На пруду также встречался сплавной лес. Летом нашелся плот из неошкуренных сосновых бревен, сбитый ирландцами при строительстве железной дороги. Его я частично вытащил на берег. Проведя два года в воде, а затем полгода на суше, он был совершенно невредим, хотя и влажен даже после просушки. Как-то зимним днем я забавлялся, отправляя его бревна скользить через пруд почти на полмили, и либо скользил по льду за пятнадцатифутовым бревном, положив один его конец себе на плечо, либо связывал несколько бревен вместе березовым прутом и тащил их длинной ольховой веткой с крюком на конце. Хотя они полностью пропитались водой и словно налились свинцом, но все же не просто горели, но и давали сильный продолжительный жар. Возможно, это объясняется тем, что смола, ограниченная водой, коптит дольше, как в лампе.
Гилпин, рассказывая о жителях английского приграничного района, говорит, что «захват территории нарушителями и построенные вследствие этого дома и изгороди на границах леса по старому кодексу считались серьезными нарушениями и строго наказывались как purprestures, приводящие к ad terrorem ferarum-ad nocumentum forestse и подобному», то есть к распугиванию дичи и ущербу для леса. Но я желал сохранить дичь и лес сильнее охотников и лесорубов, словно сам был лордом Уолдена. Сгори любой участок леса, даже от моей неосторожной руки, я горевал бы намного дольше и безутешнее иных владельцев. Тем более они зачастую сами в этом замешаны. Вот бы нашим фермерам, вырубающим лес, хотя бы отчасти почувствовать благоговейный страх, ощущаемый древними римлянами, когда те прореживали священную рощу, посвященную одному из богов. Они прорубали поляны для лучшего освещения (lucum conlucare), а после приносили искупительную жертву и молились: «Кто бы ты ни был, бог или богиня, кому посвящена эта роща, будь милостив ко мне, моей семье, моим детям» и так далее.
Примечательно, как высоко ценится лес даже в наше время и в новой стране – повыше золота. Ведь несмотря на все открытия и изобретения, ни один человек не пройдет мимо кучи дров. Она так же ценна для нас, как и для наших саксонско-нормандских предков. Те мастерили из дерева луки, а мы производим ружейные приклады. Более тридцати лет назад Мишо сказал, что цена на дрова в Нью-Йорке и Филадельфии «почти такая же, а иногда и выше, чем на лучшие дрова в Париже, хотя этой огромной столице ежегодно требуется более трехсот тысяч кордов, и на расстоянии в три сотни миль она окружена возделанными равнинами». В нашем городке цена на дрова ежегодно растет, и вопрос лишь в размере нынешнего удорожания. Ремесленники и лавочники, рыскающие в лесу только за этим, обязательно посещают дровяные базары и даже щедро оплачивают привилегию подбирать щепки за лесорубами. Вот уже много лет люди идут в лес за топливом и материалом для поделок – житель Новой Англии и Новой Голландии, парижанин и кельт, фермер и Робин Гуд, Гуди Блейк и Гарри Джилл. По всему миру принц и крестьянин, ученый и дикарь одинаково нуждаются в лесных сучьях, чтобы согреться и приготовить еду.
Не мог обойтись без них и я. Каждый человек смотрит на свою поленницу с некоторым вожделением. Мне нравилось, что она была сложена прямо перед окном, а чем больше хранилось щепок, тем лучше они напоминали о приятной работе. У меня имелся старый ничейный топор, им зимой у солнечной стены дома кололись пни, выкорчеванные на бобовом поле. Как предсказал мой помощник во время вспашки, они согреют меня дважды: во время рубки и растопки. Так что ни одно другое топливо не могло дать больше тепла.
Тот топор мне посоветовали отдать деревенскому кузнецу, на осадку. Но я поправил его саморучно, приладив добытую в лесу рукоятку из орешника и заставив работать. Пусть и тупым, но хотя бы хорошо насаженным.
Несколько корневищ смолистой сосны оказались настоящим сокровищем. Интересно узнать, сколько этой пищи для огня до сих пор скрыто в земных недрах. В прежние годы я часто проводил «разведочные работы» на голом склоне холма, где когда-то стоял сосновый лес, и выкорчевывал смолистые сосновые корни. Они почти не поддаются рубке. Сердцевина пней возрастом не менее тридцати лет будет крепка, хотя подкорье полностью сгнивает, что видно по толщине коры, образующей кольцо на уровне земли в четырех или пяти дюймах от центра ствола. Вы изучаете эти пласты топором и лопатой и добираетесь до хранилища костного мозга, желтого, как говяжий жир. Можно представить, что это глубоко спрятанная в земле золотоносная жила. Но обычно я разжигал огонь сухими листьями, принесенными из леса и запасенными в дровнике еще до снега. Тонкие щепочки свежего орешника идут в растопку лесорубам, ночующим в лесу. Изредка и мне удавалось раздобыть немного. Когда на горизонте дымили печные трубы поселка, я тоже уведомлял диких обитателей долины Уолдена, что проснулся, столбом дыма:
Легкокрылый дым, икарийская птица,
Твои перья плавятся в полете наверх,
Жаворонок без песни, вестник зари
Кружишься над домами, как над гнездом;
Или ты ускользающие сон и тень
Полуночного видения, собирающие одежды;
Ночью прячешь звезды, а днем
Затемняешь свет и пятнаешь солнце;
Лети, фимиам, вверх от моего очага,
И попроси бога простить это чистое пламя.
Дрова от свежего, только что срубленного дерева подходили лучше всего, хотя и редко использовались. Иногда, во время зимних прогулок, я оставлял огонь в камине, а когда возвращался спустя три-четыре часа, заставал его живым. Получается, что дом не пустовал в мое отсутствие, словно в нем оставалась веселая домохозяйка. Там жили я и Огонь, и обычно этой домохозяйке можно было доверять.
Хотя однажды при колке дров вдруг подумалось, что надо бы заглянуть в окно и проверить, не загорелся ли дом. Насколько помнится, это случилось лишь однажды. Я заглянул и увидел, что искра попала на кровать. Ворвался в дом и затушил ее, когда уже прожглась дыра размером с ладонь. Но домик стоял в таком солнечном и укрытом от ветра месте, а его крыша была столь низкой, что огонь легко гасился в любой зимний день.
В моем погребе завелись кроты. Они обгрызли треть картофеля и свили себе уютное гнездо из оберточной бумаги и волоса, оставшегося после отделки. Даже самые дикие животные любят уют и тепло, подобно человеку, и могут пережить зиму только потому, что столь заботливо защищают себя от морозов. По мнению некоторых друзей, я поселился в лесу исключительно с целью замерзнуть.
Животное просто устраивает гнездо в укромном месте и согревает его теплом своего тела. Человек же, открыв огонь, научился обшивать досками просторное жилище и согревать его, вместо того чтобы прятаться. Жилье оснащается постелью, в которой можно снять с себя тяжелую одежду и сохранить кусочек лета посреди зимы. Окна впускают свет, а лампы удлиняют его день. Таким образом, он поднялся на пару ступеней над инстинктом и сберег время для занятий искусством. Даже когда я долго мерз под порывами ветра и тело начинало коченеть, силы быстро восстанавливались, а жизнь возрождалась, стоило лишь добраться до теплого очага. Но даже самые роскошные дома не могут дать нам большего, и совершенно понятно, от чего в итоге погибнет человечество. Нити его жизни в любой момент может легко оборвать сильный порыв северного ветра. Мы продолжаем вести летосчисление с Холодных пятниц или Великих снегопадов, но чуть более холодная пятница или более сильный снегопад легко положат конец существованию человека на земном шаре.
Следующей зимой я для экономии пользовался маленькой кухонной плитой, ведь лес не принадлежал мне. Но она держала тепло хуже открытого камина. С тех пор стряпня стала, по большей части, не поэтическим, а просто химическим процессом. В наше время плит скоро забудется, как мы запекали картофель в золе, по-индейски. Плита не только занимала место и наполняла дом запахами, она скрывала огонь, и я словно потерял товарища. Ведь вы всегда способны разглядеть в огне душу. Рабочий, всматриваясь в него вечером, очищает мысли от шлака и озабоченности житейскими делами, накопившимися за день. Но я уже больше не мог сидеть, уткнувшись в пламя, и на ум снова и снова приходили подходящие слова поэта:
Никогда, яркий огонь, не отказывай мне
В твоем тепле, отражении жизни, симпатии.
Что, если мои надежды столь же ярко взметнутся ввысь?
Что, если моя удача угаснет к ночи?
Почему же ты изгнан из нашего очага и зала,
Ты, которого все так приветствовали и любили?
Или твое существование было слишком причудливым,
Чтобы освещать обычную жизнь, такую тусклую?
Или твое яркое пламя таинственно общалось
С нашими близкими душами? Слишком дерзкие тайны?
Мы в безопасности и сильны, но теперь сидим
У очага, где не пляшут тени,
Где нет ничего веселого или грустного, только огонь,
Согревающий нам ноги и руки, но не возвышающий нас;
У этого маленького практичного костра
Настоящее может сидеть и дремать,
Не боясь, что придут призраки из темного прошлого
И будут говорить с нами у несравненного огня из старых дров.
Бывшие обитатели и зимние гости
Я выдержал несколько веселых вьюг и провел несколько радостных зимних вечеров у камина, когда снаружи яростно кружился снег, и даже уханье совы стихало. Во время прогулок по многу недель не встречалось никого, кроме тех, кто изредка приходил нарубить дров и отвезти их на санях в поселок.
Но стихия помогала мне протоптать тропу в лесу через самый глубокий снег, ибо когда я однажды прошел, ветер сдул дубовые листья на следы. Они улеглись там и, поглощая солнечные лучи, растопили снег, чем не только осушили тропу, но и указывали путь по вечерам своей темной полоской.
Для общения мне приходилось вызывать в воображении бывших обитателей этих лесов. Многие г