Для проверки точности измерений глубины, имея лишь данные наблюдений за поверхностью и характером берегов, я нарисовал план Белого пруда, площадью около сорока одного акра, без островов и видимых стоков-притоков. Линия его наибольшей ширины находилась очень близко к линии наименьшей – на противоположных берегах два мыса выступали навстречу друг другу, а две бухты вдавались в сушу. Я решил нанести точку максимальной глубины на небольшом расстоянии от последней линии, но все же на линии наибольшей длины. Реально максимальная глубина оказалась в пределах сотни футов от этой точки, еще дальше в выбранном направлении, глубже всего на один фут, а именно – шестьдесят футов. Конечно, течение или остров сильно осложняют задачу.
Знай мы все законы Природы, понадобился бы всего лишь один факт или описание одного явления для расчетов всех нужных параметров. Но сейчас мы оперируем малым количеством законов, и ошибки в вычислениях вызваны не беспорядочностью Природы, а недостатком необходимых данных. Наши представления о законе и гармонии обычно ограничены частными случаями, но гармония есть совокупность намного большего числа законов, вроде бы противоречивых, но на деле согласных, просто еще не открытых. Каждый закон – как точка обзора. Например, для путешественника очертания горы меняются с каждым шагом, превращаясь в бесконечное число профилей при одной незыблемой форме. Даже если расколоть или пробурить, невозможно постичь ее в целостности.
Мои выводы из наблюдений за прудом истинны и для этики. Здесь действует закон средних чисел. Правило двух диаметров ведет нас не только к центру Солнечной системы, но и к человеческому сердцу. Проведите линии длины и ширины через всю совокупность отдельных ежедневных поступков и волн жизни человека, захватив его бухты и заливы, – там, где они пересекаются, образуется вершина или глубина его характера. Нужно лишь знать характер его берегов и примыкающие обстоятельства, чтобы вычислить глубину и скрытность дна. Если он окружен гористыми обстоятельствами и ахиллесовыми берегами, чьи вершины затеняют и отражаются в душе, можно предположить подобную глубину в нем самом. А низкий и гладкий берег говорят, что он мелок.
Так же и наши тела – мощный выступающий лоб показывает соответствующую глубину мысли. Отмель у входа в каждую из наших бухт определяет склонность, и каждая на время служит гаванью, в которой мы удержаны и отчасти заперты. Эти склонности обычно не прихоти, а их форма, размер и направление определены выступами берега, древними осями поднятия. Каждая мель постепенно растет из-за штормов, приливов или течений. Отлив обнажает дно, и углубление в берегу, где укрывалась мысль, становится отдельным озером, отрезанным от океана. Так мысль получает собственные качества, превращаясь из соленой в пресную, становясь вкусным чаем, мертвым морем или болотом. Можно ли предположить, что при явлении человека миру где-то над морем выступает новая отмель? Правда, мы столь плохие штурманы, что бросаем мысли в открытом море, и они движутся вдоль берега без гавани, заходя в бухты поэзии или стремясь в общественные порты, где встают в сухие доки науки. Там их ремонтируют заново, и ни одно естественное течение не придаст им самобытности.
В поиске притока и стока Уолдена я не обнаружил ничего, кроме дождя, снега и испарений. Вероятно, с помощью термометра и линя можно было их обнаружить, ибо у истока вода самая холодная летом и теплая зимой. Когда рабочие рубили здесь лед в 1846/47 годах, часть кусков однажды признали негодной из-за недостаточной толщины для ровной укладки с остальными. Таким образом ледорубы обнаружили, что в одном месте лед на два-три дюйма тоньше, чем везде, – это заставило их решить, что там бил родник. Они также показали мне другое место, где предположительно зияла «промоина», через которую вода из пруда просачивалась под холмом на соседний луг. Меня подтолкнули к ней на льдине, чтобы посмотреть. Она оказалась небольшой впадиной в десяти футах под поверхностью воды. Гарантирую, что пруд не придется паять, если не обнаружить течь побольше. Один из них предположил, что, если найдется такая «промоина», можно проверить соединение с лугом, подкинув к стоку цветной порошок или опилки и поставив сито в луговом ручье, чтобы оно поймало частицы, принесенные течением.
При измерении глубины лед толщиной шестнадцать дюймов волновался под легким ветерком, как вода. Известно, что на льду нельзя применять нивелир. В одном роде от берега наблюдалось наибольшее колебание, если измерять нивелиром, закрепленным на берегу и направленным на рейку с разметкой на льду. Оно составляло три четверть дюйма, хотя лед казался крепко примерзшим к берегу. Возможно, в середине было и больше. Кто знает, можно ли более точными инструментами определить колебания земной коры? Когда две ноги нивелира стояли на берегу, а третья – на льду, и прицел был направлен над последней, почти ничтожные колебания высоты льда составляли разницу в несколько футов для дерева на другом берегу. Когда я начал делать проруби для измерений, на льду под глубоким снегом оставалось три или четыре дюйма воды, и нижний слой снега оказался промокшим. Но вода тут же потекла из этих прорубей и продолжала течь два дня глубокими потоками, подмывшими лед со всех сторон и внесшими едва ли не основной вклад в осушение поверхности пруда. Бегущая вода подняла лед, и он всплыл. Это словно прорубить отверстие в днище корабля, чтобы дать воде выйти. Когда такие проруби замерзают, а потом идет дождь, и, наконец, новые заморозки образуют поверх всего свежий гладкий лед, он красиво расписан изнутри темными фигурами, напоминающими паутину. Эти ледяные розетки образованы каналами из водяных струй, текущих со всех сторон к центру. А иногда, при мелких лужах, я видел свою двойную тень – одна на голове у другой. Первая была на льду, вторая – на деревьях или на склоне холма.
В холодном январе, когда снег и лед толсты и прочны, предусмотрительный хозяин уже приходит из поселка, чтобы добыть лед для летних напитков. Как это поразительно и даже трогательно-мудро – предвидеть июльскую жару и жажду сейчас, в январе, когда ты в толстом пальто и варежках. Обычно мы не запасаемся так заранее и не храним сокровища этого света для утоления жажды на том. Он рубит и пилит в зимнюю стужу прочный пруд, лишает крыши обиталище рыб и увозит на телеге саму их стихию и воздух, закрепив ее цепями и сложив, как поленья, в холодные погреба до самого лета. Когда лед везут по улицам, он издали кажется остекленевшей лазурью. Ледорубы – веселые ребята, у них всегда наготове шутки, и при моем появлении обычно приглашали пилить вместе прорубь, и чтобы я стоял снизу.
Однажды утром зимой 1846/47 годов сотня северян налетела на наш пруд, и с ними множество возов, груженых неприглядными земледельческими орудиями – санями, плугами, сеялками, дернорезками, лопатами, пилами и граблями. Каждый вооружился обоюдоострым багром такого типа, что не описан в «Новоанглийском фермере» или «Земледельце». Непонятно, прибыли они, чтобы сеять озимую рожь, или какой-нибудь другой злак, недавно завезенный из Исландии. Удобрений я не видел и потому предположил, что люди хотят просто перекопать землю по моему примеру, думая, что почва здесь глубока и достаточно долго пробыла под паром. Северяне рассказали, что всем руководит фермер-джентльмен, желающий удвоить свое состояние. Оно, как я понял, уже составляло полмиллиона, и чтобы приумножить каждый доллар, хозяин решил снять единственную шкуру с Уолденского пруда посреди холодной зимы.
Гости сразу же взялись за дело и пахали, боронили, прикатывали, бороздили организованно, словно намереваясь устроить образцовую ферму. Но когда я приготовился повнимательнее понаблюдать за семенами, брошенными в борозды, группа парней поблизости вдруг принялась снимать саму целинную почву мощными рывками прямо до песка, а точнее – до воды. Она богата родниками, и служит местной terra firma, вывозимой на санях. Тогда я догадался, что в этой трясине нарезается торф. Они приходили и уходили каждый день с особым гудком паровоза, как стая арктических птиц из полярного круга.
Но иногда скво Уолден мстила, и работник, идущий позади своего воза, поскальзывался и проваливался в трещину в земле, ведущую прямо в тартарары. Храбрый до этого, он вдруг робел, теряя жизненное тепло, и был рад найти приют в моем доме, признавая, что у печки гораздо лучше. А иногда промерзшая земля разрывала лемех, или плуг намертво застревал в борозде, и его приходилось оттуда вырубать.
В общем, сотня ирландцев под присмотром нескольких янки ежедневно приезжала из Кембриджа на добычу льда. Они рубили его на куски привычным способом, подвозили к берегу на санях, быстро вытягивали на ледяную платформу, поднимали в воздух баграми и подъемными блоками на конной тяге и складывали ровными штабелями, как бочонки с мукой – бок о бок, ряд поверх ряда, прочным фундаментом обелиска, способного проткнуть облака. Ледорубы похвастались, что в хороший день могут добыть тысячу тонн – столько снимается примерно с одного акра. Во льду, как и на terra firma, появились глубокие выбоины и колдобины, ибо сани проезжали по одной колее, а лошади неизменно ели овес из кусков льда, выдолбленных внутри, как ведра. Так они складывали бруски под открытым небом в штабель высотой тридцать пять футов и площадью шесть или семь родов, прокладывая сено между внешними слоями, чтобы не было доступа воздуха. Если ветер, даже необычайно холодный, найдет лазейку, он выдует во льду большие пустоты, лишь местами оставляя слабые опоры или бруски, и в конце концов повалит штабель. Сначала он выглядел как огромная голубая крепость или Вальхалла, но когда они набили в щели грубое луговое сено, и оно покрылось инеем и сосульками, штабель стал похож на старинные, поросшие мхом и убеленные сединой руины из голубого мрамора – обитель Зимы, той старухи, что мы видим в откидном календаре, словно она решила скоротать с нами лето.
Работники считали, что даже четверть этого льда не прибудет к месту назначения, а два или три процента растают в вагонах. И все же большую часть груды ждала другая, непредвиденная участь. Или лед оказался некондиционным и содержал слишком много воздуха, или по какой-то другой причине, но он так и не попал на рынок. Глыбу весом около десяти тысяч тонн, добытую зимой 1846/47 годов, в конце концов накрыли сеном и досками. В июле это покрытие сняли и часть льда увезли, а остаток пролежал на солнце все лето, следующую зиму, и окончательно растаял только к сентябрю 1848 года. Так что пруд вернул себе большую часть.