о видения в замке Св. Ангела над тенью его головы по утрам и вечерам появлялся сияющий нимб, было ли то в Италии или во Франции, особенно заметный, когда трава намокала росой. То же явление наблюдал и я, обычно утром, но и в другое время тоже, включая полнолуние. Хотя оно и не редко, но обычно не замечается, а при развитом воображении, как у Челлини, вполне может превратиться в суеверие. К тому же он говорил, что о чуде знают немногие. Но разве они уже не чувствуют себя избранными, осознавая, что пользуются вниманием?
Как-то днем я отправился рыбачить на Фейр-Хэвен, чтобы дополнить скудный овощной рацион. Путь лежал через лес к Плезант-Мидоу, прилегающий к ферме Бейкера, – уголок, воспетый поэтом:
Твой вход – приятный луг,
Где несколько мшистых яблонь растут
Рядом с красноватым ручьем,
Где плавает ондатра,
И быстрая форель
Пролетает стрелой.
Я думал поселиться там до того, как отправился к Уолдену. Рвал крюком яблоки, перепрыгивал через ручеек, распугивал ондатр и форелей. Это был один из дней, тянущихся бесконечно долго, когда много чего может произойти. Ими наполнена большая часть нашей жизни, и к тому времени уже половина моей. По пути зарядил ливень, вынудивший полчаса простоять под сосной, складывая над головой шалашик и используя носовой платок как накидку.
И когда я, наконец, пробрался сквозь заросли понтедерии, по пояс в воде, то неожиданно обнаружил себя в тени свинцовых туч. Гром бабахнул с такой силой, что пришлось обратиться в слух. Я подумал, что боги, должно быть, гордятся, обратив в бегство бедного безоружного рыболова своими могучими молниями. Так что я поспешил найти укрытие в ближайшей брошенной хижине, стоявшей в полумиле от любой дороги, но зато близко к пруду.
И строил здесь дом поэт
Назад тому много лет,
Чтобы владеть обычной хижиной,
Отданной судьбе на разрушенье.
Так говорит Муза. Но обнаружилось, что в ней теперь живет ирландец Джон Филд, с женой и несколькими детьми. Самый старший был широкоскулым мальчиком, отцовым помощником, прибежавшим с болота, чтобы укрыться от дождя. И до сморщенного, похожего на прорицательницу-сивиллу младенца с конусообразной головой, что сидел на отцовском колене, как в дворянской резиденции, и с любопытством таращился на незнакомца из своего сырого и голодного дома. Привилегия младенчества – не знать, последний ли ты представитель знатного рода, надежда и путеводная звезда человечества, а может, бедный заморыш, отпрыск Джона Филда.
Так мы и сидели вместе под той частью крыши, что меньше протекала, пока лил дождь и гремел гром. Я не единожды сиживал там и прежде, еще до того как корабль с этой семьей прибыл в Америку. Джон Филд явно был честным, трудолюбивым, но бестолковым человеком. Его жена, с круглым, блестящим от жира лицом и обнаженной грудью, наверняка обладала неимоверной терпеливостью, чтобы постоянно готовить обеды в огромной печи. Она все еще надеялась, что когда-нибудь их положение улучшится. Ее рука всегда сжимала тряпку, хотя хижина утопала в грязи.
Куры, тоже укрывшиеся от дождя, важно расхаживали по комнате, как члены семьи, и, как по мне, слишком очеловечились, чтобы их можно было зажарить. Они останавливались, заглядывали мне в глаза и многозначительно клевали башмак. Тем временем хозяин рассказал свою историю, как тяжело он работает «на болоте» на соседнего фермера, вскапывая землю на лугу лопатой или мотыгой всего по десять долларов за акр и право пользоваться удобренной землей один год. Его юный круглолицый сын весело работал с отцом, не зная, каким невыгодным делом тот занят.
Я попытался помочь им, поделившись, что он мой ближайший сосед и что я зарабатываю на жизнь так же, хотя и пришел сюда порыбачить и выгляжу как лодырь. Что живу в крепком, светлом и чистом доме, дешевле, чем обычная ежегодная арендная плата за такую развалину, как у него. И что он, если бы захотел, мог бы за пару месяцев построить собственный дворец. Что я не употребляю ни чай, ни кофе, ни сливочное масло, ни молоко, ни свежее мясо, и потому мне не приходится трудиться, чтобы заработать на них. Так что, если не пашешь как вол, не приходится усиленно питаться, и еда обходится в сущие пустяки. А если для него главное чай, кофе, сливочное масло, молоко и говядина, он вынужден зарабатывать на них тяжелым трудом, а когда много трудишься, приходится много есть, восстанавливая силы, – вот и получается что в лоб, что по лбу, хотя в лоб получается даже больше, чем по лбу, потому что он недоволен и растрачивает свою жизнь задарма.
А ведь он считал, что выиграл, отправившись в Америку, потому что здесь можно ежедневно иметь чай, кофе и мясо. Но единственно подлинная Америка – страна со свободой выбора такого образа жизни, что можно обойтись малым, и где государство не заставляет вас оплачивать рабство и войну, прямо или косвенно.
Я умышленно говорил с ним как с философом. Было бы прекрасно, начни люди освобождаться, оставляя все луга на земле непаханными. Человеку не обязательно изучать историю, чтобы узнать, как улучшить собственную культуру. Но увы! Культура ирландца – дело, к которому надо подходить со своего рода моральной мотыгой.
Я сказал ему, что для тяжелой работы на болоте ему требуются плотные башмаки и прочная одежда, которые все равно быстро пачкаются и изнашиваются. Я же ношу легкую обувь и тонкую одежду, стоимостью в два раза дешевле, и выгляжу джентльменом (а на самом деле это не так), и за час-другой, при желании, легко наловлю рыбы на два дня, или заработаю достаточно денег на неделю. Если бы он и его семья жили просто, они могли бы все вместе летом собирать чернику ради удовольствия.
На этом месте Джон вздохнул, а его жена, подбоченившись, уставилась на меня, и, казалось, оба начали думать, хватит ли у них капитала, чтобы начать такую жизнь, или знаний арифметики, чтобы ее вести. Для них это было плаванием вслепую, без представления о пункте назначения, так что я предполагаю, что они до сих пор отважно борются с жизнью, лицом к лицу, не покладая рук, не обладая умением вбить в ее массивные опоры клин и разломать по частям, лишь надеясь срубить грубо, как чертополох. Но их положение крайне шаткое – увы, не дружа с арифметикой, Джон Филд терпит поражение.
– Вы когда-нибудь ловите рыбу? – спросил я.
– Да, время от времени, когда отдыхаю; я ловлю хороших окуней.
– А на какую наживку?
– Я ловлю уклеек на червя, а потом на них – окуней.
– Может, порыбачишь сейчас, Джон? – проворковала его жена с сияющим от надежд лицом, но супруг не торопился.
Дождь уже закончился, и радуга над восточным лесом обещала хороший вечер; мы распрощались. У выхода я попросил попить, надеясь взглянуть на дно колодца, чтобы завершить осмотр их владений. Но увы! Он то мелеет, то засыпается песком, а к тому же порвалась веревка, и ведро прохудилось. Тем временем, нашлась подходящая посуда. Воду кое-как очистили и после долгого ожидания подали жаждущему – еще теплую и не отстоянную. Я подумал, какие же помои они пьют, и, закрыв глаза и отгоняя сор в обратном направлении, выпил за хозяев, по-настоящему гостеприимных. Не надо привередничать, когда время показывать хорошие манеры.
После дождя я покинул дом ирландца и снова направился к пруду. Стремление побыстрей заняться ловлей щучек, преодолевая отдаленные луга, трясины и болота, бредя по заброшенным и диким местам, на мгновение показалось мне пустячным для выпускника колледжа. Но стоило сбежать по склону холма к рдеющему западу, с радугой над головой и каким-то тихим звенящим звуком, доносившимся через чистый воздух незнамо откуда, мой добрый гений прошептал: «Иди, рыбачь и охоться по долам и весям, день за днем, все дальше и дальше, без опаски отдыхая у всех ручьев и домашних очагов. Помни своего Создателя в дни юности. Беззаботно вставай до рассвета и ищи приключений. Пусть полдень застает тебя у разных озер, а ночь застигает дома. Нет полей больших, чем эти, нет игр благороднее играемых тобою. Расти на свободе, согласно своей природе, как эти осоки и папоротники, которые никогда не станут сеном. Пусть гремит гром, угрожая уничтожить урожай фермеров. До тебя ему нет дела. Укройся под тучей, пока они бегут к телегам и сараям. Зарабатывай на жизнь не трудом, а развлечением. Радуйся земле, но не владей ею.
Без мужества и веры люди застряли в нужде, покупая и продавая, и проживая свою жизнь, как рабы».
О, ферма Бейкера!
Пейзаж, где самое прекрасное —
Немного невинного солнечного света.
Никто не приходит порезвиться
На твоем огороженном лугу.
Ты не споришь ни с кем,
И никогда не ставишь в тупик вопросами,
Такая же скромная, как и на первый взгляд,
Одетая в простой коричневый кафтан.
Придите, кто любит
И кто ненавидит,
Дети святой голубки
И отпрыски Гая Фокса,
И повесьте злые умыслы
На крепкие ветви деревьев!
Люди смиренно ночуют дома, а уходят лишь на ближнее поле или улицу, откуда виден их дом. Их жизнь угасает, потому что они снова и снова дышат спертым воздухом. Их утренние и вечерние тени простираются дальше ежедневных маршрутов. А надо бы возвращаться домой издалека, после приключений, опасностей и открытий, приобретя новый опыт и характер.
Я не успел дойти до пруда, как каким-то ветром надуло Джона Филда, решившего этим вечером все же отложить работу «на болоте». Но ему, бедолаге, удалось вытащить всего пару рыбешек, в то время как я наловил уже добрую связку. Он заметил, что такова его фортуна, но, когда мы пересели в лодке, фортуна тоже пересела. Бедный Джон Филд! Полагаю, что он не прочтет эти строки, если только не решит извлечь из них пользу. Он думает, что может жить в совершенно новой стране так же, как привык жить в старой – ловя окуней на уклеек. Возможно, иногда это и срабатывает. Перед ним открыты все просторы, но он остается бедным, потому что рожден быть бедняком, наследуя ирландскую бедность, танец «Бабушка Адама» и заболоченные пути. Ни он, ни его потомки не выйдут в люди, пока их привыкшие ходить по болоту перепончатые ноги не обуются в сандалии с крыльями.