орожане помнят, как дорога у моего дома оглашалась смехом и разговорами, а обрамлявший ее лес усеяли садики и хибары, хотя в те времена он был гораздо гуще. Я помню, что в некоторых местах сосны с двух сторон царапали дилижанс своими ветками, а женщины и дети, которым в одиночку приходилось идти пешком в Линкольн, боялись и зачастую бежали большую часть пути. Хотя это была обычная скромная дорога, ведущая в соседние поселки. Она когда-то приятно удивляла путника большим, чем теперь, разнообразием и дольше оставалась в памяти. Также ею пользовались группы лесорубов. Там, где теперь открытые поля тянутся от поселка к лесам, она вела через поросшее кленами болото по бревнам, остатки которых до сих пор лежат под нынешней пыльной дорогой, идущей от бывшей фермы Стрэттона, где теперь богадельня, к холму Бристерс.
К востоку от моего бобового поля по другую сторону дороги жил Катон Инграм (не древнеримский Утический Катон, а современный, Конкордский), раб Дункана Инграма, эсквайра. Рабу построили хижину и разрешили жить в Уолденском лесу. Некоторые утверждали, что он был родом из Гвинеи. Кое-кто помнил его делянку в ореховых зарослях. Он дал деревьям расти, пока к старости они могли пригодиться, но в конце концов ее заполучил делец помоложе и побелее. Хотя и тот предпочел тесный домик. Еще сохранился полуразрушенный погреб Катона, но о нем знают немногие, поскольку от путника его закрывает сосновый перелесок. Теперь он зарос гладким сумахом (Rhus glabra) и пышными кустами раннего золотарника (Solidago stricta).
А у самого края моего поля, поближе к городку, стояла хибарка цветной женщины, прядшей лен для горожан, и по Уолденским лесам разносилось пронзительное пение ее громкого и сильного голоса. В войну 1812 года жилище подожгли досрочно освобожденные пленные английские солдаты, когда ее не было дома. Кошка, собака и куры сгорели. Жила она тяжело, почти невыносимо. Один старик, завсегдатай этого леса, помнит, что однажды проходил мимо ее дома и слышал бормотание над булькающим горшком: «Вы все кости, кости!» Там, в дубовых зарослях, попадаются кирпичи.
Вниз по дороге, с правой стороны, на холме Бристерс когда-то жил Бристер Фриман, «рукастый негр», раб сквайра Каммингса. Там до сих пор растут яблони, которые он посадил, а потом ухаживал. Сейчас они стали большими и старыми, но на мой вкус их плоды остались кисловатыми дичками. Не так давно я прочел его эпитафию на старом кладбище Линкольна. Могила находится немного в стороне, рядом с безымянным погребением британских гренадеров, павших во время отступления от Конкорда. Там он назван Сиппио Бристером, хотя правильнее Сципион Африканский, и «цветным мужчиной», словно потерявшим цвет. Надпись также жирно подчеркнула дату смерти, чтобы сообщить миру факт его жизни.
С ним жила Фенда, его гостеприимная жена. Она умела гадать, но говорила только приятное. Крупная, круглая и черная, чернее, чем все дети ночи, – настоящее темное светило, какие никогда не восходили над Конкордом ни до, ни после.
Ниже по склону, слева, на старой дороге в лесу есть следы поместья семьи Стрэттон. Их фруктовый сад когда-то занимал весь склон холма Бристерс, но с тех пор его поглотили сосны, за исключением нескольких пней, чьи старые корни до сих пор дают отростки плодоносным деревьям поселка.
Еще ближе к городу, на другой стороне дороги, прямо на опушке леса виднелось обиталище Брида, широко известное проказами демона, не имевшего определенного названия в древней мифологии, но игравшего заметную и удивительную роль в жизни Новой Англии. Он заслуживает собственного жизнеописания, как и любой мифологический герой. Сначала является под личиной друга или батрака, а потом грабит и убивает всю семью, и имя его – Новоанглийский Ром. Но история пока не должна рассказывать о разыгравшихся здесь трагедиях, пусть время пройдет и немного смягчит их, затянув голубоватой дымкой. Согласно самому неясному и сомнительному преданию, здесь когда-то работала таверна; колодец – все тот же, из его воды готовили напитки для путников и ею же поили коней.
Люди встречались, слушали и рассказывали новости, и снова расходились кто куда.
Всего дюжину лет назад хижина Брида все еще оставалась целой, но давно опустела. Она была размером с мою. Если не ошибаюсь, домик сожгли проказливые мальчишки в одну из ночей перед выборами. Я тогда жил на окраине поселка и только-только погрузился в чтение «Гонтиберта» Давенанта.
В ту зиму мучила постоянная сонливость, непонятно откуда. Возможно, наследственность, ибо у меня имелся в родне дядя, засыпавший во время бритья и вынужденный по воскресеньям перебирать проросший картофель в погребе, чтобы не заснуть и соблюдать священный день отдохновения. А может, дело было в попытках прочесть от корки до корки антологию английской поэзии Чалмерса. Она на голову разбила мое племя нервиев. Но только я опрокинул голову на книгу, как заголосил пожарный колокол, и тотчас туда помчались пожарные машины, возглавляемые беспорядочной толпой мужчин и мальчишек. Я прибежал одним из первых, перепрыгнув через ручей. Мы – те, кому и раньше приходилось тушить пожары, – думали, что разгорелось далеко к югу, за лесом, может быть амбар, или лавка, или жилой дом, или все вместе. «Это амбар Бейкера!» – кричал один. «Это дом Кодмана!» – утверждал другой. А потом над лесом взлетели снопы искр, словно провалилась крыша, и мы все заорали: «Конкорд, на помощь!» Тяжело груженые фургоны промчались мимо с бешеной скоростью, везя, в числе остальных, обязательного агента страховой компании. А колокол пожарной машины, ехавшей более медленно и уверенно, поминутно звонил позади, и самыми последними, как потом поговаривали, шли поджигатели, поднявшие тревогу. Так мы продолжали бежать, как настоящие идеалисты, отвергая подсказки инстинктов, пока на повороте дороги не услышали треск и не почувствовали настоящий жар огня из-за стены, и не поняли, что прибыли на место.
Близость огня быстро охладила пыл. Поначалу мы думали вылить на дом маленький прудик, но потом решили дать догореть останкам, уже ни на что не годным. Осталось лишь сгрудиться вокруг пожарной машины и толкаться, громогласно выражая свои чувства или тихо вспоминая грандиозные пожары, пережитые ранее, как например, пожар в лавке Баскома. Между нами говоря, если бы мы вовремя прибыли сюда с нашей «бадьей», да и полный пруд был рядом, этот грозный вселенский пожар превратился бы в новый всемирный потоп. В конце концов все разошлись, не причинив никакого вреда, вернулись ко сну и к «Гондиберту». Из этого произведения я исключил бы кусочек предисловия, где говорится, что остроумие служит порохом души: «большинству людей остроумие неизвестно, как индейцам неизвестен порох».
Случилось так, что на следующий вечер, примерно в тот же час, я шел этим же путем через поля и услышал тихие причитания на месте пожара. Подошел в темноте поближе и обнаружил единственного уцелевшего члена семьи, знакомого мне, наследника ее добродетелей и пороков. Пожар был интересен только ему. Лежа на животе и глядя поверх стены погреба на все еще тлеющие внизу угли, он по своему обыкновению что-то бормотал. Он весь день работал далеко на заливных лугах и сразу же, как только выпала свободная минута, пришел к дому своего детства. Несчастный лежа заглядывал в погреб со всех сторон и под всеми углами, словно высматривая свое сокровище, спрятанное между камней, – там, где не было совершенно ничего, кроме кучи кирпичей и золы. Дом исчез, а он смотрел на останки. Его утешало сочувствие, выраженное самим моим присутствием, и он показал мне, насколько позволяла темнота, где находится крытый колодец, – уж тот-то точно цел. Потом на ощупь шел вдоль стены, разыскивая журавля, поставленного отцом, с железным крюком, которым ведро с водой крепилось к тяжелому концу, – все, за что теперь можно ухватиться. Ему хотелось убедить меня, что это был самый лучший и по уму сделанный колодец. Я понял это и до сих пор почти каждый день обращаю на него внимание во время прогулок, ибо там закреплена история семьи.
А еще левее, где видны колодец и кусты сирени у стены и где теперь открытое поле, жили Наттинг и Ле Гросс. Но обратимся в сторону Линкольна.
Еще дальше в лесу, у границы дороги с прудом, обитал горшочник Уаймен, снабжавший земляков глиняной посудой и оставивший продолжателей династии. Они не были богаты и владели участком из милости властей, а шериф часто наведывался туда, тщетно пытаясь собрать налоги и для порядка «прикрепляя бирку», как следовало из отчетов, ведь у них не имелось ничего, что можно было заграбастать.
Однажды в середине лета, когда я мотыжил, человек, везший гончарные изделия на рынок, остановил лошадь рядом с моим полем и спросил про младшего Уаймена. Давным-давно он купил у него гончарный круг и хотел знать, что с ним сталось. Я читал в Священном Писании о горшочной глине и гончарном ремесле, но никогда не приходило в голову, что наши горшки не сохранились с библейских времен и не выросли на деревьях, как горлянки, а кто-то изготовляет их рядом по соседству.
Последним обитателем этих лесов до меня был ирландец Хью Куойл (если я правильно написал его имя) по прозвищу Полковник Куойл, занявший дом Уаймена. Ходили слухи, что он участвовал в битве при Ватерлоо. Будь он жив, я бы заставил его вспомнить о сражениях. Здесь же бывший солдат работал землекопом. Наполеон отправился на остров Святой Елены, а Куойл – в Уолденские леса. Все, что я о нем знаю, трагично. Он был человеком с хорошими манерами, как тот, кто повидал свет, и говорил учтивее, чем это полагалось приличиями. Даже в разгар лета носил шинель, страдая от белой горячки, а лицо его наливалось пунцовым цветом. Он умер на дороге у подножия холма Бристерс с моим появлением в лесу, так что я не помню его как соседа.
Перед тем как его хижину, считавшуюся «злополучной», снесли, я в ней побывал. На высокой дощатой кровати лежали обноски, так что казалось, что это был он сам. У камина валялась разбитая трубка, как библейский «кувшин, разбитый у источника». Она не могла быть символом смерти, ведь он упоминал, что никогда не посещал родник Бристерс. На полу были разбросаны засаленные карты – короли бубен, пик и червей. Один цыпленок, черный и молчаливый, как ночь, не пойманный управляющим, сидел на насесте в соседней комнате и ждал Братца Лиса. За домом смутно угадывался сад, высаженный, но ни разу не прополотый из-за приступов лихорадки, хотя уже пришло время сбора. Он зарос чередой и репейником, и последний прицепился к моей одежде – вот и все плоды. В задней части дома недавно растянули шкуру сурка – трофей его последнего Ватерлоо, но ему уже больше не требовались ни теплая шапка, ни рукавицы.