Пруд Флинта! Такова убогость наших названий. Какое право имел грязный и глупый фермер, чей надел граничил с этой небесной водой и чьи берега он безжалостно оголил, дать ей свое имя? Скупец, больше любивший зеркальную поверхность доллара или блестящего цента, в которой отражалось собственное бесстыжее лицо. Который даже диких уток, севших на пруд, считал вторгшимися в его владения. Чьи пальцы превратились в кривые и жесткие длинные когти из-за долгой привычки хватать, с ловкостью гарпии. Это название не по мне. Я хожу туда не за тем, чтобы видеть или слышать о том, кто никогда не наблюдал пруд, кто никогда не купался в нем, кто никогда не любил его, кто никогда не защищал его, кто никогда не сказал о нем доброго слова и не благодарил бога за чудесное создание. Лучше бы пруд назвали в честь плавающих рыб, пернатых или четвероногих, часто бывающих на нем, полевых цветов, растущих на его берегах, или какого-нибудь дикаря, чья нить жизни тесно переплелась бы с его историей.
Но не в честь того, кто не мог предъявить на него никаких прав, кроме купчей, данной соседом-единомышленником или местной властью. Того, кто заботился лишь о денежной стоимости, чье присутствие стало проклятием для всего берега. Кто истощил землю вокруг и желал бы истощить его воды, кто сожалел, что это не покос и не клюквенная поляна, кто осушил бы его и продал донный ил – здесь не было ничего, дающего прибыток. Пруд не вращал его мельницу, а пейзажи для любования он не считал привилегией.
Я не уважаю ни его труд, ни его ферму, где все имеет свою цену. Он отвез бы на рынок даже здешние виды и своего бога, рассчитывай хоть сколько-то выручить. Ведь он ходил на рынок, чтобы молиться своему богу, на его ферме ничего не росло бесплатно. Его поля не давали урожая, на его лугах не росли цветы, деревья не носили плодов, они интересны лишь долларом. Он не любил красоту своих фруктов, он считал их созревшими только тогда, когда они превращаются в деньги. Бедность обладает намного более истинным богатством. Чем беднее фермер, тем более он мною уважаем и интересен. Образцовая ферма? Ее дом стоит как поганка на навозной куче, комнаты для людей, лошадей, быков и свиней, – все смешаны, чистые с грязными. Все забито людьми! Огромное сальное пятно, пахнущее навозом и пахтой. Идеальная ферма, удобренная сердцами и умами людей! Как если бы вы выращивали картофель на церковном кладбище! Вот она, образцовая ферма.
Нет-нет; если и называть красивейшие места в честь людей, пусть эти люди будут благороднейшими и достойнейшими. Пусть наши озера получат, наконец, истинные имена, как море Икара, где «берега еще славят смелую попытку».
Крохотный Гусиный пруд лежит на моем пути к пруду Флинта. В миле на юго-запад находится Фейр-Хэвен, расширение реки Конкорд. Говорят, оно занимает около семидесяти акров. А в полутора милях за Фейр-Хэвеном лежит Белый пруд, площадью около сорока акров. Таков мой озерный край. Эти пруды вместе с рекой Конкорд составляют мои водные угодья, перемалывая приносимое зерно днем и ночью, год за годом.
С тех пор как лесорубы, железная дорога, да и я сам осквернили Уолден, Белый пруд стал самым привлекательным, если не красивейшим, из всех наших озер. Не слишком удачное и банальное название произошло от удивительной чистоты его воды или цвета песка. И все же во всех отношениях он лишь младший брат Уолдена. Они настолько похожи, что кажутся соединенными под землей. Одинаковые каменистые берега, одного оттенка вода. Как и на Уолдене, если в душную жаркую погоду смотреть вниз через лес на неглубокие бухточки, мутноватая вода в них видится сине-зеленой или серо-зеленой, из-за цвета дна.
Много лет прошло с тех пор, как я часто наведывался туда, увозя тачками песок для изготовления наждачной бумаги, и до сих пор навещаю. Один завсегдатай предлагает назвать его Изумрудным озером. Быть может, ему больше подойдет название «озеро Желтой Сосны», и вот по какой причине. Лет пятнадцать тому назад из глубокой части пруда, далеко от берега, торчала верхушка болотной сосны – их в здешних краях называют желтыми. Предполагалось, что место затопило, а это дерево – все, что осталось от первобытного леса. Я выяснил, что уже в 1792 году один из горожан составил «Топографическое описание города Конкорда», ныне хранящееся в архивах Массачусетского исторического общества. Автор, после рассказа об Уолденском и Белом прудах, добавляет: «Посреди Белого, при низкой воде, можно увидеть дерево, видимо, выросшее здесь изначально, хотя его корни находятся в пятидесяти футах под поверхностью воды. Верхушка его сломана и в том месте насчитывает четырнадцать дюймов в диаметре».
Весной 1849 года я разговорился с человеком из Сэдбери, жившим возле пруда, и он признался, что вытащил из воды это дерево лет десять или пятнадцать назад. Оно произрастало в двенадцати – пятнадцати родах от берега, а глубина воды там была футов тридцать – сорок. Однажды зимой он с утра вырубал лед, а во второй половине дня решил с помощью соседей достать эту старую желтую сосну. Во льду пропилили канал к берегу и тащили ее вдоль по нему и наверх на лед с помощью быков. Но еще до того, как всерьез взяться за работу, он с удивлением обнаружил, что дерево стояло перевернутым, обломками ветвей вниз, и тонкая верхушка прочно закрепилась в песчаном дне. Комель сосны был около фута в диаметре, и люди рассчитывали распилить его на хорошие бревна, но эта гниль годилась только на дрова. Остатки ее, с заметными насечками топора и дятлов, сложили под навес. Он решил, что дерево умерло еще на берегу, пока ветер, в итоге, не повалил его в пруд. Верхушка пропиталась водой, а комель все еще оставался сухим и легким, поэтому ствол перевернулся и ушел под воду не тем концом.
Отец моего собеседника, при возрасте восьмидесяти лет, не смог вспомнить, когда дерево там появилось. На дне можно до сих пор увидеть несколько массивных бревен, и из-за волн на поверхности они выглядят как огромные извивающиеся водяные змеи.
Лодки редко оскверняли этот пруд, ибо почти ничего ценного для рыболова в нем нет. Вместо белых кувшинок, которым требуется ил, или обычного шпажника в чистой воде встречается поросль редких голубых ирисов (Iris versicolor). Они поднимаются с каменистого дна вдоль всего берега, а в июне к ним слетаются колибри. Цвет их голубоватых острых листьев и цветов, а особенно их отражений, удивительно гармонирует с серовато-зеленой водой.
Белый пруд и Уолден – огромные кристаллы на поверхности земли, Озера света. Будь они ручных размеров и навсегда застывшими, их бы давно унесли рабы, как драгоценные камни для украшения императорских корон. Но они жидкие и обширные, и потому навеки принадлежат нам и нашим потомкам, но мы пренебрегаем ими и гонимся за алмазом Кохинур. Они слишком идеальны, чтобы иметь рыночную цену; в них нет примесей грязи. Насколько они прекрасней наших жизней, насколько они чище наших нравов! Мы никогда не узнаем у них что-то предосудительное. Насколько они прекраснее прудика перед дверью фермера, в котором плавают его домашние утки! Сюда прилетают только их чистые дикие собратья. Обитающие в Природе люди не ценят ее по достоинству.
Пышное оперение птиц и их пение гармонируют с цветами, но какие юноши или девушки могут стать единым целым с дикой буйной красотой природы? Она цветет почти в одиночестве, вдали от городов, где обитают люди. А вы еще разглагольствуете о небесах! И при этом позорите землю.
Ферма Бейкера
Иногда я бродил по сосновым рощам, стоявшим как храмы или эскадры кораблей под парусами, с искривленными ветвями, все в пятнах света. Они были такими приятными, зелеными и тенистыми, что друиды оставили бы свои дубы, чтобы молиться им. Еще я любил гулять в кедровом лесу за прудом Флинта, где деревья, усыпанные синими ягодами с белесым налетом, тянулись все выше и выше, до самого входа в Вальхаллу, а стелющийся под ними можжевельник устлал землю венками, полными плодов. Ходил и на болота, где лишайник гирляндами свисал с черных елей, и поганки, эти круглые столы болотных богов, покрывали землю. Где пни украсились самыми красивыми грибами, похожими на бабочек или улиток. Где росли гелониас и бересклет, где красные ягоды бузины светились глазами чертенят, где древогубец обвивал и душил в объятиях деревья твердых пород, а ягоды падуба своей красотой заставляли забыть о доме. Где ослепляли и соблазняли другие неизвестные и запретные лесные плоды, слишком прекрасные для смертного.
Вместо визитов к ученым я много раз посетил деревья редких видов, спрятанные в отдаленных местах посреди пастбища, в глубине леса, болота или на вершине холма. Был у черной березы, некоторые выдающиеся экземпляры которой достигают у нас двух футов в диаметре; у ее кузины, желтой березы, облаченной в просторную золотистую парчу, такую же благоухающую, как и вся родня. Навещал бук, безукоризненно гладкоствольный, красиво расписанный лишайником. В нашей округе сохранилась лишь одна буковая рощица, кроме отдельных деревьев. Считается, что ее посадили голуби, когда-то привлеченные вкусными орешками. Любо-дорого посмотреть, как искрят серебристые щепки при рубке этого дерева! Видел и американские липы, и грабы, и Celtis occidentals – каменное дерево, представленное у нас в единственном числе. И особенно высокую сосну, подходящую для корабельных мачт, и самый красивый хэмлок, стоявший посреди леса как пагода, и еще множество других. Это были мои алтари для круглогодичных обрядов.
Однажды я очутился у самого края радуги. Она захватила нижний слой атмосферы, раскрасила лес и ослепила, как сияющий разноцветный кристалл. В этом озере радужного света я плавал, подобно дельфину. Продлись радуга подольше, она бы окрасила мои дела и жизнь. Я шел по железнодорожному полотну, удивлялся ореолу света вокруг тени, и с удовольствием воображал себя одним из святых. Один из гостей заявил, что вокруг теней ирландцев, шедших рядом, никакого ореола не было, что так отмечены только местные уроженцы.
Бенвенуто Челлини рассказывает в своих мемуарах, что после ужасног