Временами сосед-лесоруб восклицал: «Как я люблю поговорить! Ей-богу, я мог бы говорить днями напролет!» Однажды, после разлуки в несколько месяцев, я спросил, нет ли новых мыслей. «Боже правый! – ответил он. – Если работяга типа меня не растеряет те мысли, что были, это уже хорошо. Если напарник, с которым ты вместе мотыжишь, норовит поспешить, то уж и не до мыслей, ты должен сосредоточиться на сорняках».
В таких случаях он иногда первым интересовался, продвигается ли моя работа. В один зимний день я спросил, всегда ли он доволен собой, желая, вместо священника, навести на внутренние размышления и поиски высоких смыслов жизни. «Доволен! – ответил он. – Всяк доволен по-своему. Кто-то, живя в достатке, просидит с удовольствием весь день спиной к камину и животом к столу, ей-богу!»
Однако мне так ни разу и не удалось пробудить в нем духовное. Все его понятия крутились вокруг простой целесообразности, какая бывает и у животных. Впрочем, так можно сказать о большинстве людей. Если я предлагал какой-то способ улучшения жизни, сосед отвечал без малейшего сожаления, что теперь уже слишком поздно. И при этом искренне верил в честность и прочие добродетели.
И все же он обладал хоть и слабым, но определенно позитивным началом, думая иногда самостоятельно и выражая собственное мнение. Это явление было настолько редким, что заслуживало пути в десять миль, чтобы его понаблюдать, и равнозначно обновлению иного общественного института. Хотя он мялся и выражался неясно, мысль всегда оставалась достойной. Весьма примитивной и погруженной в животное начало, но тем не менее глубже обычных рассуждений образованного человека. Правда, мысли эти редко вызревали и превращались в высказывания. Он давал основания думать, что даже в низших слоях попадаются одаренные люди, какими бы скромными и неграмотными они ни казались. У них всегда есть собственный взгляд и отсутствие непонимающего притворства. Они бездонны, как Уолденский пруд, хотя считаются темными и мутными.
Многие путешественники делали крюк, чтобы увидеть меня и побывать в гостях, а в качестве предлога напрашивались на стакан воды. Я сообщал им, что пью из пруда, и указывал направление, вручая черпак. Жизнь в глуши не избавляет от ежегодного наплыва посетителей на первое апреля, когда все куда-то едут.
Обычно обходилось без эксцессов, хотя среди посетителей попадались и диковинные экземпляры. Слабоумные из богаделен являлись для шапочного знакомства, но я заставлял их поупражнять остатки разума и открыться; в таких случаях темой нашей беседы был ум, и потому усилия обычно вознаграждались. Более того, обнаружилось, что некоторые из них поумнее попечителей и членов городской управы. Пора бы уже поменять их местами.
Нужно понимать, что нет особой разницы между умными и полоумными. Например, как-то посетил меня безобидный неотесанный бедняк. Я часто видел его и других несчастных, работавших живой изгородью, – они стояли или сидели на ведрах в поле, чтобы скот не разбрелся вместе с ними. Бедняк высказал желание жить, как я, и пожаловался, невероятно просто, искренне и вместе с тем более чем скромно, что ему «не хватает ума». Так он выразился. Бог создал его убогим, хотя декларируется, что на небесах заботятся о всех одинаково. «Я всегда был таким, – пояснил он, – с самого детства. Никогда не отличался способностями, как иные сверстники. У меня хилый умишко. Думаю, так боженьке угодно».
Самим собой он подтверждал истинность своих слов, так и оставшись для меня метафизической загадкой. Редко с кем познакомишься на такой благодатной почве – все сказанное было невероятно простым, искренним и честным. Чем более он пытался принизить себя, тем сильнее возвышался в моих глазах. Поначалу я приписывал результат своему чуткому обхождению. На основе правдивости и откровенности, заложенной этим бедным слабоумным нищим, наши отношения могли бы стать примером даже для мудрецов.
Бывали у меня в гостях и те, кого не считают городской беднотой, но, несомненно, принадлежащие к бедноте мировой. Просители, взывающие не к вашему гостеприимству, а к вашему милосердию. Те, кто искренне просит помощи, но сразу предупреждают, что сами себе помочь не хотят. Я не против, чтобы у гостя, появившегося по любой причине, был лучший в мире аппетит, но не считаю просителя своим гостем. Были визитеры, не понимающие, что пора уходить, хотя я нарочито занимался своими делами и отвечал им с возрастающей холодностью. В сезон миграции ко мне заглядывали люди самых разных умственных способностей. У некоторых ума было столько, что хоть отбавляй, а иногда попадались совершенно забитые беглые, все время начеку, как лиса в басне – не слышно ли лая псов, идущих по следу. С мольбой они смотрели на меня, словно цитируя:
«О христианин, отправишь ли меня обратно?»
Был среди них и настоящий беглый раб, которому я помог отправиться дальше, в сторону Полярной звезды. Попадались люди с одной мыслью, подобные курице с одним цыпленком, оказавшимся утенком. Бывали люди с тысячью мыслей и лохматыми куриными головами, способными лишь следить за сотней цыплят – те гонятся за одним жуком, и каждое утро массово пропадают, а курицы из-за этого чахнут и облезают. А еще люди с идеями вместо ног – своего рода интеллектуальные сороконожки, от которых дрожь бежит по телу. Кто-то предложил завести книгу, в которой посетители писали бы свои имена, как в Белых горах. Но увы! У меня для этого слишком хорошая память.
Я не мог не подмечать некоторые особенности своих гостей. Казалось, что девушкам, юношам и молодым женщинам обычно нравилось находиться в лесу. Они смотрели на пруд и рвали цветы, весело проводя время. Деловые же люди, включая фермеров, думали только об одиночестве и работе. Поражались огромному расстоянию, на котором я жил от их общества, и, хотя утверждали, что бродить в лесу им по нраву, очевидно, кривили душой. Не знавшие отдыха, преданные своему делу люди, чье время целиком подчинялось зарабатыванию на жизнь или сохранению накопленного; священники, говорившие о боге так, словно имели на него монополию, и не выносившие иных мнений; врачи и юристы; взволнованные домохозяйки, заглядывавшие в буфет и постель, когда меня не было дома – как бы еще миссис N узнала, что ее простыни свежее моих? Юноши, уже утратившие юность и решившие, что в выборе профессии будет безопаснее идти проторенными дорогами. И все они обычно говорили, что в моем положении невозможно нести добро ближним.
Так вот в чем дело! Старые, немощные и робкие люди любого возраста и пола думали, как правило, о болезнях, несчастных случаях и смерти, а жизнь представлялась им полной опасностей. Но какая может быть опасность, если вы о ней не думаете? Они считали, что предусмотрительный человек должен селиться в безопасных местах, где доктор Б. прибежит в любой момент. Городок для них служил в буквальном смысле слова со-обществом, союзом взаимной обороны, и можно предположить, что они даже чернику собирают с аптечкой. Но пока человек жив, всегда есть опасность, что он умрет, хотя эту опасность можно соразмерно уменьшить полнотой жизни. Человек сидящий рискует не меньше, чем человек бегущий.
Наконец, были самозваные реформаторы, самые докучливые из всех и думающие, что я всегда напеваю:
Вот дом, который построил я;
А вот человек, который живет в доме,
Который построил я.
Но они не знали, что есть еще третья строка:
А вот люди, которые досаждают человеку,
Который живет в доме, который построил я.
Я не боялся ястребов, потому что не держал цыплят, но опасался хищных птиц, преследующих человека.
У меня также появлялись и более приятные гости. Дети собирали ягоды, железнодорожные рабочие в чистых рубашках совершали воскресную утреннюю прогулку. Рыболовы и охотники, поэты и философы – словом, все искренние паломники, приходившие в лес в поисках свободы, забывая на время о поселке, – их я готов был приветствовать словами: «Добро пожаловать, англичане! Добро пожаловать!», ибо с этим народом я общался.
Бобовое поле
Тем временем мои бобы, общей длиной рядов в семь миль, с нетерпением ожидали окучивания. Рано посаженные успели заметно подрасти, и откладывать стало невозможно. В чем смысл этого традиционного и почтенного занятия, сродни рядовому подвигу Геракла, неизвестно. Я полюбил свои грядки, хотя их оказалось намного больше, чем требовалось. Они привязали меня к земле, источнику силы Антея. Но к чему все это? Одному богу известно. Странным трудом я занимался все лето – обрабатывал клочок земли, где прежде росли только лапчатка, ежевика, зверобой и другие сладкие лесные ягоды, и вместо них растил бобы.
Что я должен знать о бобах, или бобы обо мне? Я ухаживаю за ними, окучиваю, целыми днями присматриваю – вот мой ежедневный труд. Приятно посмотреть на их широкие листья. Мои помощники – роса и дожди, увлажняющие сухую почву, и то плодородие, что заложено в ней самой, по большей части бедной и истощенной. Мои враги – черви, прохладные дни и, более всего, сурки. Последние съели подчистую четверть акра. Но какое право я имел вырывать зверобой и другие растения, разрушая древний травяной сад? Совсем скоро выращенные бобы станут для них слишком жесткими, и надо опасаться новых врагов.
Я хорошо помню, как четырехлетним меня привезли из Бостона в этот город, ставший родным, через лес и поле, к пруду. Одна из самых давних сцен, отложившихся в памяти. А теперь моя флейта по вечерам будит эхо над теми же самыми водами. Здесь до сих пор стоят сосны старше меня, а если некоторые и упали, я распилил их на дрова и приготовил ужин. Повсюду пробивается молодая поросль, готовя новый пейзаж для глаз других детей. На пастбище растет тот же зверобой из многолетнего корня, и я сам помогаю создавать сказочный пейзаж из детских снов, а результаты можно наблюдать в этих бобовых листьях, стеблях кукурузы и картофельной ботве.
Я засадил около двух с половиной акров на холме, а поскольку землю здесь расчистили всего лет пятнадцать назад, пришлось выкорчевать две или три вязанки пней. Земля ничем не удобрялась, но в течение лета при обработке обнаруживались наконечники стрел, говорившие о том, что давным-давно здесь обитало какое-то вымершее племя. Оно высаживало кукурузу и бобовые еще до того, как белые люди пришли расчищать участок, и потому почва несколько истощилась.