В последние дни октября, при начале сильных заморозков, водомерки и водяные жуки исчезают. В эти тихие дни обычно ничто не тревожит водную гладь. Как-то в ноябре, в тихую погоду после многодневных гроз, когда небо сплошь затянуло тучами, а воздух заполнился туманом, я увидел, что пруд стал необычайно гладким, так что трудно разглядеть поверхность, только она отражала уже не яркие октябрьские краски, а сумрачные ноябрьские оттенки холмов.
Хотя я шел на лодке как можно тише, легкие волны убегали так далеко, что почти покидали поля зрения, и заставляли отражения рябить. Но глядя на поверхность воды, я замечал тут и там, на расстоянии, легкое мерцание, словно несколько водомерок спаслись от заморозков и сбились в стаю. Или, быть может, такая гладкая поверхность выдавала места, где со дна били ключи. Медленно подойдя на веслах к одному из таких мест, я был немедленно окружен косяком мелких окуней, около пяти дюймов в длину, насыщенного бронзового цвета. Они играли в зеленой воде, то и дело поднимаясь к поверхности, поднимая рябь и иногда оставляя пузырьки. Я плыл по прозрачной и бездонной воде, отражающей облака, словно по небу на воздушном шаре, а их движения казались полетом или парением в воздухе. Будто небольшая стая птиц проносилась прямо подо мной, справа или слева, с плавниками, похожими на распущенные паруса.
В пруду плавало много таких косяков, коротавших межсезонье до того, как зима закроет широкое окно ледяными ставнями. Из-за них гладь озера иногда казалась взволнованной легким бризом или упавшими дождевыми каплями. Если я приближался неосторожно и вспугивал рыбешек, они резко били хвостами и поднимали зыбь, словно кто-то хлестнул по воде ветвистым суком, и мгновенно прятались в глубине.
Наконец ветер усилился, туман сгустился, поднялась волна, и окуни попрыгали намного выше, наполовину выскакивая из воды. Сотня темных точек, длиной в три дюйма, одновременно поднималась над поверхностью. В один год я даже 5 декабря заметил немного ряби на воде. Вот-вот начинался сильный дождь, и воздух уже наполнился туманом, поэтому пришлось поспешно налечь на весла и погрести в сторону дома. Дождь стремительно усиливался, и, хотя капель на щеках не чувствовалось, я приготовился промокнуть насквозь. Но рябь, вызванная окунями, неожиданно исчезла – я вспугнул их и заставил уйти на глубину. Так что в тот день удалось выйти сухим из воды.
Один старик, часто бывавший на этом пруду более полувека назад, когда того еще затеняли окружающие леса, поведал, что вода просто кишела утками и другими водоплавающими, а в небе парило множество орлов. Он приходил рыбачить на старой долбленке, найденной на берегу. Лодку смастерили из двух сосновых бревен, выдолбленных и скрепленных вместе, а концы срезали под прямым углом. Она получилась неуклюжей, но прослужила много лет, пока не пропиталась водой и улеглась на дно. Непонятно, чья она была, – возможно, принадлежала пруду. Веревку для якоря он сплел из лыка орешника.
Один старик-гончар, живший у пруда еще до Революции, рассказал, что на дне лежит железный сундук. Иногда он подплывает к берегу, но, если подойти поближе, снова исчезает в глубине. Мне было приятно слышать о старой долбленке, заменившей индейские каноэ. Те делались из того же материала, но в формах поизящнее, из растущего на берегу дерева, упавшего в воду и плавающего там не одно десятилетие, как самое подходящее для озера судно.
Я помню, что, когда впервые исследовал дно, там лежало множество больших стволов. Их когда-то повалило ветром, или кто-то оставил на льду после зимней рубки, когда дрова дешевели. Но теперь они почти исчезли.
Когда я впервые проплывал на лодке по Уолдену, он был полностью окружен густыми и высокими лесами, сосновыми и дубовыми, а в некоторых бухточках виноградные лозы обвивали прибрежные деревья и сплетались в своды, под которыми могла пройти лодка. Холмы, образующие его берега, настолько круты, а лес был настолько высок, что с восточного конца пруда он казался амфитеатром для лесных спектаклей. По молодости я проводил там много часов, плывя летними днями по воле ветра. Выгребал на середину и ложился спиной на лодочные скамейки, грезя наяву, пока коснувшаяся песка лодка не будила меня. Я вставал, чтобы посмотреть, какой берег уготовила мне судьба. Это были дни, когда безделье стало самым привлекательным и продуктивным занятием. Незаметно пролетали утренние часы, ибо так я предпочитал проводить лучшую часть дня. Богатством моим были не деньги, но солнечные часы и летние дни, щедро расточаемые. Но нисколько не жаль, что они проведены не в мастерской или за учительским столом.
С тех пор как я покинул эти берега, лесорубы еще больше опустошили их, и уже давно невозможно побродить между рядами деревьев, в просветах которых иногда блестит вода. Так что простите мою Музу, замолчавшую навеки. Могут ли птицы петь, когда их рощи вырублены?
Теперь и лежавшие на дне стволы деревьев, и старая долбленка, и окружавшие пруд опушки исчезли. Жители поселка, едва ли знающие сюда дорогу, не купаются и не пьют воду, а думают, как бы провести ее, не менее священную, чем для индусов Ганг, по трубам в поселок, для мытья посуды! Получить Уолден, повернув кран или вытащив затычку! Этот дьявольский Железный конь, чье оглушительное ржание слышно по всему городу, замутил своим копытом воды Бойлинг-Спрингс, и это он съел все леса на берегу Уолдена. Это троянский конь, приведенный наемниками-греками, и в его брюхе прячется тысяча воинов! Где же защитник страны, Мур из Мур-Холла, способный встретиться с ним у Глубокой расселины и вонзить копье отмщения меж ребер ожиревшего врага?
И все же из знакомых природных мест Уолден был лучшим, сохранившим чистоту. С ним сравнивали многих людей, но очень немногие заслуживают такой чести. Лесорубы оставляли голыми один берег за другим, ирландцы построили рядом свинарники, железная дорога нарушила его границы, и даже добытчики льда как-то поимели зимний куш. Но сам он не изменился – в нем та же вода, на которую я смотрел в юности. Изменился я сам. Несмотря на все волны и рябь, у него так и нет ни одной постоянной морщины. Он вечно молод, и я по-прежнему могу стоять на берегу и видеть, как ласточка почти ныряет в воду, ловя насекомых. Этим вечером он вновь поражает, словно мы не встречаемся ежедневно вот уже более двадцати лет. Да, это он – Уолден, то самое лесное озеро, обнаруженное давным-давно. Где прошлой зимой вырубили лес, у берега начал расти новый, такой же крепкий. На его гладь поднимаются те же мысли, он истекает радостью и счастьем для себя, Создателя, и, быть может, для меня. Пруд, несомненно, сотворен смелым человеком, безо всякого лукавства. Он руками вырыл округлое водное ложе, углубил, очистил его мысленно и завещал Конкорду. Я вижу по воде, что она думает о том же, и почти спрашиваю: Уолден, это ты?
Это не моя мечта,
Написать красивую строку.
Я не мог бы быть ближе к Богу и Небесам,
Чем когда живу у Уолдена.
Я – его каменистый берег,
И пролетающий над ним ветер,
В моих ладонях
Его вода и песок,
А его глубины —
В моих мыслях.
Поезда никогда не останавливаются, чтобы полюбоваться им. Хотя наверняка машинисты, кочегары, кондукторы и пассажиры с сезонным билетом часто проезжают мимо и становятся лучше, когда смотрят на него. Машинист обязательно вспомнит, хотя бы раз в день, что созерцал эту умиротворенность и чистоту. Пусть даже увиденное единожды, оно помогает смыть следы Стейт-стрит и паровозную сажу. Его можно называть «Божьей росой».
Я упоминал, что у Уолдена нет видимых притоков и истоков. Но с одной стороны он связан, пусть отдаленно и не прямо, цепью небольших водоемов, с прудом Флинта, находящимся выше, а с другой – прямо и очевидно с рекой Конкорд, через такие же пруды ниже по течению. Если благодаря долгой и аскетичной жизни, как у отшельника в лесах, он столь чудесно очистился, будет очень жаль, когда сравнительно грязные воды пруда Флинта смешаются с ним, или сам Уолден впустую отдаст свою свежесть океанской волне.
Пруд Флинта, или Песчаный пруд, в Линкольне – наше крупнейшее озеро и внутреннее море. Он лежит примерно в миле к востоку от Уолдена. Говорят, что в нем сто девяносто семь акров, и рыбы водится больше, но сравнительно мелко и не очень чисто. Я часто отдыхал, гуляя к нему через лес. Он стоил этого похода хотя бы для того, чтобы ощутить свободу свежего ветра, увидеть набегающие волны и подумать о жизни моряков. Осенью в ветреные дни я ходил туда собирать упавшие и вынесенные из воды каштаны.
Однажды, медленно шагая по поросшему осокой берегу, где ветер обдает лицо свежими брызгами, я наткнулся на трухлявый остов лодки без бортов. От нее мало что сохранилось, кроме отпечатка плоского днища, валяющегося среди камышей. Но очертания четко прорисовались, в виде большого сгнившего листа кувшинки с прожилками. Остов настолько впечатлял, что его можно было легко представить на морском берегу, с вполне ясной моралью. К этому времени он превратился в перегной, малоразличимый на берегу пруда, с проросшими камышами и шпажником.
Мне нравилось любоваться рябью на песчаном дне в северном конце пруда Флинта. Под давлением воды оно затвердело и уплотнилось под ногами, если брести по мелководью, а камыш, росший змейкой, своими волнистыми линиями повторял направление волн. Там же я находил множество любопытных шаров идеально сферической формы, сплетенных из травы, корней или шерстебельника, от полудюйма до четырех дюймов в диаметре. Они перекатываются туда-сюда на мелководье по песчаному дну, иногда прибиваясь к берегу. Скатаны сплошь из травы, но иногда в середину замывает немного песка. Судя по всему, это результат воздействия волн, как галька, но даже самые маленькие из них появляются только в определенное время года. Кроме того, я подозреваю, что волны не столько создают, сколько обтачивают уже сформированный предмет. В сухом состоянии эти шары хранят свою форму сколь угодно долго.