иногда и в течение нескольких годов? Какой историк не отметил различий в национальном характере между XVII и XVIII веками? А в наши дни разве не кажется, что целый мир лежит между характеров сурового члена Конвента и характером смиренных рабов Наполеона? Однако ж, это были те же люди, а за несколько лет они уже кажутся совершенно иными".
На следующей странице своей книги, анализируя результаты кажущегося изменения характера французов во время так называемой Великой Французской революции, Лебон делает чрезвычайно интересное замечание:
"…Нужно также вспомнить, — и это пункт весьма существенный, что в нашем психическом строении мы все обладаем известными возможностями характера, которым обстоятельства не всегда доставляют случай обнаружиться. Когда они возникают, то возникает тотчас же и новая личность, более или менее, так сказать, временная. Так и в эпохи больших религиозных и политических переворотов наблюдаются моментальные превращения характера такого рода, что кажется, будто нравы, идеи, поведение, словом все, — меняется. Действительно, все изменилось, как на поверхности озера, взбаломученного бурею. Но редко случается, чтобы это было надолго".
Всякая революция призывает к действию людей с определенными чертами характера: волевых, жестоких, беспринципных людей, готовых на все: одни во имя своего безудержного политического фанатизма, вторые во имя карьеры, личных выгод.
Не случись революция, Дзержинский закончил бы свои дни на каторге. Ягода был бы "прогрессивно-настроенным фармацевтом", Вышинский — средней руки пронырливым, падким на крупный гонорар адвокатом. Часть руководящих работников НКВД, прирожденных преступников, сидели бы в тюрьмах, другая бы, не имея спроса со стороны государства на свои преступные склонности, боясь наказания, занималась бы, в надежде на безнаказанность, мелкими мошенничествами.
Но спрос всегда рождает предложение. Закончится революционное лихолетье и снова все войдет в свою колею.
"…Сто лет спустя, Робеспьер, без сомнения, стал бы честным мировым судьей, писал Лебон, большим другом священника, Фукье Тэнвиль сделался бы судебным следователем, обладавшим, быть может, в большей мере, чем его коллеги, строгостью и высокомерными манерами людей его профессии, но очень занятым и усердным в деле преследования преступников; Сэн-Жюст стал бы прекрасным школьным учителем, уважаемым своим начальством и гордящимся академическими пальмами, которых он, наверное, в конце концов добился бы. Чтобы устранить сомнения в правильности таких предположений, достаточно обратить внимание на то, что сделал Наполеон из суровых террористов, не успевших во время перерезать горло друг другу. Большинство из них превратилось в столоначальников, сборщиков податей, чиновников или полицейских. Волны, поднятые бурей, о которой говорилось выше, успокоились, и взбаламученное озеро восстановило свою ровную поверхность".
Так было всегда, так будет и в России после падения большевизма. Это только нам, современникам, большевизм кажется небывалым еще в анналах явлением. Современники всегда плохие судьи. Когда стоишь у подножия горы, не можешь видеть ее вершины, она всегда кажется непреодолимой.
Но отойдите подальше и вы всегда увидите горные долины и перевалы, по которым можно проникнуть на другую сторону хребта, который на первый взгляд казался непроходимым.
То же самое и с большевизмом. Он тоже вовсе не так неприступен и непроходим, как кажется некоторым. Не надо только вершить в большевистские мифы о существовании советского человека и советского народа.
Я полностью разделяю точку зрения Н. Тимашева, которую он высказывал в статье "Мысли о послевоенной России" ("Новый Журнал*').
"…Историки французской революции давно установили, что Франция девятнадцатого века была детищем и старого режима, и революции; смысл наполеоновской эпохи заключался в нахождении и закреплении компромисса между старым и новым. Весьма вероятно, что таков же будет исход русской революции; это вероятно потому, что процесс уже явно обозначился…"
Да, процесс уже ясно обозначился и только слепые да зрячие, не желающие видеть, не замечают этого процесса, свидетельствующего, что девятый вал революции уже позади и русский народ медленно, но верно перетирает уже большевистские идеи, связывая все порванные нити с прошлым.
Ведь надо же настолько запутаться в тенетах собственных иллюзий и прогрессивных вымыслов, чтобы всерьез поверить, что возможно великий народ, насчитывающий свыше тысячи лет существования, за тридцать лет переделать поголовно в большевиков. Ведь это вещь абсолютно невозможная. Для того, чтобы понять, что никогда этого большевикам не добиться, не надо читать ни сочинения гностиков, ни агностиков, ни Платона, ни Плотина, для этого надо иметь самый простой средний разум. Разум среднего человека, не свихнувшегося от крайностей русских "прогрессивных" теорий.
БАТАЛЬОН МОРЛОКОВ И ГЕНЕРАЛ ДЕНИКИН
"Кто ищет на земле только ангелов,
Найдет только дьяволов.
Кто же ищет Человека,
Найдет иногда и Ангела".
"…Штурм Берлина в апреле 1945 года. Одна из улиц города, окутанного дымом пожаров. С одной стороны медленно движутся советские танки, с другой — защитники Берлина из пулеметов и автоматов стреляют по пехоте, которую прикрывают танки.
В это время из подвала одного из домов, охваченного пламенем, выбегает женщина с маленькой девочкой. Они бегут вдоль улицы, чтобы укрыться в подвале еще не горящего дома. Женщина падает, сраженная пулей. Девочка остается около трупа матери. Каждую минуту смерть может сделать их неразлучными.
И вот из танка быстро вылезает солдат, перебегает улицу, берет девочку на руки и несет к ближайшему подвалу. Он появляется на пороге подвала, как мститель, как торжествующий победитель, — так, во всяком случае, восприняли его темный силуэт, на фоне освещенной заревом двери, сидевшие в подвале люди. И поэтому не поняли сразу его жеста, шарахнулись от протянутых рук. И только отчаянный выкрик девочки: "Мутти! Мутти!" толкнул к солдату одну из — женщин. Она взяла ребенка. И снова опустела рама двери, как будто кто-то невидимый вырезал из нее полотно прекрасной картины.
Я по-разному слышал этот эпизод от нескольких человек. От немцев. И они, меняя детали, одинаково передавали его сущность, одинаково понимали его символичность: переход от войны к миру…"
Так писал Е. Романов в статье "Во имя живых" опубликованной в одном из номеров "Посева". Комментируя поступок неизвестного русского танкиста, Е. Романов писал:
"Одинок ли он, этот солдат? Конечно, нет. Их много было таких солдат и среди русских, и среди немцев. Почему же мы так мало знаем о них? Потому, что мы невольно находимся в плену зла. Мы часто вспоминаем о тех зверствах, которые творились во время занятия Восточной Пруссии, мы вспоминаем об ужасе газовых камер; вспоминаем часто с злорадством и с ненавистью в сердцах. Это только и нужно нашему врагу. Коммунисты не хотят дружбы наших народов. Они разделяют и властвуют.
О жертвах прошлой войны не нужно забывать. О них нужно вспоминать. Но давайте не оскорблять этих воспоминаний ненавистью. Она не нужна мертвым. Вспомним то светлое*, что встречалось, и не так редко, в кровавом угаре войны, в угаре эренбурговской и геб-бельсовской пропаганды — пропаганды против Человека. Трудно в тех условиях было проявить в себе Человека; это часто был подвиг не меньший, чем самый славный воинский подвиг на полях войны. И эти подвиги мало известны. О них мы не пишем. О них мы не вспоминаем. Пресса охотнее уделяет свои страницы описанию проявлений человеческой ненависти, чем любви. А между тем именно запечатленный подвиг человечности лучший памятник на всех могилах Второй Войны. И прежде всего на могилах замученных в концлагерях и застенках. Там они пали жертвами ненависти. Самый страшный враг ненависти — любовь. Запечатлеем же именно ее подвиги в своей памяти, возьмем их за образец, рассеем в их ореоле мрачные видения Дахау и Кенигсберга…"
Да, самый страшный враг ненависти — любовь. И сердце человека должно быть обращено к восприятию добра, быть складом, где хранятся воспоминания о людях, совершающих добрые поступки в наши дни. Надо хранить в своей памяти образы добрых людей и их дел, а не превращать душу и сердце в фильтр, на дне которого задерживаются только воспоминания о злых делах злых людях. И в первую очередь мы, русские, должны перестать со сладострастием копаться в тех потоках дурного, что делается сейчас большевиками в России.