Пришло время поселкам стать университетами, а их немолодым горожанам – научными сотрудниками, ведь, если они действительно живут в достатке, досуг позволит до конца жизни заниматься прогрессивными науками. Должен ли мир навсегда ограничиться одним Парижем или Оксфордом? Почему студенты не могут жить и получать гуманитарное образование под небом Конкорда? Почему мы не можем нанять лектора уровня Абеляра? Увы! Нам велено кормить скот и присматривать за лавкой, а на школу не хватает времени. Так и получаются недоучки.
В нашей стране городок должен играть роль европейского аристократа и покровительствовать искусствам, ведь он достаточно богат. Не хватает лишь великодушия и утонченности. Он может тратить достаточно денег на вещи, ценимые фермерами и торговцами, но никогда не даст ни гроша на действительно важное для более талантливых людей. Этот город потратил семнадцать тысяч долларов на ратушу, спасибо судьбе или политике, но и за столетие не потратит столько денег на живые умы – истинную плоть, должную заполнить материальную оболочку. Для зимней работы лицея ежегодно по подписке собирают сто двадцать пять долларов, и нет в нашем городе лучшего применения деньгам, на любые другие цели.
Если мы живем в девятнадцатом веке, почему бы не воспользоваться его преимуществами? И почему тогда наша жизнь глубоко провинциальна? Если мы беремся читать газеты, почему бы не пропускать бостонские сплетни и не выписать сразу лучшую в мире газету вместо того, чтобы мусолить кашу «нейтральной семейщины» или листать «Оливковые ветви» здесь, в Новой Англии? Пусть нам пришлют отчеты всех научных обществ, и тогда мы поймем, знают ли они хоть что-нибудь. Почему мы должны оставлять на усмотрение Harper & Brothers и Redding & Co. выбор литературы? Как аристократ с развитым вкусом окружает себя культурой своего уровня – талантами, познаниями, остроумием, книгами, картинами, статуями, музыкой, философией и тому подобным – так пусть делает и городок, не ограничиваясь учителем, пастором, звонарем, приходской библиотекой и тремя членами городского управления. На том лишь основании, что их предки-первопоселенцы смогли пережить холодную зиму на голых камнях, обойдясь малым.
Действия сообща – вот что соответствует духу наших учреждений. И уж если обстоятельства благоприятствуют, мы богаче иного аристократа. Новая Англия может нанять всех мудрецов мира, на полном пансионе, и искоренить свою провинциальность. Нам нужна высшая школа. Пусть вместо аристократа у нас появятся аристократические поселки. Если понадобится, не построим очередной мост через реку, будем ходить в обход, чтобы перебросить хотя бы один пролет моста через темную пропасть окружающего нас невежества.
Звуки
Но пока мы ограничены книгами, пусть даже классическими, и читаем на языках, более схожих с провинциальными наречиями, легко позабыть язык, на котором все вещи и события говорят без метафор – единственно многословный и образцовый. Предается гласности многое, но мало что издается. Лучи пробиваются сквозь ставни, но забываются мгновенно, стоит лишь открыться окну. Ни один метод или научная дисциплина не заменит обычную внимательность. Как сравнить лучший курс истории, философии или поэзии, или лучшее общество, или самый правильный жизненный распорядок со способностью видеть необходимое? Хотите вы быть студентом-читателем или все же провидцем? Знающим свою судьбу, видящим настоящее и идущим в будущее.
В первое лето я не читал книги, а окучивал бобы. Хотя нет, частенько бывали дела и поинтереснее. Иногда невозможно пожертвовать красотой момента ради любой работы, умственной или физической. Ведь жизненные горизонты должны раздвигаться.
Иногда летним утром я, вволю искупавшись, посиживал с восхода до полудня в залитом солнцем дверном проеме. Погружался в мечты, среди сосен, орешника и сумаха, в спокойном одиночестве и тишине, пока птицы пели вокруг или тихо пролетали сквозь домик. Иногда лучи солнца, пронзавшие западное окно, или шум повозки на дальней дороге напоминали о ходе времени. В такие отрезки я духовно рос, словно кукуруза по ночам, и они были намного полезнее любой физической работы. Это время не вычеркнуто из жизни, но дано помимо и сверх отпущенного судьбой. Примерно так жители Востока размышляют о смысле жизни, после чего бросают работу.
Обычно я не замечал, как тикают часики. День словно существовал для освещения моих занятий – только что было утро, и вот уже – подумать только! – вечер, а ничего достойного не сделано. Вместо восторженных песнопений молча улыбался бесконечной удаче. Как воробей, сидящий на орешнике перед моей дверью, чирикал трелью, так и я из своего гнездышка тихо смеялся или приглушенно напевал.
Время не делилось на часы или дни недели, носящие отпечаток языческих божков, и не тревожилось тиканьем стрелок. Я жил, как индейцы пури, про которых говорят, что «для „вчера“, „сегодня“ и „завтра“ у них есть только одно слово, а различие в значениях выражается направлением назад для „вчера“, вперед для „завтра“ и вверх для „сегодня“». Горожане могут считать меня абсолютным лоботрясом, но, с точки зрения птиц и цветов, такое поведение отнюдь не странно. Человек должен уповать на самого себя, и никак иначе. День на природе очень спокоен, но не допускает праздности.
Такой образ жизни имеет преимущество над городским, вынуждающим искать развлечения повсюду, включая общество и театр. Он сам по себе – развлечение, не теряющее новизны, спектакль из множества бесконечных сцен. Если ты зарабатываешь на жизнь и упорядочил ее в лучшем виде, унывать не придется. Следуй своему гению, и он станет открывать новые перспективы ежечасно.
Работу по дому я считал приятным занятием. Когда пол загрязнялся, вставал пораньше, выставлял всю мебель на лужайку, включая кровать с постельным бельем, заливал пол водой и посыпал его белым песком из пруда. Потом щеткой скреб его до состояния белизны, и уже к завтраку утреннее солнце просушивало дом достаточно для возвращения и продолжения умственных упражнений.
Приятно наблюдать пожитки, сложенные на траве небольшой грудой, похожей на цыганский тюк. Рядом, среди сосен и орешника, громоздился трехногий стол, с которого не убирались книги, перо и чернильница. Вещам словно бы нравилось, что их вынесли, и они не хотели обратно в дом. Иногда так и подмывало натянуть над ними тент и посидеть там! Стоит увидеть солнечные лучи на домашнем скарбе и услышать, как по нему гуляет ветер.
Самые привычные вещи выглядят намного интересней на природе, чем дома. Рядом на ветке сидит птица, под столом растет мята, его ножки оплетает ежевика, а вокруг – сосновые шишки, каштаны и листья земляники. Возможно, природные формы перешли в столы, стулья и кровати именно потому, что те когда-то были ее частью.
Мой дом стоял на склоне холма, прямо на опушке большого леса, среди молодых виргинских сосен и орешника. Всего в полудюжине родов от пруда, куда вниз по склону вела узкая тропа. Перед домом росли земляника, ежевика и мята, зверобой и золотарник, молодые дубки и карликовая вишня, черника и земляной орех. Ближе к концу мая карликовая вишня, Cerasus pumila, украсила края тропы нежными цветами, собранными в цилиндрические соцветия на коротких ветках. Осенью эти ветки усыпались крупными красивыми ягодами, и тяжелыми венками склонились по обеим сторонам тропы. Я попробовал их, почти несъедобных, чисто из вежливости к Природе. Сумах, Rhus glabra, в изобилии разросся вокруг дома, пробиваясь через сделанную мной насыпь и достигнув пяти-шести футов уже в первый сезон. Его широкие перистые тропические листья выглядели красиво, хоть и необычно. Сухие омертвевшие прутья в конце весны неожиданно обзавелись крупными почками, превратившись, словно по волшебству, в тонкие зеленые и нежные ветви, диаметром около дюйма. Они росли так опрометчиво, нагружая свои слабые сочленения, что я иногда слышал у окна, как свежая и нежная ветка неожиданно падала на землю, сломанная собственной тяжестью, в совершенно безветренную погоду. Цветы сумаха привлекали множество диких пчел, а в августе увесистые гроздья ягод, постепенно набиравшие ярко-малиновый бархат, снова сгибали и ломали нежные ветки.
Этим летним днем я сижу у окна, а над поляной кружат ястребы. Стремительные дикие голуби стайками по двое-трое пролетают передо мной или беспокойно сидят на ветвях веймутовой сосны за околицей, наполняя воздух воркованьем. Скопа поднимает рябь на зеркальной поверхности пруда и выуживает рыбу, норка крадется из болота мимо моей двери и ловит на берегу лягушку, осока склоняется под тяжестью овсянок, порхающих с места на место.
Последние полчаса перестукиваются пассажирские вагоны, везущие путников из Бостона за город. Они то затихают вдали, то вновь слышатся, как хлопанье крыльев куропатки. Ведь я живу не в такой отдаленной местности, как мальчик, отправленный однажды к фермеру в восточную часть городка, но вскоре сбежавший обратно домой, жалкий и соскучившийся. Он никогда не бывал в глухом захолустье, без родных и близких, и даже без привычного гудка паровоза! Сомневаюсь, осталось ли сейчас в Массачусетсе такое место:
Воистину, селенье наше стало мишенью
Для одной из стрел железнодорожных рельсов,
И над нашей тихой равниной разносится – «Конкорд».
Фитчбургская железная дорога проходит по кромке пруда, примерно в сотне родов к югу от моего участка. Я обычно хожу в городок вдоль ее насыпи, связывающей в некотором смысле меня с обществом. Рабочие на товарных поездах, разъезжающие по всей дороге из конца в конец, кивают, как старому знакомому. Ведь они встречают меня так часто, что наверняка принимают за путевого обходчика, каковым я и являюсь, по сути. Тоже с удовольствием ремонтировал бы рельсы на одном из участков земной орбиты.
Свисток паровоза пронзает лес летом и зимой. Он звучит как крик ястреба, кружащегося над фермерским двором, и сообщает о прибытии в городок множества неугомонных торговцев из большого города или предприимчивых сельских лавочников с другой стороны. При встрече поездов эти джентльмены зычно предупреждают друг друга убраться с дороги, и этот крик иногда накрывает всю местность. Вот тебе твоя бакалея, деревня! Это тебе, селянин! И не сыщешь ни одного фермера, настолько независимого, чтобы отказаться от покупки.