С ним мы прогуливались и беседовали, совершенно забыв обо всем мире, ибо он не придерживался ни одной из традиций, а был свободнорожденным, ingenuus. На какую дорогу ни сверни, небеса словно встречались с землей – так он украшал собою пейзаж. Человек в синих одеждах, с подходящей крышей в виде небосвода, отражающего его спокойствие. Я не допускаю мысли, что он однажды умрет, ведь природа просто не сможет без него обойтись.
У каждого из нас имелись хорошо просушенные щепки мыслей, мы садились и остругивали их, пробуя свои ножи и любуясь чистым желтоватым волокном веймутовой сосны. Шли вброд так тихо и благоговейно или тянули сеть так ровно, что рыбы мыслей не пугались, не теряли течения и не боялись рыболова на берегу, но торжественно приплывали и уплывали, как облака, плывущие по небу на западе, и перламутровые стада, что иногда появляются и исчезают. Так мы трудились, пересматривая мифологию, дополняя то одну, то другую басню и строя воздушные замки для тех, кто не мог найти достойного фундамента на земле.
Великий Наблюдатель! Великий Ожидающий! Общение с ним было «Тысячью и одной ночью» Новой Англии. Ах, какие обсуждения мы вели, мы втроем – отшельник, философ и старый поселенец, о котором я рассказывал. Ими моя хибара расширялась и сотрясалась, и неизвестно, на сколько фунтов давление там поднималось выше атмосферного. От этого расходились швы, так что их следовало бы конопатить большим сгустком скуки, чтобы предотвратить течь, но такой пакли я собрал уже достаточно.
Был еще один, для «серьезных бесед» в его доме, о которых я буду помнить долго. Время от времени и он заглядывал ко мне. И больше никакого общества у меня не было.
И здесь, как везде, я иногда ожидал Гостя, который никогда не приходит. В «Вишну-пуране» говорится: «Хозяин дома должен вечером ожидать во дворе гостя так долго, сколько надо для дойки коровы, или дольше, если ему хочется». Я часто исполнял этот долг гостеприимства, ожидая достаточно долго для того, чтобы можно было подоить целое стадо коров, но человек из города так и не пришел.
Зимние животные
Когда пруды крепко замерзали, открывались не только новые и более короткие пути во многие места, но и новые виды с их поверхности на окружающие пейзажи. Когда я переходил через заснеженный пруд Флинта, он неожиданно показался безбрежным и пугающим, словно море Баффина, хотя мне часто доводилось кататься по нему на лодке или коньках. Холмы Линкольна окружали снежную равнину, и я не узнавал прежних окрестностей. Рыбаки с собаками, похожими на волков, медленно брели по льду и напоминали эскимосов или охотников на тюленей. В туманную погоду они маячили как сказочные существа, и не разберешь – гиганты или пигмеи.
Я шел напрямки, направляясь читать вечерние лекции в Линкольн, не проходя ни по одной дороге, без единого дома между моим собственным жилищем и лекционным залом. На попутном Гусином пруду обитала колония ондатр. Они строили хижины высоко надо льдом, но зверьков в них не замечалось. Уолден, как и прочие пруды, обычно был бесснежным, за исключением редких наносов. Он служил мне дворовой площадкой для прогулок, когда снег повсюду навалил почти на два фута, и жители поселка не могли выйти с улиц. Здесь, вдали от цивилизации, где покой нарушался только очень редким звоном колокольчиков на санях, я катался по льду на ногах и коньках, словно на обширном и хорошо утоптанном лосином выгоне, окруженном дубовыми лесами и величавыми соснами, чьи ветви согнулись под снегом или ощетинились сосульками.
Зимними ночами, а иногда и зимними днями издалека сиротливо, но мелодично ухала сова. Такой звук издала бы промерзшая земля, если ударить по ней подходящим плектром. То был настоящий lingua vernacula Уолденского леса, хорошо знакомый мне, хотя я ни разу не видел кричащую птицу. Зимними вечерами редко открывалась дверь без его звонкого «Ху-ху-ху, хуурер-ху» – и первые три слога чем-то походили на «Как дела?», а иногда это было только «ху-ху».
Как-то в девять вечера ранней зимою, когда пруд еще не замерз, я вздрогнул от громкого гусиного крика над домом, и у самой двери услышал трепетанье крыльев, похожее на лесную бурю. Они пролетели через пруд в сторону Фейр-Хэвен, и свет в моей хижине, видимо, отпугнул их. Стая продолжила полет, а ее вожак постоянно кричал через равные промежутки времени. Вдруг где-то совсем близко от меня филин, которого не спутаешь ни с кем, начал ритмично отвечать гусю самым резким и страшным голосом, какой может издать лесная птица. Словно решил разоблачить и опозорить этого незваного гостя с Гудзонова залива, продемонстрировав большие диапазон и силу крика местного уроженца, и прогнав его уханьем с горизонта Конкорда. Что ты хотел, потревожив нашу крепость ночью, принадлежащей мне? Или ты думал, что я в этот час дремлю, и мои легкие не так хороши, как твои? Бу-ху, бу-ху, бу-ху! Это был один из самых потрясающих диссонансов, когда-либо слышанных мною. И все же, тонкий слух мог разобрать элементы гармонии, не звучавшие на наших равнинах.
Я также слышал стоны льда на пруду, моего гигантского приятеля в этой части Конкорда, словно его беспокоили вздутие и плохие сны, ему не спалось, и он хотел повернуться. Или в мороз меня будило потрескивание земли, словно кто-то подъехал в экипаже к двери, а утром обнаруживалась трещина в земле длиной в четверть мили и шириной в треть дюйма.
Иногда я слышал лисиц, пробегавших по снежному насту в лунные ночи в поисках куропатки или другой дичи. Они тявкали отрывисто и зло, как лесные псы, словно мучимые тревогой или желавшие что-то выразить, вырваться на свет, чтобы стать обычными собаками и свободно бегать по улицам. Ибо если человечество насчитывает столетия, разве не может у диких животных идти процесс цивилизации, как он идет среди людей? Мне они казались недоразвитыми, роющими норы людьми, все еще требующими защиты, ждущими преображения. Иногда одна из них приходила под окно, привлеченная светом, тявкала свое лисье ругательство и исчезала.
На рассвете меня обычно будила красная белка (Sciurus Hudsonius), снующая по крыше и стенам дома так, словно ее именно для этого прислали из леса. За зиму я выбросил полбушеля незрелых кукурузных початков на наст у двери и развлекался, наблюдая за повадками разных животных, завлеченных приманкой. Кролики обычно приходили в сумерках и наедались до отвала. Днем прибегали и убегали красные белки, еще сильнее радуя своими маневрами. Сначала белка настороженно приближается из дубравы, коротко прыгая по снежному насту, как лист, гонимый ветром. Вот она делает несколько прыжков в одну сторону с необычайной скоростью и затратой энергии, невероятно быстро передвигаясь «рысью», словно на нее сделали ставку, – а вот уже бежит в другую, но никогда более пяти футов.
А потом она вдруг останавливается с пресмешным выражением мордочки, неожиданно кувыркнувшись, словно все взоры Вселенной устремлены на нее. Ведь все движения белки, даже в самой малообитаемой лесной глуши, предполагают зрителей, как движения танцовщицы, и она тратит больше времени, выжидая и осматриваясь, чем требуется просто пройти все расстояние напрямую – хотя я и не видел, чтобы белка шла. А потом, не успеешь и глазом моргнуть, как она уже на вершине молодой сосны, цокает и попрекает воображаемых зрителей, одновременно говоря сама с собой и со всем миром, а по какой причине – непонятно, даже ей самой. Наконец, она добирается до кукурузы, выбирает подходящий початок и скачет все теми же замысловатыми траекториями на верхушку поленницы, перед окном, где сидит часами, поглядывая прямо на меня и время от времени добывая себе новый початок. Поначалу жадно обгрызает их, бросая наполовину объеденные, пока, наконец, не начинает привередничать и играться с едой, поедая только содержимое зерна. А когда початок, лежащий на дровах, выскальзывает из неаккуратной хватки и падает на землю, она смотрит на него забавно и неуверенно, как на живого, и размышляет: подобрать, взять новый или убежать. Сейчас она думает о кукурузе, а в следующую минуту прислушивается к ветру. Так маленькая нахалка успевала до полудня испортить много початков, пока, наконец, не хватала какой-нибудь подлиннее и потолще, куда поболее себя, и убегала с ним в лес, как тигр уносит буйволенка, с зигзагами и частыми остановками, царапая им наст, словно он был слишком тяжелым для нее, и постоянно падая по диагонали, но полная решимости обязательно довести дело до конца. Необычайно легкомысленное и привередливое существо! И так она удалялась с ним домой, на вершину сосны в четырехстах или пятистах родах от меня, а потом в лесу тут и там находились разбросанные початки.
Наконец, прилетают сойки, чьи неблагозвучные крики слышны задолго до их настороженного приближения, с расстояния в одну восьмую мили. Они опасливо и скрытно перелетают с дерева на дерево, все ближе и ближе, подбирая зерна, оброненные белками. Затем, усевшись на ветку болотной сосны, пытаются как можно быстрее проглотить зерна, слишком большие для их глоток. Давятся, а потом с большим трудом отрыгивают их и тратят час на попытки расколоть ударами клюва. Они были откровенными воровками, и я не особенно их уважал. А вот белки, хотя и пугливые поначалу, действовали уверенно, беря то, что принадлежит им по праву.
Тем временем слетались и стайки синиц-гаичек. Подбирали крошки, оставленные белками, летели к ближайшей ветке, зажимали зерна коготками и молотили по ним маленькими клювиками, как по насекомым в коре дерева, пока не затолкают в узенькую глотку. Маленькая стайка этих синичек ежедневно прилетала, чтобы пообедать на моей поленнице или собрать крошки у двери. Они перепархивали с тихим попискиванием, похожим на звяканье льдинок в траве, или с более бодрым «дай, дай, дай». А иногда в весенний день со стороны леса раздавалось их неутомимое летнее «фе-бе». Они настолько освоились, что одна уселась на охапку дров, уносимую в дом, и бесстрашно принялась клевать сучки.
Однажды, когда я окучивал сад в поселке, ко мне на плечо присел воробей. Так судьба вручает самые важные в жизни эполеты. Наконец и белки вполне одомашнились, иногда даже пробегая прямо по башмаку, если это кратчайший путь.