Затем я приступаю к утренней работе. Сначала прихватываю ведро с топором и иду искать воду, если только это не сон. После холодной и снежной ночи для ее поисков нужна «волшебная лоза». Каждую зиму жидкая дрожащая поверхность пруда, столь чувствительная к любому ветерку и отражающая свет, становится твердой на фут или полтора в глубину, так что может выдержать самые тяжелые упряжки. Иногда ее покрывает снег такой же глубины, и тогда она не отличима от любого поля. Пруд, как сурки на окружающих холмах, закрывает глаза и засыпает на три месяца или даже больше. Стоя на заснеженной равнине, словно на пастбище среди холмов, я сначала на фут прорезаю снег, потом на фут прорубаю лед и открываю под ногами окно. Встав на колени, чтобы напиться, заглядываю в тихую рыбью гостиную с неизменно светлым песчаным полом, куда, словно через иллюминатор, проникает мягкий свет. Там царит вечный тихий покой, как в янтарном вечернем небе, гармонирующий со спокойным и ровным нравом обитателей. Небо лежит под ногами, как и над головой.
Ранним утром, на свежем морозце, приходят люди с удочками и скромным запасом провизии. Закидывают тонкие лески через снежное поле, ловят щучек и окуней. По-настоящему дикие персоны, инстинктивно не доверяющие общепринятым обычаям и авторитетам. Своими приходами и уходами они связывают городки в самых уединенных местах. Знающие науку природы не менее, чем горожанин науки придуманные, сидят в плотной суконной одежде на сухих дубовых листьях и обедают. Они никогда не сверяются с книгами, и могут объяснить куда меньше, чем сделать.
То, чем они занимаются, еще малоизучено. Вот один ловит щуку, используя для наживки взрослого окуня. Вы удивленно заглядываете в его ведро, словно он запер летний пруд у себя дома. Скажите на милость, откуда все это взялось посреди зимы? Ах да, черви надерганы из гниющих бревен на промерзшей земле, и рыба приманена ими. Сама жизнь рыбака внедрена в Природу глубже всех исследований натуралиста, да и сам он интересен для изучения. Пока исследователь аккуратно поднимает мох и кору ножом в поисках насекомых, рыбак разрубает бревна топором до сердцевины так, что содержимое разлетается во все стороны. Обдирая деревья, он зарабатывает на хлеб. Такой человек имеет право рыбачить, и мне нравится наблюдать, как оживает в нем Природа. Окунь глотает личинку майского жука, щука заглатывает окуня, а рыболов глотает щуку – так заполняются все просветы на шкале бытия.
Прогуливаясь в туманную погоду вокруг пруда, я поражался примитивным методам менее искусных рыболовов. Они клали ольховые ветки на узкие проруби, в четырех-пяти родах друг от друга и от берега, привязывали конец лески к палке, чтобы не утащило, перекидывали свободный конец лески через ольховый прут, примерно в футе над водой, и привязывали к нему сухой дубовый лист. Если лист дергается вниз – значит, клюнуло. Полпути вокруг пруда равномерно торчали сквозь туман эти ольховые прутья.
О, уолденские щуки! Когда я вижу их лежащими на снегу или в вырезанных во льду ванночках, наполненных водой, то всегда удивляюсь их редкой красоте. Они – словно сказочные рыбы, столь же чуждые нашим улицам и лесам, как Аравия чужда конкордской жизни. Их ослепительная и бесподобная красота отличается от мертвенно-бледной трески или пикши, чья слава гуляет в народе. Они не зеленые, как сосны, не серые, как камни, и не синие, как небо, а отличаются еще более редкими оттенками цветов и драгоценных камней, как у жемчужин, живых nuclei или кристаллов уолденской воды. Разумеется, они целиком и полностью принадлежат Уолдену, они сами маленькие Уолдены животного царства. Удивительно, что эти великолепные золотисто-изумрудные рыбы еще ловятся в нашем водоеме, под грохочущими повозками, почтовыми каретами и позвякивающими санями, следующими по Уолденской дороге. Мне никогда не удавалось увидеть их ни на одном рынке – там бы они приковали всеобщее внимание. После нескольких судорожных подергиваний выловленная щука легко испускает смертный водяной дух, вознесенный еще до скорбной минуты в разреженное небо.
Я жаждал найти давно потерянное дно Уолденского пруда, а потому внимательно обследовал его компасом, цепью и лотом в начале 1846 года, до вскрытия льда. Ходило множество слухов о дне, или скорее о его отсутствии, – разумеется, совершенно беспочвенных. Удивительно, сколько еще люди будут верить в бездонность пруда, не удосужившись измерить глубину. Лишь за одну прогулку я посетил два таких «бездонных» озера. Многие верили, что Уолден простирается прямо до обратной стороны земного шара. Некоторые, долго вглядываясь сквозь обманчивую ледяную преграду слезящимися глазами и боясь заболеть воспалением легких, в спешке заявляли, что видели огромные дыры. В них якобы «можно провезти воз сена», было бы кому везти, и это, без сомнения, исток реки Стикс, вход в преисподнюю. Другие привозили из поселка целый воз каната в дюйм толщиной, но и им не удавалось найти дно, ибо когда грузило уже опускалось, они все травили веревку в тщетной попытке измерить свою безмерную способность верить в чудеса. Но могу заверить читателей, что у Уолдена достаточно твердое дно на правдоподобной, хоть и необычной, глубине.
Глубина пруда легко измеряется рыбацким линем и камнем весом фунта в полтора. Я точно определил, когда камень оторвался от дна, по усиленному натяжению, пока вода не проникла под него и не помогла мне. Наибольшая глубина составила сто два фута, и к ней можно добавить те пять футов, на которые вода поднялась с тех пор, – итого сто семь футов. Эта необычная глубина для пруда такой маленькой площади поражает воображение. А что, если все пруды будут мелкими? Разве сие не занимало бы человеческие умы? Замечательно, что наш пруд сотворен глубоким и чистым, словно некий символ. Пока люди верят в бесконечность, некоторые озера будут считаться бездонными.
Один фабрикант, прослышавший об измерениях, решил, что это не может быть правдой, ибо, насколько он знаком с плотинами, песок не лежит под крутыми углами. Но глубина прудов, вопреки общему мнению, несопоставима с площадью, и, если их осушить, они не превратятся в просторные долины. Это вам не лощины между холмами; и даже Уолденский пруд, столь необычно глубокий для своей площади, в вертикальном сечении через центр напомнит мелкую тарелку.
Большинство озер, если их осушить, превратятся в луга, не глубже обычных. Уильям Гилпин, бесподобный и обычно очень точный исследователь природы, описывает шотландское озеро Лох-Файн, как «залив с соленой водой, глубиной шестьдесят или семьдесят морских саженей и шириной четыре мили». В длину же оно около пятидесяти миль, и окружено горами. Также он замечает: «Если бы мы могли увидеть его сразу после древнего обвала или другого созидающего удара Природы, до затопления водой, оно показалось бы зияющей бездной!
Сколь высоки крутые холмы, столь низко
Дно, широкое и глубокое,
Вместительное ложе воды».
Но если пропорционально сравнить кратчайший диаметр озера Лох-Файн с Уолденом, выглядящим в вертикальном сечении мелкой тарелкой, окажется, что оно в четыре раза мельче. Это слишком много для преувеличенной невероятности глубины осушенного шотландца. Многие живописные долины с их протяженными кукурузными полями занимают именно такие «ужасающе глубокие расселины», лишенные воды, хотя убедить в этом наивных пейзан могут только знания и проницательность геолога. Пытливый глаз нередко определяет берега доисторического озера в низинах холмов, и никакое последующее повышение равнины не скроет их происхождение. Проще всего, как знают дорожные рабочие, обнаружить углубления по лужам после ливня. Но наше богатое воображение, дай ему волю, ныряет глубже и взмывает выше самой Природы. Так что глубина океана покажется вам весьма незначительной в сравнении с его площадью.
Поскольку глубина измерялась через лед, я точнее определил рельеф дна, чем при исследовании чистых гаваней, и был удивлен его общей однообразностью. В самой глубокой части несколько акров оказались ровнее любых полей, открытых солнцу, ветру и плугу. В одном месте, на произвольной линии, глубина менялась в пределах фута на протяжении тридцати родов. В середине пруда я мог заранее вычислить изменение глубины в радиусе ста футов в любом направлении с точностью до трех или четырех дюймов. Некоторые говорят о глубоких и опасных ямах даже на ровном песчаном дне, но в таких условиях все выбоины сглаживаются водой. Однообразность дна, его гармония с берегами и грядой соседних холмов были столь идеальны, что любой отдаленный мыс давал себя измерить с другой стороны пруда, а его формы безошибочно определялись с противоположного берега. Мыс становится гребнем и отмелью, а долина и ущелье – глубоководьем и проливом.
Когда я составил карту пруда в масштабе «десять родов к одному дюйму» и записал результаты измерений, всего более ста, обнаружилось примечательное совпадение. Заметив, что максимальная глубина находится в середине, я положил линейку вдоль карты и поперек. Выяснилось, что наибольшая длина пересекается с наибольшей шириной ровно в точке максимальной глубины, несмотря на то что дно на середине пруда почти ровное, а его очертания правильными не назовешь. Причем горизонтальные размеры включали в себя бухточки. И я подумал: «Нельзя ли использовать этот принцип для определения не только глубины пруда или лужи, но и океана?» Не будет ли он правилом и для измерения высоты гор, если считать их противоположностями долин?
Мы знаем, что холм выше всего не в самой узкой своей части. В трех из пяти (то есть во всех, где я измерил глубину) бухтах наблюдалась отмель, идущая прямо поперек входов, а внутри глубина увеличивалась. Так что отмель показывала, что вода вдается в сушу не только горизонтально, но и вертикально, образуя водоем или отдельный пруд, а направление двух мысов указывает направление отмели. Каждая гавань на морском побережье тоже имеет мель у входа. В соответствии с тем, насколько вход в бухту шире ее, глубина воды за мелью больше глубины внутри гавани. Таким образом, определив длину и ширину бухты, а также характер окружающих ее берегов, мы получим необходимые данные для выведения формулы под все случаи.