Теперь только канавы в земле отмечают места, где стояли эти жилища. Каменные подвалы засыпаны землей, а на солнечных лужайках растут земляника, малина, орешник и сумах. Там, где торчала каминная труба, высится теперь болотная сосна или корявый дуб, а ароматная черная береза качается на месте порога. Иногда яма колодца заменяет бывший родник, или он надежно укрыт до черного дня плоским камнем и дерном последним из обитателей.
Какое это, должно быть, печальное дело – закрывать колодцы! Одновременно открываются колодцы слез. А эти погребные ямы, похожие на старые заброшенные лисьи норы, – все, что осталось на месте суматошной и шумной человеческой жизни, где когда-то поочередно говорили мильтоновское «о судьбе начертанной, свободной воле и о предвидении все ж безусловном» на разных языках. Но все, что я смог понять из многочисленных заключений, ограничивается тем, что «Катон и Бристер пускали пыль в глаза», что почти так же назидательно, как история более известных философских школ.
Сирень буйно растет еще целое поколение после исчезновения и двери, и притолока, и порога, каждую весну раскрывая свои ароматные цветы, срываемые задумчивым путником. Когда-то ее посадили в палисаднике детские руки, ухаживали за ней, а теперь она стоит у бывших стен, на заброшенном пастбище, вытесняемая молодым лесом. Последняя из могикан, единственная выжившая из семьи. Темнокожие дети вряд ли думали, что крохотный отросток всего с двумя почками, воткнутый в тени дома и каждый день поливаемый, так хорошо укоренится, что переживет и их, и сам дом, затенявший его, и даже огород и фруктовый сад взрослых, и робко расскажет свою историю одинокому путнику полвека спустя после их жизни и смерти, расцветая так же пышно и благоухая так же сладко, как в первую весну. Я до сих пор замечаю ее нежные, сдержанные, приятно сиреневые оттенки.
Но почему этот маленький поселок, этот зачаток чего-то большего вымер, тогда как Конкорд только расцвел? Здесь не было природных благ, например, хороших источников? Но из глубокого Уолденского пруда и прохладного родника Бристера можно долго пить полезную воду, а эти люди пользовались ею разве что для разбавки спиртного. Все они были племенем, страдающим от жажды. Почему не процветали изготовление корзин и щеток, плетение циновок, поджаривание кукурузы, льнопрядение и гончарное дело, которые заставили бы глушь цвести, как роза, а многочисленные потомки унаследовали бы землю своих отцов? Бесплодная земля по меньшей мере защитила бы от испорченности, свойственной жителям урожайных низин. Увы! Насколько мало следы этих обитателей украсили пейзаж! Быть может, Природа сделает новую попытку – со мной, как первым поселенцем, и мой дом, построенный прошлой весной, станет старейшим в деревушке.
На моем месте люди никогда не селились. Избави меня бог от города, построенного на месте развалин, чей материал – руины, чьи сады – кладбища. Почва там выбелена и проклята, и еще до того как придет срок, сама земля будет разрушена. Вот такими воспоминаниями я вновь заселил лес и убаюкивал себя.
В это время года у меня редко бывали гости. Когда снег набирал глубину, неделю и две подряд ни один путник не отваживался приблизиться к хижине, а мне жилось уютно, как полевке, домашнему скоту или птице, которые, как говорят, долгое время выживают под сугробами даже без пищи. Или как семье того первопоселенца в городке Саттон нашего штата, чей дом в его отсутствии полностью занесло Великим снегопадом 1717 года, и он обнаружился индейцами только по отверстию в сугробе, сделанному уходящим из дымовой трубы теплом. Так спасли семью. Но ни один дружественный индеец не озаботился моей судьбой, да и не должен был, раз хозяин сидит дома.
Великий снегопад! Как весело о нем слышать! Тогда фермеры со своими работниками не могли выбраться в леса и болота, и им приходилось валить тенистые деревья прямо перед домами. А когда снежный наст затвердел, они рубили стволы в болотах на высоте десяти футов от земли, как обнаружилось следующей весной.
Когда сугробы достигли максимума, тропа длиной примерно в полмили от дороги к дому превращалась в извилистый пунктир с широкими промежутками между точками. Всю неделю при спокойной погоде я делал одинаковое количество шагов равной длины, туда и обратно, умышленно и точно, как циркуль-измеритель, наступая в свои же глубокие следы, часто наполненные влагой с небес. Зима приучает нас к заученной точности движений. Но никакая погода не могла помешать прогулкам, или, скорее, выходам за границу дозволенного, ибо я частенько проделывал восемь-десять миль по самому глубокому снегу на свидание с буком, желтой березой или старой приятельницей-сосной. Когда подо льдом и снегом ветви сосен опускались, их верхушки заострялись, и они превращались в ели.
Еще я любил пробираться по глубокому снегу на вершины самых высоких холмов, где глубина снега почти два фута, стряхивая себе на голову новую метель на каждом шагу. Иногда полз и пробирался туда на четвереньках, когда даже охотники отсиживались на зимних квартирах.
Однажды я развлекался, наблюдая с небольшого расстояния за неясытью (Strix nebulosa), сидевшей средь бела дня на одной из нижних стволовых веток веймутовой сосны. Она, скорее всего, слышала мои движения и хруст снега под ногами, но не могла разглядеть. При сильном шуме птица вытягивала шею, топорщила перья и широко открывала глаза, но вскоре ее веки снова опускались, начиналась дрема. Я тоже почувствовал сонливость, понаблюдав с полчаса, как она, подобно крылатой кошачьей сестре, сидит с полузакрытыми глазами. Меж ее век виднелась лишь узкая щелочка, оставленная для связи. Так, с полузакрытыми глазами, подсматривая из страны снов, она пыталась опознать пятнышко, прервавшее ее сновидения. Наконец, при более громком звуке моего приближения неясыть беспокойно приподнялась и лениво повернулась на своем насесте, словно раздраженная тем, что ей мешают спать. А потом поднялась в воздух и полетела между соснами, неожиданно широко раскинув крылья, совершенно беззвучно. Там, находя путь между сосновых ветвей скорее тонким ощущением их близости, а не зрением, будто нащупывая сумеречную тропу чувствительными перьями, она выбрала новый насест, где спокойно ожидала новый день.
Когда я шел по длинной насыпи железной дороги, проложенной через луга, то не раз встретил порывистый колючий ветер, ибо там он максимально открыт. А когда мороз бил меня по одной щеке, я по-христиански подставлял и другую, хоть и язычник. На гужевой дороге, идущей с холма Бристерс, было не легче. Ведь я все еще ходил в город, словно мирный индеец, когда скопившийся на широких открытых полях снег сугробами заваливал уолденскую дорогу, и следы последнего путника заметались за полчаса. А по возвращению приходилось увязать там, где работящий северо-западный ветер наметал пушистые сугробы вокруг крутых поворотов дороги, и не было видно ни заячьих следов, ни даже мелких следов оленьей мыши. Хотя даже посреди зимы обычно удавалось найти теплое болото с бьющими ключами, где круглый год зеленеют трава и заячья капуста, а иногда и какая-нибудь выносливая птица дожидается возвращения весны.
Порой в снегопад, возвращаясь вечером с прогулки, я пересекал глубокие следы лесоруба, выходящие из дверей. Хижина пахла его трубкой, у очага валялись стружки. Или воскресным днем, если случалось быть дома, слышался скрип снега под ногами предусмотрительного фермера, пробиравшегося сюда ради «общения». Он считался одним из немногих «батраков на своей ферме», надевших рабочую блузу вместо профессорской мантии и способных как философствовать о государственных институтах, так и выносить навоз со скотного двора. Мы говорили о суровых и простых временах, когда люди в холодную погоду сидели у больших костров, с ясными головами. В отсутствие десертов проверяли крепость своих зубов на многочисленных орехах с толстой скорлупой, брошенных мудрыми белками, ибо они обычно пусты.
Тот, кто приходил в мой дом из самых дальних мест, по глубочайшим сугробам и в суровые вьюги, был поэтом. Фермер, охотник, солдат, репортер и даже философ боязливы, но ничто не может отпугнуть поэта, ибо он движим чистой любовью. Кто предскажет его приходы и уходы? Его дело может исполниться в любой час, даже когда спят врачи. Мы оглашали хибарку громогласным хохотом или наполняли звуками степенной беседы, заглаживая вину перед долиной Уолдена за долгое молчание. Бродвей показался бы тихим и пустынным по сравнению с этим представлением. Через приличествующие промежутки времени раздавались взрывы смеха, и неважно, к какой шутке они относились: сказанной или грядущей. Мы создали множество «совершенно новых» жизненных теорий за скудной тарелкой жидкой каши, сочетающей волшебство пиршества с ясностью мыслей, необходимой философу.
В последнюю зиму моей жизни у пруда гостил еще один незабываемый человек. Он добирался через поселок сквозь снег, дождь и темноту на огонек лампы в зарослях деревьев, чтобы разделить со мной длинные зимние вечера. Один из последних философов Коннектикута, он сначала торговал вразнос товарами родного штата, а потом, по его словам, «своим мозгом». Им он торгует и до сих пор, толкуя бога и срамя человека, принося вместо плодов земных лишь плоды мыслей, как орех дарит зрелое ядро. Я думаю, он верует сильнее любого другого, живущего на земле. Его слова и мировоззрение всегда говорят о чем-то гораздо лучшем, чем привыкли видеть другие, и если с течением времени он все же разочаруется, то самым последним из людей. Он не ставит на настоящее. Но хотя сейчас его сравнительно недооценивают, когда придет время и вступят в силу законы, о которых большинство не подозревает, главы семей и стран придут к нему за советом:
Как слеп тот, кто не видит покой!
Истинный друг человека, почти единственный друг человеческого прогресса. Старик Бессмертный с неистощимым терпением и верой разъясняет образ бога, запечатленный в телах людей, обезображенными и согбенными подобиями которого они являются. Своим радушием он охватывает детей, нищих, безумцев и ученых и думает обо всех, обычно не без широты и изящества. Думаю, ему надо бы содержать караван-сарай на всемирной дороге, где могли бы останавливаться философы всех народов, а на его вывеске должно быть начертано: «Отдых для человека, но не для его зверя. Входите те, у кого есть досуг и добрый нрав, кто искренне ищет истинный путь». Это, вероятно, самый здравомыслящий человек и с наименьшим количеством причуд из всех, с кем мне довелось встречаться, и вчера он был таким же, каким останется завтра.