мои чувства к нему помогут и в бизнесе». Хочется сказать, что в этом «весь» Уорхол: в первом романтическом, искреннем движении души, немного косноязычно описывая самые сокровенные чувства, которые сразу всех трогают, все когда-нибудь испытывали, испытывают или полагают возможным однажды испытать подобное, как сразу следом – какая-то нелепица, вызывающая смех, перечеркивающая все сказанное ранее. Это заставляет сомневаться в нем и даже больше – оставляет впечатление, что вас одурачили.
В то же время Пэт Хэкетт утверждала, что едва Джон Гулд, который умрет от СПИДа, пролежав с 4 по 22 февраля 1984 года в нью-йоркской больнице с пневмонией, выписался домой, как в тот же день Энди отдал распоряжение своим домработницам Нэне и Авроре: «Начиная с этой минуты мойте посуду Джона и стирайте его вещи отдельно от моих».
Имея дело с Уорхолом, всегда следует держать «ушки на макушке», быть очень внимательным к любым, едва различимым второстепенным шумам. Почти все произнесено вслух, но это «все» тонет в шумах-паразитах, не дающих свободно услышать сказанное. Сексуальная жизнь Уорхола сложилась так, как сложилась, с любовными «обмороками», поэтому с удивлением читаем следующую запись – равнодушную констатацию фактов, сделанную 13 апреля, то есть за четыре дня до отмеченной слезами Пасхи: «Крис для меня идеальный партнер. У него есть все качества, которых мне не хватает. Он напористый без агрессии. Он – совершенное дитя. Ходит на секс-вечеринки и возвращается умиротворенным, с пересохшим краном. Его любовник Питер его обожает. Он по-настоящему внимательный и заботливый. Из любой поездки ему не терпится поскорее вернуться домой – точь-в-точь, как и мне, он меня подгоняет, хотя и заставляет меня таскать его рюкзак, я не в обиде, потому что это меня заводит. Благодаря ему, я чувствую себя молодым».
Редкое свидетельство такого возбуждающего мазохизма…
Перенесемся в апрель – май 1981 года. Энди говорил: «Я думаю, что все мои проблемы происходят от того, что я чувствую себя старым». Перед сном он выпивал коньяк или валиум, нанимал телохранителей, распространял на улице свой журнал Interview, чересчур увлекался косметическими средствами, следил за весом, сообщал о том, что похудел до 65 кг, все больше и больше был озабочен состоянием своего здоровья. Он дотошно разглядывал себя, внимательно прислушивался к себе – так ведет себя влюбленный. Возможно, в силу того, что он очень хотел этого, он влюбился на самом деле.
Вспомним слова Андре Жида[671]: «Мое чувство искреннее, но я вызвал его своей игрой». Разве здесь не то же самое? Те же взлеты и падения, замысловатые игры, странные повороты и виражи в поведении, что-то вроде жеманства, когда не осмеливаются называть вещи своими именами, и иногда внезапная, неистовая грубость.
Однажды в мае он решил зайти к Джону в его квартиру на Вест-Сайде в Нью-Йорке вместе с Барбарой Аллен[672]: «Целый час я вместе с нею считал пенни – проверяли бюджет, а он перечитывал “ПОПизм” и задавал серьезные и глубокие вопросы. Я не мог больше его выносить, это было слишком глупо. Ушли в 1 час».
Такое впечатление, что присутствуешь на демонстрации теории кристаллизации, описанной Стендалем в трактате «О любви».
Спустя два месяца, 6 июля, появляется такая запись: «Я не знаю, как себя вести с Джоном. Мне сейчас во что бы то ни стало нужно влюбиться – иначе я сойду с ума. Мне просто необходимы какие-то чувства», – и добавляет, словно убеждая себя самого, что он может жить с Джоном так же, как жил с Джедом: «Я говорил, что у Джона есть брат-близнец? Разве не здорово? Все как у Джеда. Догадайтесь, как зовут брата Джона? Джей».
12 июля 1981 года: «Я посмотрел “Городского ковбоя”. Фильм студии Paramount. Это снова напомнило мне о Джоне, и опять мне стало плохо. Я уснул, захлебываясь в рыданиях». 28 августа 1981 года: «Paramount организовал показ фильма “Дорогая мамочка” (за такси заплатил 6 долларов). Этот фильм растрогал меня по-настоящему. Что-то в последнее время на меня вообще стали действовать всякие фильмы. Что со мной происходит?» И снова дополнение: «Боже мой, я чувствую себя точно так же, как когда я впервые приехал в Нью-Йорк. Снова думаю о тех же самых вещах, боюсь жить один и… Что же мне делать? Я вешу уже 52 килограмма, но не это главная проблема, совсем нет. Мне идет худоба. Наверное, мне нужно постараться не думать так много о своем внешнем виде, да я, впрочем, и не думаю о нем слишком много. На самом деле я никогда об этом не думаю. Я люблю уродливых людей. Только их завоевать так же трудно, как и людей красивых – они ведь тоже не хотят быть с тобой».
Несмотря на жеманство и манерничание Джона Гул-да и все его усилия остаться в истории как «молодой друг Энди Уорхола», все-таки он и Уорхол виделись часто. Известно, что в 1982 году, возвратившись из поездки в Китай с Фредом Хьюзом и Кристофером Макосом, Уорхолу удалось убедить Гулда перебраться жить к нему, в одну из гостевых комнат, раньше ее занимал Джед Джонсон. Но все равно Джон Гулд так и не согласился получать свою почту по адресу Уорхола. Вместе с Энди он владел другой недвижимостью – квартирой на углу Центрального восточного парка и 67-й улицы, квартирой, которая служила им только в качестве почтового ящика.
Совместная жизнь – это всегда непросто, а тут еще проблем добавлял Джед Джонсон, у него остались ключи от дома, и он всегда приходил когда взбредет в голову, под предлогом необходимости погулять с собаками, что выводило Джона из себя.
Уорхол заваливал Джона подарками, но Гулд, с такой же самоотдачей погруженный в собственную карьеру, как Уорхол – в их отношения, все больше отдалялся. По своим профессиональным делам ему надо было часто уезжать в Лос-Анджелес и проводить там по несколько недель. Он снял дом неподалеку от студии Paramount. Отныне он гораздо больше времени проводил в Лос-Анджелесе, чем в Нью-Йорке, а ключа от своего нового дома он Уорхолу не дал.
Вслед за этим 8 июля 1985 года появилась эта запись: «Доктор Бернсон сказал мне, что Джон едет в Тибет вместе с доктором Рийсом – думаю, из-за своего здоровья. А еще, мне кажется, чтобы написать сценарий про кристаллы. Впрочем, не знаю… В Нью-Йорке он теперь совсем не появляется. Он работает только там, в Лос-Анджелесе. Видимо, нашел кого-нибудь, более подходящего для работы над проектами фильмов. Я хочу сказать, что в этом основная причина моего повышенного к нему внимания, хотя…»
По возвращении из Непала (а вовсе не из Тибета), где Джон, возможно, надеялся найти средство замедлить стремительное развитие своей болезни, СПИДа, которая вскоре унесет его из жизни, Paramount в знак признательности и благодарности за восьмилетнее сотрудничество предложила ему возглавить самостоятельное киноподразделение на базе компании.
18 сентября 1986 года Джон Гулд умер в Лос-Анджелесе. Перед смертью он совершенно ослеп и весил всего 31 килограмм. Он так никогда и не признался, даже самым близким друзьям, что болен СПИДом. Ему было 33 года.
Он оставил Уорхолу в наследство кристаллы горного хрусталя с какими-то знаками, которые художник хранил до собственной смерти в 1987 году. Джон Гулд посвятил Уорхола в учение о целебных свойствах кристаллов чуть ли не в первый же день их знакомства. По его словам, горный хрусталь увеличивает жизненную энергию человека. Энди, всегда любивший камни, впоследствии стал тесно общаться с двумя известными «кристаллотерапевтами»: Рийсом и Бернсоном. Именно у них он купил «благотворные» лечебные кристаллы. Немного позже он также приобрел и носил хрустальный треугольный медальон, названный «барометром душевного состояния». Выточенную внутреннюю полость медальона заполнял гель, который в зависимости от прикосновений менял цвет, давая возможность определить настроение человека, державшего его в руках в данную минуту.
Уорхол стал интересоваться свойствами кристаллов почти с такой же страстью, с какой Бальзак на склоне жизни увлекся поиском мандрагоры[673]. В этой странной доверчивости одни друзья видели подтверждение его мистическим склонностям, другие, давясь от смеха, утверждали, что он попал в лапы к шарлатанам, которые беззастенчиво обирают его.
«Доктор» Бернсон знал свое дело. «Он сказал мне, что Рийс обнаружил у меня необходимые способности, чтобы владеть Janooky, – хвастался Уорхол. – Владельцы Janooky считаются элитой адептов кристаллов».
Иногда все же Уорхол сомневался. «Я начинаю думать, что кристаллы все же не работают. Например, возьмем недавнее происшествие, когда они должны были меня защищать: мой ковер погиб, его начисто сожрала моль (…) Но мне же нужно во что-то верить, поэтому я продолжу верит в кристаллы» (30 ноября 1985 года). Со стороны Уорхола слышится: «Всему есть предел». Но он остается верен себе. Где-то случайно он познакомился с «одним из гарвардских мальчиков образца 1960-х годов, одним из друзей Эди», которому показывал все свои кристаллы. «Он смотрел на все с открытым ртом и сказал, что удивлен: человек такой умный, как я, может верить в кристаллы после того, как были пережиты 1960-е годы, как были осмеяны хиппи со всеми их фокусами. Кристаллы – это все те же глупости. Но это не одно и то же. Нужно быть позитивным, а не негативным».
Наконец, спустя несколько месяцев появился «успех». После манипуляций «доктора» с длинными и тонкими кристаллами Уорхол записал: «Впервые я уверовал безоговорочно, потому что мой насморк улетучился».
Может, интерес к кристаллам горного хрусталя в первую очередь объясняется состоянием здоровья, а уж потом – склонностью к мистицизму и доверчивостью. А здоровье Уорхола в самом деле оставляло желать лучшего. Крепким оно вообще никогда не было, но после покушения стало требовать к себе постоянного внимания.
«Дневник» весь в целом, но особенно с конца 1970-х годов, испещрен жалобами и тревожными записями о разного рода недомоганиях, например о насморке, который никак не проходит; вдруг поднявшейся температуре; о легких, их работу он находил «странной» из-за полученных ранений; о больном горле; о весе то избыточном, то недостаточном; о выпитом холодном дайкири, из-за чего началось воспаление легких; о совершенно непонятной «горной болезни»; о головокружениях после того, как ударился головой обо что-то; о мокроте, он никак не может ее откашлять; о слишком сухой коже; о страхе перед раковой опухолью или вероятностью заболеть сифилисом. Это завладел им после необъяснимого, беспричинного обморока, такого же, как «когда я был маленьким», – говорил он; и бесконечно о сильно поврежденном желчном пузыре. Все это свидетельствует о его общей болезненности и, как всегда у Уорхола, о его способности во всем, что бы ни случилось, разглядеть что-то смешное, настоящие страхи обычно помещены в запретную зону, никогда не называются настоящими именами, а только намеками, весь спектр слезных причитаний и ноющих стенаний занимает свое обычное место: от мнительного хныкания до жалоб в полный голос, которые доставляют ни с чем не сравнимое удовольствие. Одним словом, теперь его поведение почти ничем не отличалось от того, как вела себя его мать.