Как, должно быть, удивляются рыбы, когда видят этого громоздкого гостя из другого мира, плывущего среди их косяков! Хотя она уверенно двигалась под водой, как на поверхности, и плыла там намного быстрее. Пару раз я видел рябь на воде, быстрый подъем головы, чтобы осмотреться, и мгновенное погружение. Проще перестать грести и ждать нового появления, чем продолжать попытки вычислить, где она вынырнет вновь. И пока я напряженно всматривался в поверхность воды на одном направлении, позади меня снова неожиданно раздавался ее потусторонний хохот. Но почему, проявив такую изворотливость, она неизменно выдавала себя? Разве ее белая грудка недостаточно заметна?
Я решил, что дело в птичьей глупости. Обычно ее выдавал плеск воды при выныривании. Но через час она оставалась такой же свежей, охотно ныряла и уплывала даже дальше, с гладкой грудкой, усердно работая под водой своими перепончатыми лапками. Ее обычной мелодией был этот демонический хохот, схожий с голосами водоплавающих птиц, но иногда, при успешном маневре и долгом нырке, она испускала протяжное потустороннее завывание, больше похожее на волчье – словно зверь приник мордой к земле и истошно воет. Это и была песня гагары – дичайший из криков, оглашающих лес вдоль и поперек. Я решил, что она, уверенная в собственных силах, высмеивает мои старания. Хотя к тому времени небо затянуло тучами, пруд был настолько гладким, что было видно, даже без звуков, где она разбивает поверхность. Ее белая грудка, неподвижность воздуха и спокойствие воды играли на моей стороне. Наконец, вынырнув в пятидесяти родах, она протяжно завыла, словно взывая о помощи к богу гагар. Тут же подул восточный ветер, поднимая рябь на поверхности и наполняя воздух дымкой мелкого дождя. Я был убежден, что это ответ на молитву гагары, и ее бог разгневался на меня, так что счел нужным дать ей уйти вдаль по поднявшейся ряби.
Осенними днями я часами наблюдал за утками, ловко менявшими курс на виражах и державшимися середины пруда, подальше от охотника. В заболоченных протоках Луизианы такие трюки оказались без надобности. При взлете они иногда кружили над прудом на большой высоте, откуда без труда разглядывали другие водоемы реки. Утки казались черными пятнышками в небе, а когда я решал, что они уже улетели, закладывали вираж в четверть мили наискось и усаживались в дальней безлюдной части пруда. Но непонятно, что еще, кроме безопасности, они получали, плавая на середине Уолдена. Если только не любовь к его воде по схожим причинам, что и у меня.
Новоселье
В октябре я ходил на луга у реки за виноградом и собирал гроздья, более красивые и ароматные, чем вкусные. Любовался, хотя и не рвал, клюквой, ее маленькими вощеными самоцветами в виде жемчужно-красных бусинок в луговой траве.
Фермеры собирают их уродливым гребнем, раздирая гладкий луг, небрежно меряют в бушелях или долларах и продают добычу в Бостон и Нью-Йорк. Там ягоды будут подавлены, для услады вкуса местных любителей природы. Так мясники вырывают языки бизонов из травы прерий, не обращая внимания на растерзанное и увядшее растение.
Прекрасные плоды барбариса тоже лишь услаждали взор, зато собрался небольшой запас диких яблок, не заинтересовавших хозяина земли и прохожих, для запекания. Когда поспели каштаны, я припас на зиму полбушеля. В это время года приятно побродить по тогда безграничным каштановым лесам Линкольна (теперь они уснули вечным сном под железной дорогой) с мешком за плечами и тростью, разбивая колючую оболочку плодов, не дождавшихся заморозков. Шуршала листва, громко протестовали красные белки и сойки, чьи полусъеденные каштаны я иногда воровал. Ведь в выбранных ими колючих плодах хранились, несомненно, лучшие ядра.
Иногда я забирался на деревья и тряс их. Каштаны также росли за моим домом, а одно большое дерево, почти затенявшее его в периоды цветенья, благоухало букетом на всю округу, но почти все его плоды доставались белкам и сойкам. Последние стаями слетались ранним утром и выклевывали плоды из колючих оболочек еще до созревания. Я уступил им деревья и посещал отдаленные леса, где росли только каштаны. Как выяснилось, их плоды неплохо заменяют хлеб.
Кстати, это не единственный его заменитель. Копая однажды червей для рыбалки, я обнаружил земляной орех (Apios tuberosa) – почти мифический плод, служащий аборигенам картофелем. Не знаю, ел ли его в детстве, как рассказывают, и не приснился ли он мне. Оказалось, что я часто видел его сморщенный красный бархатистый цветок, поддерживаемый стеблями других растений, но не знал, что это он. На распаханных землях орех почти исчез. Он сладковатый, напоминает вкус мороженого картофеля, и вкуснее вареный, а не жареный. Этот клубень казался неясным обещанием Природы вырастить когда-нибудь детей и выкормить их простой пищей. В нынешние времена откормленного скота и обширных нив этот скромный корнеплод, бывший тотем индейского племени, совсем забыт или известен исключительно цветком.
Но как только Природа вновь воцарится, прихотливые и роскошные английские злаки исчезнут под натиском многочисленных врагов, без человеческой заботы. Дикий ворон вернет последнее кукурузное зерно на великое поле индейского бога с юго-запада, откуда его и принесли. И тогда почти исчезнувший земляной орех возродится и разрастется, несмотря на заморозки и глушь, докажет, что он местный, и вернет свою древнюю гордость как пища охотничьего племени. Должно быть, его создатели и меценаты – индейские аналоги богов Цереры или Минервы, а когда наступит господство поэзии, листья и корешки с клубнями изобразят в произведениях искусства.
Уже к первому сентября я увидел несколько маленьких кленов с покрасневшими листьями на другом берегу пруда. Они окружали белые стволы трех осин, росших из одного корня, у кромки воды. О, как много дум наводит этот цвет! И постепенно, с течением времени каждое дерево проявляло свою натуру и любовалось отражением в гладком зеркале озера. Каждое утро управляющий этой галереи заменял одну из старых картин новой, более яркой и гармонично раскрашенной.
В октябре к моему обиталищу, как на зимние квартиры, тысячами слетелись осы. Они облепили внутреннюю сторону окон и верхушки стен, иногда отпугивая гостей от визита. Каждое утро я выметал порцию впавших в спячку от холода, не особо беспокоясь о том, чтобы избавиться от остальных, – было даже лестно, что они считали мой домик желанным приютом. Осы никогда не докучали всерьез, хотя даже спали со мной, а после постепенно исчезали, прячась в скрытные щели от зимы и невероятных холодов.
Как и насекомые, я, перед уходом на зимовку в ноябре часто появлялся на северо-восточном берегу Уолдена. Солнце, отражаясь от соснового леса и каменистого берега, делало его самой теплой стороной пруда. Согласитесь, намного приятнее и полезнее согреваться под солнцем, пока это возможно, чем у искусственного огня. Так что я грелся у тлеющих углей, оставленных летом, как ушедшим охотником.
Когда дело дошло до строительства камина, пришлось изучить искусство каменной кладки. В ход пошли старые кирпичи, их приходилось очищать мастерком. Так я много чего узнал о качестве и кирпичей, и мастерков. Раствору на них было лет пятьдесят, и говорят, что он продолжал твердеть, но это одно из тех мнений, которые люди любят долдонить, будь они верными или нет. Сами мнения со временем твердеют и пристают все крепче, и потребуется множество ударов мастерком, чтобы очистить от них старого умника. Многие месопотамские деревни построены из старых кирпичей очень хорошего качества, добытых на развалинах Вавилона, а раствор на них еще старше и, возможно, крепче.
А вот меня потрясла необычайная прочность стали, перенесшей так много сильных ударов, но так и не износившейся. Из моих кирпичей и прежде клали камин, и хотя на них не было клейма Навуходоносора, я постарался выбрать как можно больше каминных кирпичей – так меньше труда и отходов. Швы между ними закладывались камнями, набранными на берегу пруда, а раствор смешивался с белым песком, оттуда же.
Больше всего времени отнял камин как жизненно важная часть дома. Я работал очень неторопливо, и, хотя принялся за дело с утра, к ночи кирпичная кладка выросла всего на несколько дюймов. Она и послужила мне подушкой, хотя не припомню, чтобы из-за этого затекла шея, плохо гнущаяся с более давних времен.
Примерно в то же время ко мне на две недели прибился поэт, что вынудило найти для него место. Он принес собственный нож, а у меня было два, и мы чистили их, втыкая в землю. Гость разделял со мной тяготы готовки. Приятно было наблюдать, как сооружение постепенно растет, становясь все более ровным и прочным. Я полагал, что хоть дело и продвигается медленно, зато кладка прослужит долго. Камин – практически независимое сооружение, покоящееся на земле и подымающееся через дом к небесам, и даже если все сгорело, он иногда продолжает стоять, проявляя свою важность.
За дело я взялся ближе к концу лета и провозился до ноября. Северный ветер уже остужал пруд, хотя для достижения успеха ему пришлось беспрерывно дуть несколько недель – настолько тот глубок. Когда я стал по вечерам разжигать камин, еще до того, как оштукатурил дом, тяга была особенно хороша из-за многочисленных щелей между досками. Однако вечера ощущались приятными в этом прохладном и полном воздуха помещении, со стенами из грубых коричневых досок и потолком из неочищенных балок. Дом стал нравится мне намного меньше после штукатурки, хотя, по правде, приобрел уют.
Разве не должны все помещения, в которых обитают люди, быть достаточно высокими, чтобы под потолком стояла темень, а на балках по вечерам играли дрожащие тени? Такие формы более приятны воображению, чем фрески или фешенебельная обстановка. Можно сказать, что я начал обживаться только сейчас, когда использовал хижину для обогрева, а не только как кров. У меня имелась пара старых подставок, чтобы держать дрова рядом с очагом. Приятно было смотреть, как на задней стенке сложенного собственноручно камина собиралась сажа, и угли ворошились с большим удовольствием, чем обычно. Мое жилище было тесноватым, и вряд ли бы там разгулялось эхо, но оно казалось просторным из-за отсутствия соседей поблизости.