«А вот тебе товар взамен!» – кричит свисток паровоза из деревни. Бревна, смахивающие на длинный таран, едут со скоростью двадцать миль в час к городским стенам, а стульев нагружено столько, что можно усадить всех утомленных и угнетенных горожан. Деревня придвигает мягкий стул городу с чрезвычайно неуклюжей вежливостью. Обираются индейские холмы, поросшие черникой, все ягоды с клюквенных лужаек подчистую срываются и отправляются в город. Туда везут хлопок, оттуда – ткань; туда везут шелк, оттуда – сукно; туда везут книги, оттуда – умы, их сочиняющие.
Паровозы с вагонами удаляются по орбите планеты, а точнее кометы, потому что наблюдатель не может знать, вернется ли он когда-нибудь в нашу солнечную систему, двигаясь с такой скоростью в неизвестном направлении. Его орбита не выглядит замкнутой кривой, с облаком пара, трепыхающимся позади золотистыми и серебристыми кольцами, похожим на пушистые облака, плывущие высоко в небе. Там они разворачиваются и открываются свету, словно странствующий полубог, этот Зевс, собирающий тучи, мог бы взять все закатное небо для маскировки своего поезда.
Когда я слышу, как железный конь будит холмы громоподобным фырканьем, сотрясает землю копытами и пышет пламенем из ноздрей (не знаю, попадет ли он в новую мифологию), мне кажется, что на земле наконец-то появилось достойное племя. Если бы все было так, как выглядит, и люди покоряли природу с благородной целью! Если бы паровозное облако испаряло героические деяния или несло человеку пользу, как дождевое облако над фермерскими полями, то силы природы и сама Природа радостно помогали бы людям и стали надежными друзьями.
Я смотрю на утренние поезда с тем же чувством, что и на восход солнца, который вряд ли приходит чаще. Шлейфы дыма стелются далеко позади них и поднимаются все выше и выше, отправляясь в небо. Вагоны отправляются в Бостон, дым на мгновение скрывает солнце и бросает тень на мое отдаленное поле.
Тень похожа на небесный поезд, по сравнению с которым настоящий, прижимающийся к земле – всего лишь зубец копья. Конюх железного жеребца рано встал этим зимним утром, когда звезды еще светили над горами, покормил и запряг его. Развел огонь, вдохнувший живительный жар и заставивший тронуться с места. Будь дело столь же невинным, сколь ранним!
Когда пути скрывает глубокий снег, к коню прикрепляют снежный отвал, и этим гигантским плугом вспахивают колею от гор до побережья моря. Вагоны катятся и вытряхивают неугомонных людей с их товарами по всей стране, как семена из гнездовой сеялки. Огненный конь летит по стране целый день, останавливаясь только на отдых хозяина. Топот и непокорное фырканье будят меня в полночь, когда в лесной лощине он, покрытый снегом и льдом, борется с непогодой. До стойла этот трудяга доберется лишь с утренней звездой, чтобы сразу же продолжить путь, без отдыха и сна. По вечерам из стойла слышится, как он выдыхает излишнюю энергию дня, чтобы успокоить нервы, остудить печень и мозг, и несколько часов поспать железным сном. Ах, если бы этот процесс был таким же героическим и убедительным, насколько продолжительным и неутомимым!
Далеко через безлюдные леса за пределами городков, куда забредает только охотник, и в день, и в самую темную ночь мчатся ярко освещенные вагоны, не знающие своих пассажиров. Вот остановка у великолепного вокзала в поселке или большом городе, где собираются общительные зеваки, а вот – в Зловещем Болоте, среди испуганных сов и лис. Отправления и прибытия поездов стали главными событиями деревенского дня. Они уходят и приходят с такой регулярностью и точностью, а их свистки слышны так далеко, что фермеры сверяют по ним часы, и таким образом один хорошо работающий институт регулирует целую местность.
Разве люди не стали немного пунктуальней с появлением железной дороги? Разве на вокзале они не говорят и не думают быстрее, чем на почтовой станции? В самой вокзальной атмосфере есть что-то электризующее. Меня потрясали сотворенные им чудеса, а некоторые соседи-домоседы, которых не вытащишь в Бостон, были тут как тут при ударе станционного колокола. Теперь принято следовать железнодорожному порядку – например, часто и прямо предупреждают, чтобы ты убирался с дороги. В этом случае нет времени на читку закона об охране порядка или предупредительный залп поверх голов толпы. Мы построили судьбу, богиню Атропос, которая никогда не свернет с пути (неплохое имя для паровоза, кстати). Людям объявляют, что в определенные час и минуту ее арбалетные стрелы будут выпущены в точки с определенными координатами; но это никак не влияет на дела, а дети идут в школу по запасному пути. Жизнь стала куда более размеренной. Так мы все воспитаны, подобно сыновьям Телля. Воздух полон невидимых стрел. Каждая тропа, кроме собственной, – тропа судьбы, потому не сбивайтесь со своей.
В торговле мне нравятся ее предприимчивость и отвага. Она не заламывает отчаянно руки в мольбах Юпитеру. Я вижу, как эти люди ежедневно занимаются своим делом, с разной степенью смелости и удовлетворения. Делая даже больше, чем предполагают, подчас находя себе применение лучше сознательно задуманного. Менее впечатляет героизм тех, кто полчаса продержался на передовой линии в битве при Буэна-Виста, чем неизменная и неунывная храбрость тех, кому местом зимовки служит снеговой плуг. Тех, кто совершает подвиги не только в три часа утра, что Бонапарт считал самым редким видом мужества, но чье мужество неустанно, и засыпает только со снежной бурей, или когда мышцы стального коня заморожены. Этим утром, во время Великого снегопада, чьи метели все еще бушуют и леденят кровь, я слышу приглушенный звук паровозного колокола, пробивающийся через туманную завесу их замерзшего дыхания и возвещающий, что поезда идут без задержек, не взирая на снежную бурю в северо-восточной части Новой Англии. И я вижу покрытых снегом и изморозью пахарей. Их головы, как валуны Сьерра-Невады, открытые всей Вселенной, виднеются над отвалом, выворачивающим отнюдь не легковесные маргаритки и гнезда полевых мышей.
Торговля, вопреки ожиданиям, уверенна и лишена суеты, проворна, предприимчива и неутомима. Вдобавок ее приемы гораздо естественнее многих утопичных начинаний и сентиментальных экспериментов – вот чем объясняется невиданный успех. Я чувствую свежесть и простор, когда мимо с грохотом проезжает товарный поезд, и запах товаров, источающих ароматы весь путь от бостонского Лонг-Уорфа до озера Шамплейн. Они напоминают мне о дальних странах, коралловых рифах и Индийском океане, о тропических краях и огромных размерах Земного шара.
Я сильнее ощущаю себя гражданином мира при виде пальмовых листьев, прикроющих следующим летом светловолосые головы в Новой Англии, а также манильской пеньки, скорлупы кокосов, старой джонки, джутовых мешков, металлического лома и ржавых гвоздей. Вагон порванных парусов сейчас более понятен и интересен, чем когда их превратят в бумагу и печатные книги. Кто нагляднее потрепанных парусов напишет историю бурь? Они – печатный набор, не требующий правки. Вот идет дерево из лесов Мэна, не успевшее сплавиться к морю во время последнего паводка и подорожавшее на четыре доллара за тысячу, потому что много его унесло и раскололо. Сосна, ель, кедр – первого, второго, третьего и четвертого сортов, а совсем недавно все это росло в лесу и манило медведей, лосей и канадских оленей. Затем следует известь из Томастона, первосортный товар. Ее отвезут далеко в холмы, прежде чем погасить. Также кипы лоскутов, самых разнообразных оттенков и качества, влачащих наижалкое состояние, до которого могут опуститься хлопок и лен.
В какой мусор способны превратиться платья устаревших фасонов, нигде не нужных, разве что в Милуоки! Бывшие модные изделия из английского, французского или американского ситца, шотландки, муслина и прочих тканей были собраны отовсюду – и от модников, и от бедноты, – чтобы превратиться в однотонную бумагу, на которой напишут реальные истории о настоящей жизни, высокой и низкой.
А этот закрытый вагон пахнет соленой рыбой, характерной вонью Новой Англии и торговли, напоминающие мне о Большой Банке и рыбном промысле. Кто не пробовал ее, провяленную так, что никак не испортишь, заставляющую краснеть от стыда святые образа? Ею вы можете мести или мостить улицы и колоть лучину для растопки, а возница укроет тушками себя и свою поклажу от солнца, дождя и ветра. А лавочник, как однажды в Конкорде, может закрепить одну над дверью вместо вывески, начиная свое дело, и рыбка провисит до тех пор, пока постоянный покупатель не распознает, что это – животное, овощ или минерал, или пока она не побелеет как снег. Если же положить ее в кастрюлю и сварить, получится отличное серовато-бурое блюдо для субботнего обеда.
Затем едут испанские кожи с хвостами, все еще закрученными и задранными с тех времен, когда носившие их быки мчались по пампасам испанского побережья Америки, воплощая упрямство и доказывая неизлечимость всех врожденных пороков. Признаюсь, что, узнав истинный нрав человека, я не питаю надежд изменить его к лучшему или к худшему. Как говорят на Востоке, «как ни грей, не прижимай, и ни обвязывай хвост шавки, даже через двенадцать лет труда он сохранит изначальные формы». Единственное, что можно сделать с теми старыми больными хвостами, – сварить из них клей, что обычно и делается, да так, что и не отдерешь потом.
А вот большая бочка черной патоки или бренди, адресованная Джону Смиту из Каттингсвилля, Вермонт. Этот торговец из района Зеленых Гор возит товар для соседских фермеров. Сейчас, наверное, стоит у своей лавки и думает о поставках, прибывших на побережье, и как они могут повлиять на цены. Рекламирует покупателям, раз двадцатый за утро, что со следующим поездом ожидает товар высшего качества. О нем уже объявлено в «Каттингсвилль Таймс».
Пока эти товары едут вверх по географической карте, другие едут вниз. Предупрежденный свистком, я оторвался от книги и увидел длинную сосну, срубленную на дальних северных холмах. Она преодолела длинный путь через Зеленые Горы и Коннектикут, стрелой пронеслась за десять минут через городок, и вряд ли вы увидите ее еще раз, ведь она превратится в… мачту какого-то большого корабля.