Одиночество
Я наслаждаюсь дивным вечером, чувствуя его всем телом, впитывая каждой клеточкой. Удивительно непринужденно вхожу в царство Природы, как органичная его часть. Пробираюсь по каменистому берегу пруда без сюртука, хотя сейчас прохладно, облачно и ветрено. Ничто не привлекает внимания, все явления природы для меня повседневны.
Лягушки-быки трубным гласом приветствуют ночь, а легкий бриз разносит над водой журчанье козодоя. Перехватывает дыхание жалостью к дрожащим листьям ольхи и тополя, но душевное равновесие мое, подобно озеру, покрыто рябью, а не вздымается волнами. Вечерний ветер гонит мелкие волны, но они не ближе к буре, чем зеркальная гладь. Хоть уже и стемнело, ветер все еще шумит в лесу, волны все еще плещут, а невидимые создания убаюкивают песней. Полный покой никогда не наступит здесь. Дикие животные не отдыхают, а выходят на охоту; лиса, скунс и кролик хищно бродят по полям и лесам. Они – стражи природы, связующие дни жизни воедино.
Вернувшись домой, я обнаруживал визитные карточки непрошеных гостей: букет цветов, венок из хвойных веток или имя, нацарапанное карандашом на желтом листе грецкого ореха или щепке. Те, кто редко бывает в лесу, подбирают его маленький кусочек и играют с ним по дороге, а потом оставляют, намеренно или случайно. Кто-то сорвал ивовый прутик, сплел его в колечко и оставил на столе. Так я узнавал о появлении гостей в мое отсутствие – по согнутым веточкам, примятым травинкам или отпечаткам обуви. Нередко даже определял пол, возраст или характер по едва заметно оставленным следам, будь то брошенный цветок или пучок травы, иногда найденный далеко, у железной дороги, почти в полумиле от дома. По стойкому запаху сигары или трубки я часто понимал, что по дороге, в шестидесяти родах отсюда, проходил путник.
Обычно вокруг нас достаточно просторно. Горизонт не потрогаешь вытянутой рукой, а густой лес не растет прямо под дверью. Нас всегда разделяет расчищенное, знакомое, обустроенное пространство, когда-то отвоеванное у Природы, прибранное к рукам и огороженное. Но к чему мне такой простор и размах, в несколько квадратных миль безлюдного леса, отданных во владение другими людьми? Ближайший сосед – в целой миле отсюда, и с любого места не видать никого, если только не подняться от дома на вершину холма. Горизонт, обрамленный лесами, принадлежит только мне; по одну сторону – вид на отдаленную железную дорогу у берега пруда, по другую – изгородь, выставленная вдоль лесной дороги.
Но, по большому счету, кругом безлюдно, как в прериях. Так могут выглядеть Азия или Африка, а не только Новая Англия. У меня есть мои солнце, луна и звезды – собственный крохотный мир. По вечерам никто не проходил мимо дома и не стучал в дверь, словно я остался последним человеком на земле. Лишь весной изредка приходили из города ловить сомиков, не столько в Уолденском пруду, сколько в дебрях собственной души, насаживая на крючки темноту. Но вскоре они удалялись, обычно без улова, «мир уступая молчанью и мне», не оскверняя своим присутствием апогей ночи.
Уверен, люди до сих пор боятся темноты, хотя появились христианство и свечи, а все ведьмы давно повешены. Но, по опыту, самое приятное и нежное, самое невинное и благородное общество нужно искать в природе, даже мизантропам и меланхоликам. Никто не испытает депрессии, если живет на лоне природы и еще способен чувствовать. Любая буря покажется Эоловой арфой здоровому и невинному уху. Ничто не повергнет простого и смелого человека в вульгарную печаль. Пока я дружу с временами года, жизнь не превратится в тягостную обузу. Легкий дождик, поливающий мои бобы и заставляющий сидеть дома, не мрачен и тосклив, а полезен. Хоть и не дает мотыжить, но справляется лучше мотыги. Если он льет так долго, что семена гниют в земле, а картофель гибнет в низинах, то поможет уродиться траве на холмах, этим помогая и мне.
Сравнивая себя с другими людьми, мне кажется, что боги благосклоннее ко мне намного больше, чем я того заслуживаю; словно из их рук я получаю защиту, уверенность и охрану, недоступные другим. Я не хвалюсь, но принимаю божественную похвалу. Мне неведомы чувство одиночества или подавленности. Лишь однажды, через несколько недель лесного отшельничества, я на час задумался о том, нужны ли соседи для спокойной и здоровой жизни. Находиться в одиночестве становилось некомфортным, но одновременно я осознавал, что сиюминутное умопомрачение скоро пройдет. Под шум дождя, в момент кручины, я вдруг ощутил в Природе, в мелодии ее капель и звуков растений вокруг жилища такое приятное и благотворное общество, такое бесконечное и необъяснимое дружелюбие, словно сама атмосфера поддерживала меня. Все преимущества человеческого соседства, какие только можно вообразить, превратились в ничто, и с тех пор я больше о них не думал. Каждая сосновая иголка увеличивалась от симпатии и искала дружбы. Даже сцены, ранее представлявшиеся дикими и мрачными, стали близки и понятны, как и то, что ближайшей кровной родней может быть вовсе не человек, и нигде я более не стану чужаком:
Скорбь до срока иссушает печальных;
Кратки их дни в мире живых,
О, прекрасная дочь Тоскара.
Наиприятнейшие часы жизни проводились во время длинных сезонных дождей, хлеставших с обеда до вечера, а порой и целый день. Непрерывный шум и звон капель насылали умиротворение; ранние сумерки возвещали наступление долгого вечера, когда множество мыслей успевало пустить корни и раскрыться. Сильнейшие северо-восточные дожди проверяли на прочность деревенские дома, когда служанки стоят наготове у входа с тряпками и ведрами, чтобы не затопило. Я же сидел за дверью своего маленького домика, который весь и был входом, и радовался его защите. Однажды в сильную грозу молния ударила в большую болотную сосну на другом берегу пруда, прорубив в стволе очень заметную и идеально правильную спиральную борозду сверху донизу, дюйм на пять, словно украшение на прогулочной тросточке. На днях я снова прогуливался мимо и ощутил благоговейный трепет, подняв глаза вверх и увидев эту отметку, теперь еще более заметную чем 8 лет назад, при том ужасающем и неотвратимом ударе с небес.
Мне часто говорят: «Наверняка в лесу вы чувствовали себя одиноким и хотели стать поближе к людям, особенно в дождливые и снежные вечера». На это так и хочется возразить: «Вся обитаемая земля не более чем точка в пространстве. Как вы думаете, насколько далеко друг от друга живут два самых отдаленных жителя вон той звезды, ширину диска которой мы не можем определить нашими инструментами? Почему я должен чувствовать себя одиноким? Разве наша планета не в Млечном Пути? Вопрос, который вы задаете, кажется мне пустяковым.
Что за пространство отделяет человека от ближних, делая его одиноким? Я выяснил, что сколько ни шагай навстречу, не породнишь два разума. Какого соседства мы желаем более всего? Разумеется, не скопления людей – на станции, почте, в баре, церкви, школе, бакалейной лавке, Бикон-Хилле или Файв-Пойнтс, где собирается больше всего народа. Но близости к вечному источнику нашей жизни, хотя неизвестно, поможет ли опыт найти его – того мы ищем, словно растущая у воды ива, тянущая корни. Она будет разной для разных натур, но это то место, где мудрец выкопает себе погреб…»
Как-то вечером на Уолденской дороге я обогнал своего земляка, обладающего тем, что называется «недурное состояние» (хотя я никогда не размышлял о нем объективно). Он гнал на рынок пару голов скота и поинтересовался, как можно было отказаться от всяческих жизненных удобств. Я ответил, абсолютно серьезно, об изначальной уверенности, что такая жизнь мне понравится. И пошел домой спать, а он все прокладывал путь через темноту и грязь в Брайтон (или Яркий город), куда должен был добраться лишь к утру.
Любая вероятность пробуждения или воскрешения мертвеца делает неважными все обстоятельства. Место этого события всегда одно и то же, и оно неописуемо радостно. Мы по большей части радуемся лишь внешнему и наносному. А на самом деле все это служит причиной нашего смятения. Ближе ко всему сущему его созидающая сила. Рядом с нами беспрерывно исполняются величайшие законы. Ближе всех не нанятый работник, с которым мы любим поболтать, а тот работник, что сделал нас самих.
«Сколь обширно и глубоко влияние таинственных сил Неба и Земли!
Мы пытаемся постичь их, но не видим; мы пытаемся услышать их, но не слышим; соединенные с сущностью вещей, они неотделимы от них.
Они – причина того, что во всей Вселенной люди очищают и освящают свои сердца и празднично одеваются, принося жертвенные дары предкам. Это океан утонченного ума. Они повсюду – над нами, слева, справа; они окружают нас со всех сторон».
Мы – объекты интересующего меня эксперимента. Учитывая обстоятельства, нельзя ли хоть ненадолго обойтись без общества друзей, чтобы нас развлекали лишь собственные мысли? Конфуций верно заметил: «Добродетель не останется брошенкой, у нее непременно найдутся соседи».
Благодаря разуму мы покидаем свою оболочку, оставаясь при этом в здравом уме. Сознательным усилием можно отстраниться от действий и их последствий; все хорошее и плохое пронесется мимо, как поток воды. Мы не полностью вовлечены в Природу. Я могу быть и плавником в реке, и Индрой, следящей за ним с небес. Меня может взволновать театральное представление, как может не взволновать и реальный случай, касающийся напрямую. Я знаю себя только как человеческое существо, вместилище мыслей и чувств, но сознаю определенную двойственность, благодаря которой могу отстраниться от себя так же, как от другого. Каким бы прочувствованным ни был мой опыт, осознаю наличие скептической части себя, наблюдающей, но не разделяющей его; и часть эта не более моя, чем и вы. Когда пьеса жизни, оказавшаяся трагедией, подходит к финалу, зрители расходятся восвояси. Для них это всего лишь вымысел, игра воображения. Такая двойственность легко делает нас плохими соседями и друзьями.