Мы не такие уж неженки и вполне можем пожить в пещере или вигваме, одеваясь в шкуры, но предпочитаем пользоваться преимуществами человеческих изобретений и промышленности, пусть и задорого. В таких скромных городках доски, дранка, известь и кирпичи дешевле, и их проще достать, чем подходящие пещеры, цельные бревна и кору в нужных количествах, а также хорошо обожженную глину и плоские камни. Я с пониманием рассуждаю об этих материалах, ибо сам имел с ними дело и теоретически, и практически. Обладая большей сметкой, мы могли бы использовать их во благо цивилизации и таким образом стать богаче нынешних нуворишей. Цивилизованный человек – лишь более опытный и мудрый дикарь. Но поскорее перейдем к моему собственному эксперименту.
Ближе к концу марта 1845 года я одолжил топор и отправился в ближайший лес у Уолденского пруда, где решил построить себе дом. Дело началось с вырубки высоких прямых веймутовых сосен, еще молодых, для досок. Сложно начинать без займов, но это самый великодушный способ заинтересовать ближних в твоем предприятии. Владелец топора при передаче наказал беречь как зеницу ока, но получил его обратно более острым, чем отдавал. Я работал на красивом склоне, покрытом сосновым лесом, сквозь который виднелись пруд и небольшая поляна в лесу, со взмытыми ввысь хвойными и орешником. Лед на пруду еще не растаял. Он был темным и насыщенным водой в пятнах полыней. В дни трудов иногда шли небольшие снегопады. Вдоль железной дороги, куда я выходил по пути домой, тянулась вдаль желтая песчаная насыпь, сверкавшая в безветренном воздухе. Сияли на весеннем солнце струны рельсов, и слышалось, что жаворонки, пиви и другие птицы уже прилетели, чтобы провести с нами еще один год. Это были приятные дни весны, когда зима человеческого недовольства оттаивала вместе с землей и оцепеневшая жизнь начинала пробуждаться.
Однажды, при срезке ствола орешника, топор соскочил. Я сделал клин, забил его камнем и положил насаженный на эту рукоятку топор в пруд, чтобы дерево разбухло. В нем у самого дна притаилась ямчатоглазая змея. И она без всякого видимого неудобства лежала там все то время, более четверти часа, – возможно, потому, что еще не совсем очнулась от спячки. Мне подумалось, что и люди варятся в жалком и примитивном положении примерно по той же причине. Но если они почувствуют силу Весны весен, пробуждающей их, то непременно достигнут более высокую и одухотворенную жизнь.
Я и раньше встречал змей по пути во время утренних заморозков, чьи части тел онемели и застыли в ожидании согревающего солнца.
Первого апреля пошел дождь, и лед растаял. Утром, окутанным туманом, гоготал потерянно и метался над прудом гусь, отбившийся от стаи.
Так я провел несколько дней, рубя и обтесывая древесину. Правил узким топором стойки и стропила, не забивая голову навязчивыми или научными мыслями, и лишь напевая про себя:
Люди говорят, что знают многое.
Но увы! Все улетело на крыльях —
Искусство и науки,
И тысячи орудий.
Ветер дует —
Вот и все, что знает каждый.
Брусья для стоек получились шириной в шесть квадратных дюймов. Большую их часть я обтесал только с двух сторон, а стропила и доски для пола – с одной, оставив кору. Так они стали не менее прямыми и более прочными, чем распиленные. На каждом брусе аккуратно вырезал пазы и шипы для соединения с другими, одолжив к тому времени другие инструменты.
Дни работы в лесу выдавались не очень долгими. Сидя в полдень среди срубленных сосновых веток, я обычно обедал бутербродом с маслом и читал газету, служившую оберткой. Хлеб немного впитывал хвойный аромат моих рук, покрытых толстым слоем смолы. Еще до окончания работ я стал скорее другом, а не врагом сосен. Хотя некоторые из них были безжалостно срублены, мы лучше сблизились. Иногда из леса приходил на звуки топора бродяга, и мы приятно болтали над нарубленными щепками.
Я работал без спешки, с удовольствием, но к середине апреля уже справился с основной частью задания. Сруб для дома был готов к сборке.
Хибара Джеймса Коллинза, ирландца с Фитчбургской железной дороги, была куплена для разбора на доски. Она считалась весьма добротной. Когда я пришел взглянуть на нее, хозяина не было дома. Я обошел ее незаметно снаружи, поскольку окно располагалось очень высоко и глубоко. Небольшие размеры, остроконечная двускатная крыша – больше и не разглядишь из-за пятифутовых наростов грязи вокруг, словно их сложили компостной кучей. Крыша, хоть и покоробленная, ломкая от солнца, сохранилась лучше. Дверной порог отсутствовал, вместо него под дверью зиял открытый лаз для кур.
Миссис К. подошла к двери и пригласила меня посмотреть домишко изнутри. Туда же попутно забежали куры.
Лачуга утопала в темноте, а ее земляной пол оказался сырым, липким и неровным. То тут, то там валялись доски, которые нельзя было убрать. Хозяйка зажгла лампу, чтобы показать мне крышу и стены изнутри, а также что дощатый пол тянется под кровать, и предупредила, чтобы я не оступился и не упал в подполье – что-то вроде грязной дыры глубиной два фута. По ее словам, «над головой хорошие доски, везде хорошие доски, и окно хорошее». Дескать, в него когда-то вставили целых два стекла, но недавно кот разбил их, вырываясь на свободу. Избу украшали печь, кровать, лавка, родившийся здесь же младенец, шелковый зонтик от солнца, зеркало в позолоченной раме и совершенно новая кофемолка, приколоченная к дубовой жерди – вот и все.
Вскоре вернулся Джеймс, и стороны ударили по рукам. Я должен заплатить четыре доллара и двадцать пять центов этим вечером, он освобождает жилье к пяти утра следующего дня, не вздумав сбагрить кому-то еще, и я вступаю во владение домом в шесть. Хозяин сказал, что ранний отъезд к выгоде, можно будет избежать довольно расплывчатых и абсолютно несправедливых требований насчет платы за землю и дрова. Это, заверил он меня, единственное обременение. В шесть часов я разминулся с ним и его семьей на дороге. Все их пожитки – постель, кофемолка, зеркало, куры (то есть все, кроме кота) уместились в один большой тюк. Кот убежал в лес и стал диким, а позже, по слухам, угодил в силки, расставленные на сурков, и таким образом перешел в мир иной.
Тем же утром я разобрал это жилище, вытащив гвозди, и перевез его на маленькой тачке к берегу пруда, где разложил доски на траве, чтобы на солнце они выпрямились и побелели. Только ранний дрозд пропел мне раз-другой, когда тачка катилась по лесной тропе. Юный Патрик предательски рассказал, что сосед Сили, ирландец, во время перевоза утянул самые прямые и годные гвозди, скобы и костыли себе в карман. Потом, когда я вернулся, он просто стоял там, на месте разрушенного дома, перебросился со мной парой слов и выглядел бодрым, беззаботным, с чистыми помыслами. По его словам, «работы сейчас маловато». Он был там в роли публики, что помогало превратить вроде бы непримечательное событие во что-то вроде выноса богов из Трои.
Я выкопал погреб в южном склоне холма, на месте сурочьей норы, обрубая при этом корни сумаха, ежевики и другой скудной растительности – шесть квадратных футов на семь футов в глубину. Углубил до чистого песка, в котором картофель не замерзнет суровой зимой. Стенки оставил уступчатыми и не выложил их камнями. Солнце все равно никогда туда не проникало, потому песок должен держаться прочно.
Это была работа на пару часов. Я получал особое удовольствие, копая землю, ибо почти на всех широтах люди углубляются ради постоянной температуры. Под самым великолепным городским домом до сих пор можно обнаружить подпол, где по-дедовски хранятся корнеплоды, а после кончины роскошного строения потомки еще долго будут видеть его след в земле. Жилище до сих пор служит всего лишь неким крыльцом у входа в нору.
Наконец, в начале мая, я поставил сруб – при помощи некоторых знакомых, созванных больше для укрепления добрососедских отношений, чем по необходимости. Ни один человек никогда так не гордился своими помощниками. Уверен, что им суждено помочь в строительстве более величественного сооружения.
Дом начал обживаться с 4 июля, как только был обшит досками и крыт крышей. Доски, аккуратно скошенные по краям и уложенные в напуск, совершенно оградили его от дождя. Перед обшивкой я в одном конце заложил фундамент для камина, перенеся на руках пару тачек камней от пруда вверх по склону. Камин достроился уже после осенних полевых работ, но до того как огонь понадобился для обогрева, и какое-то время я по утрам готовил еду на свежем воздухе, прямо на земле. До сих пор думается, что такая готовка в некоторых отношениях удобнее и приятнее обычной. Если гроза начиналась до того, как хлеб испечется, я закреплял несколько досок над огнем и сидел под ними, глядя на свою буханку и с тем проводя несколько занятных часов. В некоторые дни, когда приходилось много работать руками, читалось совсем мало. Клочки бумаги, лежавшие на земле или служившие мне мундштуком или скатертью, развлекали не хуже гомеровской «Илиады».
Возможно, стоило все делать еще более неторопливо. Обдумывать, например, какое значение имеют дверь, окно, подпол и чердак, и не строить ничего до тех пор, пока не найдешь причину получше временной нужды. Есть нечто общее, связанное с выживанием, в человеке, строящем собственный дом, и птице, вьющей гнездо. Быть может, если бы люди строили жилища собственными руками и достаточно простым честным способом обеспечивали пищей свои семьи, то поэтические способности развивались бы в каждом. Ведь все пташки поют, когда вьют гнездо. Но увы! Мы похожи на коровьих птиц и кукушек, откладывающих яйца в чужие гнезда, и не радующих лесного путника своей трескотней и немелодичным щебетанием.
Откажемся ли мы когда-нибудь от удовольствия строительства, уступив его плотнику? Каков вклад архитектуры в опыт большинства людей? Никогда во время прогулок я не встречал человека, занятого таким простым и естественным делом, как строительство своего дома. Мы принадлежим обществу. И это не только портной, «девятая часть человека», а в той же степени пастор, торговец и фермер. Где заканчивается разделение труда? И какой цели оно в конечном итоге служит? Без сомнений, другой тоже может думать за меня, но сие не означает цели, чтобы я перестал думать сам.