Рассказывал Жюль Левалуа, секретарь Сент-Бёва[567]: «Бодлер редко принимал участие в наших деревенских развлечениях, находя яркую зелень деревьев слишком безвкусной. “Мне бы хотелось, – говорил он со своим обычным выражением неулыбчивого повелителя, – прерий, окрашенных в пурпурный цвет, рек желто-золотых и деревьев небесно-синих. Но в природе нет воображения”».
Столько времени денди проводил за свои туалетом только потому, что одежда и все эти искусственные ухищрения – парики, косметика – превращали мужчин и женщин в других существ, ушедших максимально далеко от своего природного состояния. «Быть естественным – такое состояние сохранить невероятно трудно», – говорил Оскар Уайльд.
Когда Фанфарло была готова отдаться Самюэлю Крамеру[568], «поддавшемуся какому-то странному капризу», по выражению Бодлера, он принялся кричать как избалованный ребенок: «Я хочу Коломбину, дайте мне Коломбину, дайте мне ту, что свела меня с ума своим нелепым, фантастическим нарядом бродячей акробатки». Фанфарло стоит здесь, перед ним, «бескрылая», но чересчур обнаженная, она уже не та, о которой он мечтал, она – просто женщина. Чтобы восстановить дистанцию, Крамер посылает Флору, горничную, в театр (в три часа утра!) за сценическим костюмом актрисы, напутствуя (громовым голосом, – уточняет Бодлер): «И не забудь помаду!»
Следует «похвала макияжу». Макияж – тайная церемония, которая дистанционно удаляет от того, что называется «животным началом» в человеке. Послушаем Малларме: «Ночь, безнадежность и драгоценные камни». Читаем у Бодлера: «Денди – это представители всего, что есть наилучшего в человеческой гордости, осознающие необходимость, что в наше время встречается крайне редко, в борьбе против тривиальности – до ее полного уничтожения. С самого рождения денди ведут себя высокомерно, даже холодно, что характерно для их касты приверженцев эпатажа».
«Несомненно одно, – говорил Дали, – я ненавижу все формы простоты».
«Ах, до чего обыденна жизнь, – восклицал Лафорг. – Ежедневно привнося в нее эстетизм, денди пытается побороть реальность, которая его удручает».
Стендаль дал возможность князю Коразоффу преподать следующий урок Жюльену Сорелю[569]: «Грустный вид не может считаться хорошим тоном; вид скучающий уместен более. Если вы грустите – это значит, что вам чего-то недостает, есть что-то такое, в чем вам не удается преуспеть. Это все равно что показать себя слабым. Когда же вы, напротив, томитесь скукой – это все равно что кто-то, кто слабее вас, тщетно пытается завоевать ваше расположение».
Уорхол с большой охотой усвоил эти знания. Выработав свой собственный стиль – намеренно небрежный, особенно в одежде. По свидетельству многих, в 1960-х годах он часто появлялся на людях в забрызганных красками брюках и обуви. На одном из званых вечеров его видели в смокинге и в очках с желтыми стеклами. Ортопедические корсеты, которые он вынужден был носить постоянно после роковых выстрелов Валери Соланас в 1968 году, всегда были обтянуты тканью ярких, кричащих расцветок. В холодную погоду он часто надевал обтягивающие танцевальные трико густо-вишневого, зеленого или оранжевого цветов – не только для тепла, но еще и для того, чтобы стали заметными маленькие дырочки и прорехи, сделанные им самим в джинсах или брюках.
Его парики в 1950-х годах были серебристо-платиновыми и по форме еще более или менее «нормальными», в 1960-х они уже приобрели серо-стальную окраску, а в 1980-х годах стали похожими на пучок взъерошенных перьев невообразимых расцветок. Чтобы еще больше подчеркнуть искусственность всей этой «прически», по обеим сторонам лица, от макушки до плеч, спускались пряди естественно-темных волос.
Можно вспомнить Бодлера, который, выкрасив волосы в зеленый цвет, отправился с визитом к Maxime Du Camp. Его друг Асселино, подивившись этой силе постоянной заботы о том, чтобы вызывать своей персоной как можно большее удивление, бросил такую реплику: «Вернувшись как-то из гостей, Бодлер лег спать под кровать, чтобы наутро поразить себя самого».
Перещеголял ли Бодлер в эксцентричности поведения самих денди, признаваясь в том, что «самое опьяняющее в дурном вкусе – это изысканное удовольствие вызывать отвращение»? Мишель Лемер в своей книге «Дендизм от Бодлера до Малларме» хорошо объяснил суть происходившего: «Эксцентрик (человек эксцентричного поведения) привлекает внимание, но не столько к самому себе, сколько к тому персонажу, в которого он желает перевоплотиться. Все судачат о нем, но только этот “он” – существо придуманное, собранное из разнородных фрагментов. Таким образом, он “убивает разом двух зайцев”: выставляет себя напоказ и прячет свое я».
«Я – другой», – сказал Рембо.
Уорхол всегда думал о себе иначе, чем он представлялся на самом деле. Он говорил: «Я всегда верил в рассеянный свет и “розовые” очки. Я верю в пластическую хирургию».
Готье вспоминал Бодлера, который говорил измученным голосом, живо интересовался любыми отклонениями от природы, приходил в восторг от нарядов, парфюмерии, наркотиков, развращенности века и порчи нравов.
Катюль Мендес[570], захлебываясь счастьем, говорил про Оскара Уайльда: «Я обожаю этого молодого человека, в нем соединились все пороки». Сент-Бёв: «Месье Бодлер нашел способ обосноваться на самом краю узкой полоски земли, считающейся необитаемой, по ту сторону границы всем известного романтизма, возведя для себя причудливую беседку, в высшей степени вычурную, однако кокетливую и таинственную, где порой слышен разговор Эдгара По, цитируют изысканные сонеты, одурманивают себя гашишем, чтобы затем пуститься в пространные рассуждения, где “вкушают” опиум и тысячу других мерзких наркотиков, приготовляя их в чашках тончайшего фарфора».
Говоря о женщинах Бодлера, Готье упоминал, что вместо живого лица у них – «маска из свинцовых белил и румян, их глаза густо обведены угольно-черным карандашом, губы выкрашены алой помадой и напоминают кровоточащие раны». Дез-Эссент обладал богатой коллекцией парфюмерии и средств для макияжа, одно перечисление которых Гюисманом[571] – уже наслаждение. Жан Лоррен предстал с сильно накрашенными и обведенными карандашом глазами, невероятно огромными и тяжелыми кольцами на пальцах рук. Уорхол пользовался румянами для щек, тушью для ресниц. Он красил брови, правда не всегда, под цвет парика, который надевал в этот день. «Вторая вещь после макияжа, которая формирует облик мужчины, – это одежда», – писал он в своей книге «Моя философия от А до Б».
«Денди должен жить и спать перед зеркалом», – пишет Бодлер в своем эссе «Мое обнаженное сердце».
Уорхол надевал двойную маску. Боб Уилсон[572] рассказывал, что Уорхол, которого многие считали жадноватым и даже скрягой, отдал ему пять больших рисунков. Средства от их продажи должны были пойти на финансирование показа в Париже его первого фильма «Взгляд глухого», сыгравшего важную роль в его карьере. Но в то время Боб Уилсон был еще неизвестен. После своего первого успеха, состоявшегося во многом благодаря тем подаренным рисункам, он ушел в мир театра. Поистине бесценный подарок… По возвращении из Европы он ужинал с Уорхолом в ресторане. Ожидая, пока принесут заказанные блюда, Энди нарисовал что-то прямо на скатерти, и Боб Уилсон воскликнул: «Энди, твои рисунки просто чудесны!» Уорхол посмотрел на него и тихо произнес: «Я не рисую, а всего лишь копирую».
Несколько претенциозный художник, без сомнения, талантливый, застенчивый и чувствительный, в 1950-х годах Уорхол везде, где только мог, подсматривал и брал на заметку разные детали во внешности и поведении людей, чтобы затем, примерив их к себе, вылепить из себя новый персонаж – занятный, недостижимый, инертный, «взявший на вооружение» безразлично-равнодушное выражение лица, холодный взгляд, наполненный отстраненностью и вялой пассивностью. Искусственное, шелкографически выполненное произведение, способное существовать только в одной этой реальности. Там, где не рисуют, где копируют. Там, где возможна только такая жизнь – светонепроницаемая, фригидная, созданная из вакуума, где царит пустота, где сияет только одна звезда.
Малларме, младший преподаватель английского языка, с очень скромным заработком, решил употребить все свои силы на создание некой совершенной, неизмеримо богатой реальности, в которой были бы восстановлены художественные ценности. Он окружал себя таинственностью и для многих оставался неподступным. Его философия? Не подталкивать к действию. Его метод? Вежливость, граничащая с чопорностью, которая не давала приблизиться к нему, прочно закрепила за ним славу чудака и редкого оригинала.
Когда Рауль де Валлонж, герой Жана де Тинана[573], отстаивал право денди быть бесполезным и ничтожным, возможно, он наиболее точно выразил суть той позиции, которую впоследствии займет Уорхол. Когда, например, Рауль заявлял о намерении приняться за написание исторической книги, то тут же уточнял, что он абсолютно не библиотечная крыса, путается в датах, приводит высказывания, не проверяя их достоверность, может сам придумывать цитаты, присваивать себе мысли великих писателей, ни словом не упомянув об их истинных авторах… но все это не имеет никакого значения. «Не принимайте всерьез мою историю, – советовал он, – я пишу невесть что».
Как бы то ни было, но Бодлер говорил: «Денди не делает ничего». Его ужасает возможность быть причисленным к какой-либо профессии. Но если денди может быть поэтом, то может ли он быть художником? Роже де Бовуар[574], о котором Александр Дюма говорил, что у него неиссякаемые доходы и такие же неиссякаемые вкус и умение жить, подчинял все-таки свои профессиональные занятия выбранному им образу жизни. Но, как мы видим, Оскар Уайльд-денди был непримиримым врагом Оскара Уайльда-писателя.