В любую погоду меня ни разу не выбрасывало на берег, хотя и пережил несколько жестоких штормов. Даже в обычную ночь в лесу темнее, чем кажется многим. Мне часто приходилось смотреть вверх, на просвет между деревьями, чтобы уточнить путь. А там, где не видать колеи от повозок, нащупывать ногой едва заметную тропинку или держать курс по определенным деревьям, прикасаясь к ним руками и узнавая их на ощупь – например, пару сосен, растущих в восемнадцати дюймах друг от друга в самой гуще леса.
Иногда я возвращался домой очень поздно, в темную и дождливую ночь, на ощупь по невидимой тропе. Весь путь мечтал и был погружен в свои мысли, пока не пробуждался, протягивая руку к дверному засову. Я не мог вспомнить ни единого шага на пути и полагал, что тело само нашло дорогу домой, как ложка находит путь ко рту.
Несколько раз, когда гостю доводилось засиживаться допоздна, а ночь оказывалась темной, мне приходилось провожать его до проселочной дороги, а потом указывать нужное направление, держась которого, лучше доверять своим ногам, а не глазам. Одной такой ночью я показал путь двум юношам, рыбачившим на пруду. Они жили примерно в миле через лес и часто ходили этой дорогой. Спустя день или два один из них поведал, что им пришлось бродить рядом со своим имением до самого утра, промокнув насквозь под ливнем. Я слыхал, что многим удавалось заблудиться даже на улицах поселка, когда темнота настолько густа, что, как говорится, ее можно потрогать. Некоторым жителям окраин, приезжавшим в городок за покупками в своих фургонах, приходилось там ночевать. И джентльмены, и леди, направляясь в гости, делали крюк в полмили, нащупывая тротуар ногой и не зная, когда повернуть.
Заблудиться в лесу в любое время – удивительный и незабываемый, и к тому же полезный опыт. Часто в метель даже днем выходишь на знакомую дорогу и понимаешь, что невозможно определить, где поселок. Хотя ты знаешь, что проходил здесь тысячу раз, все кажется незнакомым, словно это дикая дорога в Сибири. Ночью растерянность лишь усиливается. На обычных прогулках мы неосознанно прокладываем курс, как лоцманы, ориентируясь по привычным маякам и мысам, а если и отклоняемся от курса, все же держим в голове направление к одному из ближайших ориентиров. Стоит только заблудиться или пойти в обратном направлении – ибо человеку достаточно одного поворота с закрытыми глазами, чтобы совершенно потеряться, – сразу сталкиваешься с размахом и неизвестностью Природы. Каждому человеку приходится заново настраивать компас с каждым пробуждением, будь то ото сна или размышлений. Пока не потеряешься, или мир не потеряет тебя, не осознаешь бесконечность нашей связи.
Как-то под конец первого лета я пошел в поселок забрать ботинок у башмачника, был арестован и посажен в тюрьму за неуплату налогов и отрицание власти государства, имеющего привычку покупать и продавать мужчин, женщин и детей прямо у дверей сената, как скот. На самом деле я удалился в лес по другим причинам. Но куда бы ни делся человек, люди будут преследовать его и насаждать свои мерзкие порядки, принуждая вступить в их мрачное тайное сообщество. И я мог бы вынужденно сопротивляться с переменным успехом, мог стать одержимым психической яростью против общества, но предпочту, чтобы общество взбунтовалось против меня, ведь это оно исступлено. К счастью, на следующий день я освободился, забрал ботинок из починки и вернулся в лес как раз к обеду из черники с холма Фейр-Хэвен.
Мне никто и никогда не досаждал, кроме слуг государства. Я ничего не запирал ни на замок, ни на задвижку, кроме ящика стола с документами. У меня даже не было гвоздя под дверной или оконный крючок. Я не запирал дверь ни ночью, ни днем. Даже если отсутствовал несколько дней, даже когда следующей осенью провел две недели в лесах Мэна. И при этом хижина оберегалась лучше, чем цепью солдат. Усталый бродяга мог отдохнуть и погреться у очага, любитель литературы – приятно провести время с одной из нескольких книг, лежавших на столе, а любопытный – открыть дверь в чулан и посмотреть на остатки обеда, или что будет на ужин. Хотя множество людей всех сословий ходило мимо на пруд, мне это не доставляло особых неудобств, и никогда ничего не пропадало, кроме томика Гомера, неуместно позолоченного. Думаю, это был один из солдат, стоявших неподалеку лагерем. Живи все люди в моей простоте, мы бы не знали краж и грабежей. Они происходят только в тех сообществах, где одним принадлежит больше, чем достаточно, в то время как у других нет необходимого. Книжки Гомера в переводе Поупа должны быть незамедлительно распределены по справедливости:
Nee bella fuerunt,
Faginus astabat dum scyphus ante dapes.
Люди не затевали войны,
Когда спросом пользовались деревянные плошки.
«Вы, кто управляет государственной политикой, почему наказываете людей? Возлюбите добродетель, и народ ответит добродетелью. Добродетели правителей подобны ветру, а добродетели обычного человека подобны траве. Когда дует ветер, трава склоняется».
Пруды
Иногда, пресытившись обществом людей и сплетнями, утомив всех друзей из поселка, я шел на запад, прочь от своих привычных мест, в еще более безлюдные окрестности, «к свежим лесам и новым долинам». Провожал закаты ужином из черники и голубики на холме Фейр-Хэвен и собирал ягоды про запас. Плоды не раскрывают свой подлинный вкус ни покупателям, ни фермерам. Есть только один способ познать его, мало кем используемый. Спросите пастуха или куропатку, каковы вкус и аромат черники. Если вы никогда не собирали ее, то сие вам неведомо. Черника никогда не доходит до Бостона, там ее не пробовали с тех пор, как она перестала расти на трех городских холмах. Восхитительный вкус и сама суть ягоды теряются вместе с пушком, истираемым в телеге торговца, и она превращается в обычную еду. До тех пор, пока царит Вечная Справедливость, ни одна невинная черничка не должна покидать свой холм.
Изредка, закончив дневную работу мотыгой, я присоединялся к одному нетерпеливому товарищу, с утра рыбачившему на пруду, где он застывал молчаливым и неподвижным, как утка или плавающий лист. Рассмотрев к моему приходу различные философские учения, он обычно делал вывод, что принадлежит к древней секте киновитов.
Был еще один старик, отличный рыбак и опытный мастер по дереву, считавший мой дом рыбацкой мастерской. Мне нравилось, когда он восседал на пороге и чинил снасти. Временами мы встречались на пруду, он в одном конце лодки, я – в другом, но лишь изредка перекидывались словами, потому что в последние годы он почти оглох. Иногда старик напевал псалом, что вполне гармонировало с моими жизненными принципами. Так что наши отношения отличались цельностью и гармоничностью, и вспоминать их намного приятней, чем связанные речью. Когда же, по обыкновению, не с кем было общаться, я будоражил эхо: стучал веслом по борту лодки, наполняя окружающие леса разбегающимися кругами звуков, растравляя их, как сторож вольера своих диких зверей, пока не добивался рычания из каждой лесистой долины и с каждого склона холма.
Теплыми вечерами я часто сидел в лодке, поигрывая на флейте и наблюдая за окунями. Они словно зачарованные застывали вокруг меня, а луна плыла над неровным дном, усеянным обломками деревьев. Когда-то давно мы с приятелями в поисках приключений приходили на пруд темными летними ночами. Разводили костер прямо у кромки воды для привлечения рыб и ловили сомов блесной с червями. Глубокой ночью, наигравшись, подбрасывали высоко в воздух, как фейерверки, горящие головешки. Они падали в пруд и гасли с громким шипением, внезапно погружая пространство в полную темень. И через эту тьму мы, насвистывая, расходились обратно по домам. А теперь я живу на этом берегу.
Иногда, засидевшись в гостях до тех пор, пока семья хозяев не уходила спать, я возвращался в лес и ловил при свете луны рыбу для завтрашнего обеда, под серенады сов, лисиц, а иногда и под скрипящий крик неизвестной птицы. Это были незабываемые и чтимые мной впечатления, когда стоишь на якоре, при глубине сорок футов и в двадцати или тридцати родах от берега, окруженный тысячами мелких окуней и уклеек, пускающих рябь по воде при свете луны, и связан длинной льняной леской с таинственными придонными рыбами. Иногда я дрейфовал в легком ночном бризе, протягивая по пруду леску длиной шестьдесят футов, то и дело ощущая легкое подергивание, сообщавшее, что на том конце рыскает живое существо с неясными намерениями. Наконец, ты медленно вытягиваешь, перебирая леску руками, рогатого сома, дергающегося и извивающегося в воздухе. Необычайно странно, особенно темными ночами, ощутить это слабое подергивание, в то время как мысли заняты темами мироздания и бродят в философских сферах. Оно прерывает твои мечты и снова связывает тебя с Природой. Казалось, что в следующий раз я мог бы забросить леску в воздух, а не в воду, – субстанцию едва ли не гуще. Таким образом я словно ловил двух рыб на один крючок.
Уолденский пейзаж довольно скромен, хотя и очень красив. Его нельзя назвать величественным, и он вряд ли покажется интересным тому, кто не считает себя завсегдатаем или местным жителем. Но пруд настолько примечателен глубиной и чистотой, что заслуживает обстоятельного описания. Это зеленый колодец полмили в длину и окружностью в милю и три четверти, площадью около шестидесяти одного с половиной акра. Служит неиссякаемым источником посреди сосновых и дубовых лесов, без видимого притока или истока, за исключением облаков и испарения. Окружающие холмы круто поднимаются из воды на высоту от сорока до восьмидесяти футов, а на юго-востоке и востоке – так и вовсе ста – ста пятидесяти футов. Все они поросли лесом.
Водоемы в Конкорде оптически двухцветны, в зависимости от расстояния, и более правильный – ближний. Цвет издалека чаще зависит от освещения и повторяет оттенок неба. Летом в ясную погоду на небольшом расстоянии они кажутся синими, особенно если вода неспокойная, да и на дальнем почти такими же. В непогоду пруды иногда приобретают темный синевато-серый оттенок. Хотя, говорят, море может быть в один день синим, а в другой – зеленым, без заметного изменения погоды. Я как-то видел, что местность покрылась снегом, а вода и лед в нашей реке остались зелеными, почти как трава.