Мой переезд в лес, то есть жизнь с ночевками, а не только днем, случайно совпал с Днем независимости 4 июля 1845 года. Тогда дом еще не готовился к зиме, а всего лишь защищал от дождя. Он не был оштукатурен, отсутствовал камин, стены с широкими щелями состояли из грубых, попорченных непогодой досок, и по ночам сквозь них струилась прохлада. Прямые белые отесанные стойки, недавно обструганные дверь и наличники придавали ему чистый и свежий вид, особенно по утрам, когда дерево пропитывалось росой, так что представлялось, что к полудню из него проступит сладкая смола. В моем воображении он более-менее сохранял утренний облик на протяжении всего дня, напоминая один домик в горах, где я побывал годом ранее. То было светлое неоштукатуренное жилище, подходящее для приема странствующего бога, и где богиня могла бы разложить свои наряды. Ветры, проносящиеся над ним, точно так же овевали горные хребты и несли обрывки мелодий, или небесные отзвуки земной музыки. Утренний ветер дует всегда, поэма сотворения мира не прерывается. Но мало у кого есть уши, чтобы насладиться ею. Олимп может возвышаться повсюду, но точно в пределах земли.
Единственным домом, что я владел ранее, не считая лодки, была палатка, используемая время от времени в летних походах. Она до сих пор лежит свернутой на чердаке. Но лодка, несколько раз сменив владельцев, уплыла по реке времени. Теперь же появилось более основательное жилище, и я немного обустроился в нашем мире.
Это почти не обшитое сооружение словно выкристаллизовывалось вокруг меня и воздействовало на своего строителя. Подобно контурному рисунку, оно наводило на размышления. Мне не следовало выходить наружу для глотка свежего воздуха, ведь и в доме он не терял своей свежести. Даже в самую дождливую погоду я не столько сидел внутри, сколько просто скрывался за дверью.
В Хариванше сказано: «Обитель без птиц – словно мясо без приправ». Моя обитель не была такой – я внезапно обнаружил, что соседствую с птицами, но не посадив их в клетку, а посадив в клетку себя рядом с ними. Приблизился не только к пернатым из палисадников и садов, но и к тем диким и более интересным лесным певуньям, что почти никогда не поют жителям деревни – к лесному дрозду, вертлявому дрозду, красно-черной пиранге, овсянке, козодою и многим другим.
Я обосновался на берегу небольшого пруда, примерно в полутора милях к югу от городка Конкорд. На возвышении, посреди обширного леса между ним и Линкольном, и в паре миль к югу от единственного в наших местах поля славной битвы, сражения при Конкорде. Но моя делянка расположилась так низко, что противоположный берег, лесистый, как и все остальные, примерно в полумиле, стал самым отдаленным горизонтом.
Первую неделю пруд казался мне ледниковым озером высоко на склоне горы, чье дно поднято выше поверхности других озер. На восходе виделось, как он сбрасывает ночное одеяние из тумана. То там, то тут постепенно обнажалась гладкая зеркальная поверхность, временами покрытая мелкой рябью. Клочки тумана, как привидения, украдкой отступали в разных направлениях в лес, словно после окончания ночного тайного собрания. Роса оставалась на деревьях тут дольше обычного, словно на склонах гор.
Наиболее интересным соседство с этим маленьким озером случалось в перерывах между ласковыми августовскими грозами, когда и воздух, и вода совершенно неподвижны, но небо затянуто тучами. Середина дня успокаивала вечерней умиротворенностью, и где-то рядом пел дрозд, слышный от берега до берега. Такая пора на озере наиболее спокойна, а просвет в тучах над ним неглубок и нахмурен. Вода, полная света и отражений, сама превращается в нижние, намного более важные небеса. С соседнего холма, где лес недавно вырубили, открывался приятный панорамный вид на юг через пруд и широкую ложбину между холмами. Они и образовали берег своими отлого опускающимися склонами.
Казалось, что в том направлении через лесистую долину течет река, но реки-то и не было. Туда я и глядел: между ближайших зеленых холмов и поверх, на отдаленные и более высокие холмы у самого горизонта, подернутые синим. А если привстать на цыпочки, то мельком ухватишь небольшую часть поселка и вершины еще более синих и высоких горных хребтов на северо-западе, эти благородные монеты с собственного монетного двора небес. Но в других направлениях, даже с этой точки, я ничего не видел, кроме окружающего леса.
Хорошо, когда неподалеку есть вода, – она оживляет и орошает землю. Даже самый маленький колодец имеет одну ценность: заглядывающий в него видит, что земля не континент, а островок. Это настолько же важно, как и то, что он сохраняет масло в прохладе. Когда я смотрел с вершины через пруд в направлении лугов Сэдбери, словно приподнятыми во время половодья над бушующей долиной миражом, как монета в миске с водой, вся земля за прудом казалась тонкой коркой, изолированной и затопленной даже этим небольшим потоком разбушевавшейся воды. И напоминала, что я все же поселился на суше.
Хотя вид от порога дома был еще уже, ни в малейшей степени не чувствовалось стесненности или ограничений. В моем воображении оставалось достаточно простора. Невысокое, поросшее низкими дубами плато, в которое переходил противоположный берег, тянулось вдаль, до прерий Запада и степей Тартарии, имевших достаточно места для всех кочевых племен. «В мире нет счастливых, кроме свободно наслаждающихся необъятным простором», – сказал Дамодара, когда его стадам потребовались новые бескрайние пастбища.
И место, и время изменились. Я поселился поближе к самым привлекательным частям Вселенной и ее историческим эпохам. Место моего проживания казалось столь же отдаленным, как область из ночных наблюдений астрономов. Мы склонны представлять редкие и восхитительные места в самых неземных уголках Вселенной, за созвездием Колесницы Кассиопеи, вдали от шума и суеты. Я обнаружил, что мой домик именно так и уединен, в новом и не оскверненном уголке. Если только возможно селиться рядом с Плеядами или Гиадами, Альдебараном или Альтаиром, то я действительно обосновался там. Или даже еще дальше от своей прежней жизни, сияя и мерцая ясным лучом ближайшему соседу, который может обнаружить меня только в безлунные ночи. Таким был уголок мироздания, выбранный для самовольного поселения:
Однажды жил да был пастух,
Он думал о высоком, таком,
Как горы, где его
Стада кормились постоянно.
Что мы должны думать о жизни пастуха, если его стада всегда забредают на те пастбища, что выше помыслов?
Каждое утро радостно побуждало меня сделать жизнь простой и невинной, как сама Природа. Я, как древние греки, искренне молился Авроре. Рано вставал и купался в пруду – это стало одним из лучших занятий, как религиозный обряд. Говорят, на ванне полководца Чэнь Тана было высечено: «Ежедневно полностью обновляйся, делай это снова и снова, и всегда». Все понятно – утро возвращает времена героев. Тихое жужжание москита, совершавшего невидимый полет по комнате с первыми проблесками зари, когда я сидел с открытыми дверью и окнами, впечатляло не меньше, чем любая труба, поющая о славе. Это был реквием Гомеру, воздушные «Илиада» и «Одиссея», воспевающие ярость и скитания. В этом было что-то грандиозное: неизменный показ, вплоть до запретного, неувядающей жизнеспособности и плодородия мира.
Утро – самая незабываемая часть дня. Час пробуждения, когда в нас меньше всего сонливости, и хотя бы на минутку просыпается та наша половинка, что любит дремать все оставшееся время. Пустым будет день, если можно его так назвать, в который нас зовет не Дух, а механическое расталкивание каким-нибудь прислужником. В который мы просыпаемся не от собственной вновь обретенной силы и внутренних устремлений, сопровожденных мелодиями небесной музыки, а от фабричных гудков. И не от аромата, наполняющего воздух, – к жизни лучшей, чем вчерашняя. Даже ночь дарует плоды и подтверждает, что она не хуже дня. Тот неверующий, что в каждом дне есть утренний час более ранний и заветный уже оскверненного, отчаялся в жизни и следует по пути, ведущему вниз и во тьму. После частичного прекращения плотской жизни душа человека – а точнее, его органы – каждый день набирается новых сил, а его Дух снова пытается сделать жизнь благородной. Я сказал бы, что все знаменательные события совершаются утром и в утренней атмосфере. В Ведах говорится: «Все разумное просыпается по утрам».
Поэзия, искусство, и самые памятные деяния людей берут начало с раннего часа. Все поэты и герои, подобно Мемнону, – сыновья Авроры, и изливают музыку на рассвете. Для того, чья гибкая и могучая мысль не отстает от солнца, весь день продолжает нескончаемое утро. Не важно, что показывают часы, или чем занимаются люди. Утром я бодрствую и внутренне расцветаю. В попытках стряхнуть с себя сон морально преображаюсь. Почему нам так трудно дать подробный отчет о своем дне – может, из-за дремоты? Ведь мы неплохо считаем. Не одолей нас сонливость, мы бы наделали свершений. Миллионы достаточно бодры для физического труда, но лишь один на миллион достаточно бодр для плодотворной умственной работы, и только один на сто миллионов – для поэтической или божественной жизни. Быть бодрствующим означает быть живым. Мне ни разу не попадался полностью бодрствующий человек. И как смотреть ему в глаза?
Мы должны научиться просыпаться и бодрствовать, и не при помощи механических будильников, а бесконечно ожидая рассвета и в самый крепкий сон. Ничего не вдохновляет более, как несомненная способность человека возвысить свою жизнь путем осознанного усилия. Это похоже на мастерски написанную картину, изящную статую и прочие предметы искусства. Но еще чудеснее будет описать саму атмосферу и обстановку жизни – и нам это подвластно, в духовном смысле. Влияние на качество дня является высшим из искусств. Задача каждого человека – сделать свою жизнь, даже в мелочах, достойной размышлений, возникающих в самые возвышенные и важные часы. Если мы осекаемся или истощаемся из-за скудости имеющихся знаний, оракулы внятно подскажут, что нужно делать.