никогда не бились так храбро.
Я наблюдал за парой, сцепившейся в смертельных объятиях посреди солнечной долины из щепок. Приближался полдень, а они были готовы драться до заката солнца или до испускания духа.
Маленький красный боец как клещами обхватил голову своего противника и в процессе борьбе ни на миг не оставлял попыток отгрызть один из вражеских усиков прямо у корня – другой уже был откушен. В это время более сильный черный швырял его из стороны в сторону и, судя по всему, уже лишил нескольких конечностей. Они сражались с упорством бульдогов, и ни один не собирался отступать. Очевидно, что их боевым кличем был девиз герцогов Кентских «Победа или смерть!». Тем временем по склону этой долины шел одинокий красный муравей, несомненно, полный возбуждения. Он или уже расправился с врагом, или еще не вступил в битву – скорее всего, последнее, потому что все конечности были на месте, – а мать наказала ему вернуться со щитом или на щите. Или он был муравьиным Ахиллесом, отложившим гнев где-то в сторонке, а теперь желающим отомстить за Патрокла или спасти его. Он еще издалека увидел этот неравный бой, ибо черные были почти в два раза крупнее красных, и, ускорив шаг, подошел ближе, пока не остановился, настороженный, в полудюйме от бойцов. Затем, улучив момент, атаковал черного воина и начал кусать его правую переднюю ногу, оставив врагу право выбрать любую из собственных конечностей для атаки. И вот их стало трое, объединенных до конца жизни, словно протянулась новая связующая нить, крепче любых замков и цемента.
Я бы уже не удивился, обнаружив у комбатантов военные оркестры на щепках повыше, играющие национальные гимны для ободрения медлительных и утешения умирающих. Я даже разволновался, словно они были людьми. Чем дольше в этом варишься, тем меньше ощущаешь различий. Действительно, в скрижалях Конкорда, если не всей Америки, не записано ни одной битвы, хотя бы близко сравнимой с муравьиной, будь то по числу воинов или проявленному героизму. По масштабам и кровопролитию это был Аустерлиц или Дрезден. Битва при Конкорде! Двое убитых со стороны патриотов и раненый Лютер Бланшар! А здесь каждый муравей был Баттриком! «Огонь! Ради бога, огонь!» – и тысячи разделяют судьбу Дэвиса и Хосмера. Здесь не воевали наемники. Не сомневаюсь, что они дрались за принципы, как наши предки, а не за отмену трехпенсовой пошлины на чай. И результаты этой битвы будут важными и незабываемыми для всего поколения, по меньшей мере, как результаты битвы при Банкер-Хилле.
Я взял щепку, на которой сражались трое вышеупомянутых мною муравьев, отнес ее в дом и положил под стакан на подоконник, чтобы понаблюдать, чем все завершится. Держа лупу над первым из рыжих, увидел, что он усердно отгрызает переднюю лапку врага и уже оторвал оставшийся усик. Но его собственная грудь полностью разорвана и уже открыла жизненно важные органы челюстям черного воина, чья броня на груди оказалась слишком толстой, чтобы рыжий мог ее пробить. Темные бусинки глаз страдальца горели той яростью, что пробуждается только войной. Они бились под стаканом еще полчаса, а когда я заглянул снова, черный солдат уже оторвал головы своим врагам, и они, все еще живые, висели на нем, как жуткие трофеи на конском седле, держась мертвой хваткой. Победитель, уже без усиков, почти без лапки, и с прочими бесчисленными ранениями, из последних сил пытался избавиться от ноши. Наконец через полчаса это ему удалось. Я поднял стакан, и он в этом изувеченном состоянии уполз с подоконника.
Интересно, пережил ли муравей в итоге эту битву и провел ли остаток своих дней в каком-нибудь Доме инвалидов, но вряд ли с того дня стал на что-то годным. Я так и не узнал, кто победил и какова причина войны, но весь оставшийся день чувствовал себя таким взволнованным и встревоженным, словно у моего порога произошла людская битва – напряженная, яростная и кровавая.
Инсектологи Кирби и Спенс утверждают, что муравьиные баталии описаны уже давно, со всеми датами. По их словам, единственным современным автором, бывшим их свидетелем, считается естествоиспытатель Юбэр. «Эней Сильвий, – говорят они, – дав очень подробное описание одной битвы, происходившей с величайшим упорством между крупным и мелким видами на стволе груши, добавляет, что „эта битва велась во времена папы Евгения IV в присутствии Николаса Писториенсиса, видного адвоката, описавшего всю историю битвы с величайшей точностью“. Подобное столкновение крупных муравьев с мелкими описано также Олафом Магнусом. Он говорит, что мелкие муравьи, одержавшие победу, похоронили тела своих солдат, а трупы врагов оставили на съедение птицам. Это событие произошло перед изгнанием тирана Кристиана II из Швеции». Битва же, наблюдаемая мною, произошла во время президентства Полка, за пять лет до принятия Закона Уэбстера о беглых рабах.
Многие деревенские псы, годные только для загона черепахи в погреб, уносили свои могучие тела в лес без ведома хозяев, тщетно вынюхивая старые норы лисиц и сурков. Такой пес, ведомый обычно мелкой дворняжкой, ловко лавирующей в лесу и способной наводить настоящий ужас на его обитателей, сильно отставал от своего вожака и брехал на случайную белку, наблюдавшую за ним с дерева. А потом, пустившись бежать и ломая кусты своим весом, представлял, что идет по следу отбившейся от семьи песчанки. Как-то я с удивлением увидел кошку, разгуливающую по каменистому берегу пруда, ведь они редко уходят так далеко от дома. Чувство было взаимным. Ведь даже самая домашняя кошка, всю жизнь пролежавшая на коврике, чувствует себя в лесу как дома и своими ловкими скрытными маневрами доказывает, что она местная не менее обычных лесных обитателей. Однажды, собирая ягоды, я встретил в лесу кошку с маленькими котятами, совершенно одичавших, и все они, как и их мать, выгнули спины и злобно зашипели.
За несколько лет до моего лесного поселения в одном из фермерских домов в Линкольне, ближайшего к пруду и принадлежавшего мистеру Джилиану Бейкеру, жила так называемая крылатая кошка.
В июне 1842 года она, как обычно, охотилась в лесу (я не уверен, был это кот или кошка, поэтому употребляю «она»). Хозяйка рассказала мне, что она появилась в округе чуть больше года назад, в апреле, и они в конце концов взяли ее к себе. Кошка была темного коричневато-серого цвета с белым пятном на шее, белыми кончиками лапок и большим, пушистым, как у лисы, хвостом. Зимой ее шерсть становилась гуще и длиннее на боках, свисая с них крыльями в десять или двенадцать дюймов длиной и два с половиной дюйма шириной. Подбородок опоясывала целая муфта, отстающая с верхнего края и свалявшаяся, как войлок. Весной же вся отросшая шерсть отваливалась.
Мне дали пару ее «крыльев», и я до сих пор их храню. В них нет никакой перепонки. Некоторые думали, что она была помесью белки-летяги или другого дикого животного. Это возможно, ибо если верить натуралистам, союз куницы и домашней кошки может породить помесь, способную давать потомство. Если бы я держал кошку, такая точно бы подошла, ибо почему кошка поэта не может быть крылатой, как его конь?
Осенью, как обычно, прилетели полярные гагары (Colymbus glacialis), чтобы линять и купаться в пруду, оглашая лес диким хохотом рано поутру. Только заслышав о прилете, все охотники на Мельничной запруде уже наготове: они прибывают на двуколках и пешком, по двое-трое, с патентованными ружьями, коническими пулями и биноклями. Они идут через лес, шурша осенними листьями, минимум по десять человек на одну гагару. Некоторые располагаются на ближнем берегу пруда, другие – на противоположном, чтобы бедная птица не смогла ускользнуть, и если она нырнет здесь, то должна вынырнуть там. Но вот задувает добрый октябрьский ветер, он шелестит листвой и поднимает рябь на поверхности воды, так что гагару невозможно ни услышать, ни увидеть, хотя ее враги оглядывают пруд в бинокли и будят лес звуками выстрелов. Волны великодушно поднимаются и сердито разбиваются, маскируя водоплавающих птиц, так что наши охотники вынуждены отступать в город, к лавкам и повседневности.
Но они часто бывают и удачливыми. Когда рано утром я выхожу за водой, эта величественная птица иногда выплывает из бухты всего в нескольких родах от меня. Попытки догнать ее на лодке, вслед птичьим маневрам, оканчивались неудачно – она ныряла и совершенно исчезала, иногда до конца дня. Но наверху мы были равны, хотя в дождь ей обычно удавалось исчезнуть.
Как-то очень тихим октябрьским днем, когда они усеивают озера словно пух молочая, я греб вдоль северного берега, тщетно оглядывая пруд в поисках гагары. Вдруг одна, отплыв от берега на середину прямо передо мной, дико захохотала и тем выдала себя. Я погнался за ней на веслах, и она нырнула, но, когда вынырнула, стала еще ближе. Затем снова скрылась под водой, и, когда на этот раз появилась на поверхности, между нами было уже пятьдесят родов – я неправильно вычислил направление и сам помог ей улизнуть. И снова она громко и долго хохотала, теперь не без основания. Птица так ловко маневрировала, что я не мог подобраться к ней даже на дюжину родов. Каждый раз, выныривая, она поворачивала голову туда-сюда и невозмутимо оглядывала пруд, очевидно, выбирая направление, чтобы вынырнуть там, где водяная гладь шире всего и расстояние от лодки безопасно.
Удивительно, насколько быстро гагара принимает решение и воплощает его в жизнь. Она сразу утащила меня в середину пруда, и увести ее оттуда оказалось невозможным. Пока она обдумывала очередной ход, я пытался его предугадать. Это была увлекательная игра на глади пруда – человек против гагары. Шашка противника неожиданно ныряет под доску, и задача – передвинуть свою к вероятному месту ее появления. Иногда птица неожиданно всплывала с другой стороны, вероятно, проскальзывая прямо под лодкой. Она была настолько выносливой, что как бы далеко ни заплыла, могла немедленно снова нырнуть. И даже самый недюжинный ум не предугадает, в каких пучинах пруда ее несет стремительной рыбкой, ибо хватает силенок достать дно пруда в самом глубоком месте. Говорят, в озерах Нью-Йорка гагар ловили на крючки для форели на глубине восемьдесят футов, хотя Уолден еще глубже.