В сплошном потоке страхов и ожиданий всевозможных ужасов существовали свои «периоды». В 1970-е годы, как следствие покушения, все затмевал страх перед новым нападением. Уорхол мало говорит о настоящих проблемах своего самочувствия, что его действительно угнетали, зато без конца о мелких ушибах, порезах пальцев, о своих прыщах, которые его раздражали и тревожили и которые он торопливо пытался замаскировать. Позднее, в 1980-х годах, на первое место вышли тревоги по поводу веса, таблеток валиума, от них он уже чувствовал зависимость, СПИДа, бродящего вокруг и подбиравшегося все ближе, от него уже умерли несколько его близких друзей.
О своем весе он говорил и писал довольно часто, но это немного напоминало светскую болтовню. Однако бросается в глаза, что в течение почти трех месяцев его страхи выросли до небывалых размеров: 13 мая 1981 года – «похудел» до 65 килограммов, из-за чего «перепугался не на шутку», потому что его желудок «здорово сжался»; а 15 августа того же года – «я поправился до 68 килограммов, но так я себе нравлюсь меньше, поэтому я решил ничего не есть». Очевидно, что упоминание о «желудке» здесь что-то означает, а именно речь идет о последствиях более или менее успешных операций, перенесенных им после покушения.
Тем временем в своем «Дневнике» он писал 11 мая 1981 года: «Записался на прием к доктору Коксу на вторник, потому сильно похудел, а заболеть я не хочу». 14 мая 1981 года: «Я так похудел, что когда захотел выпить кока-колы, это оказалось очень трудно, потому что мой желудок сильно уменьшился». 22 июня 1981 года: «Потеря в весе все еще пугает. Мне нравится быть худым, однако это уже слишком, и страшно». 12 августа 1981 года: «Вешу теперь 52 килограмма и уже чувствую, как мои нервы скребутся о кости».
В адрес СПИДа он отпускает по-детски безответственные словечки, эта манера сильно озадачивает, даже если в ней просматривается фобия. Его размышления искренни? Не всегда. Когда он надевает обычную гротескную маску, становится как-то неловко над ней смеяться. 11 мая 1982 года: «В New York Times большая статья о СПИДе, основная мысль состоит в том, что они не знают, что делать. Болезнь уже приобрела масштабы эпидемии. Они пишут, что у ребят, которые без конца занимаются сексом, появляется вирус в сперме и они могут подцепить любую существующую болезнь – гепатит А, В, С и мононуклеоз. Я боюсь заразиться, если выпью из того же стакана или просто окажусь рядом с этими парнями в туалете». 21 июля 1983 года у него спросили, есть ли у него новости о Калвине Кляйне и о его предполагаемом СПИДе: «Вдруг, – рассказывал Уорхол, – ко мне подошел Кляйн, крепко обнял меня и поцеловал. У него была небольшая колючая бородка. Я перепугался, вдруг ее волоски, как иголки, проколят мои прыщи, и в меня “впрыснется” вирус СПИДа». 16 января 1987 года: «Бруно захотел сесть рядом с Робертом Мэпплторпом, хорошо, что не со мной. Он болен. Я сел на другое место».
Что касается валиума, четыре отрывка «Дневника», выбранные в качестве примера, возможно, помогут нам увидеть эволюцию его отношения к этому медицинскому препарату. 24 декабря 1983 года: «На меня напало полное уныние. Дома принял валиум – и забыл обо всем на свете». 17 июня 1984 года: «Попытался заснуть без валиума, однако вино, выпитое за ужином, на меня плохо подействовало. Валиум для меня – идеальное средство». 2 октября 1986 года: «Принял свою дозу валиума и лег спать. Видимо, нужно признаться “Дневнику”, что я крепко подсел на крючок валиума. Я попал в зависимость. Я прочитал о симптомах зависимости в газете, и все они у меня есть. Начиная с декабря, чтобы получить рецепт на него, нужно будет собирать еще больше подписей, так что уже сейчас нужно сделать запасы». 29 декабря 1986 года: «Я действительно попал в наркотическую зависимость от валиума. Вечером я принял только четыре таблетки, но когда я решил от него отказаться и больше месяца совсем его не принимал, у меня началось головокружение, а это симптомы “ломки”. Я стал снова принимать валиум».
Нарочно ли Уорхол оставил упоминание о том, что он «сидит» на валиуме, как на наркотике? Если Уорхол «глотал» медикаменты, «колол антибиотики», может быть, он находился в гораздо большей зависимости, а его организм был гораздо сильнее отравлен медикаментами, чем он сам полагал? Он всегда восставал против подозрений в употреблении кокаина, но делал это так неловко, что эти подозрения лишь усиливались. По крайней мере, все считали, что случаем попробовать это «зелье» он не пренебрег. 5 января 1982 года он сделал такую запись: «Встал рано. Чувствую головокружение, и все плывет перед глазами, как во время действия ЛСД, хотя я никогда его не принимал».
Между тем Уорхол продолжал писать портреты; ревностно следил, не забыла ли о нем пресса; участвовал (соблюдая, более или менее, секретность) в работе совета Нью-Йоркской академии искусств, основанной в 1980 году, голосуя за возвращение традиционного художественного обучения, подразумевающего рисунок с живой натуры и гипсовых муляжей.
Целыми днями он пил кофе и объяснял это так: «Я решил худеть». 9 апреля 1981 года он решил стать манекенщиком. «Фред буйствует – он думает, что я сошел с ума. Но я в самом деле хочу этим заниматься, поэтому я просто не обращаю на него внимания». Моделью он все-таки стал, несмотря на критические выпады Криса, который сказал, что раз он старше других, то должен ходить надменно, не стесняться, с высоко поднятой головой. «Я полагаю, что должен найти способ стать более раскованным», – резюмировал Уорхол.
Задача оказалась не такой уж простой. «Боб сказал мне, что на подиуме я выгляжу смешно, когда начинаю изображать модель, – говорил Уорхол. – Я ответил, что мне это безразлично. Он возразил, будто это не только его мнение. Если у меня смешной вид, то и в его работе тоже возникнут сложности».
Он считал себя «уродливым», повторял то и дело, что ему просто необходим лифтинг, обычного макияжа было недостаточно: все равно видны следы от прыщей на щеках и шее. «Купил косметику от Патриции Филд[674], – писал Уорхол. – Помада японская, но мне нравится придумка Фиоруччи[675] с тональным кремом, который придает губам натуральный бежевый тон. Когда-то мои губы были полными, теперь этого уже нет, они почти исчезли. Куда делись мои губы?»
«Имея жизненный опыт, / немыслимо существовать / рядом с цветами», —писал Исса в конце XVIII века в одном из своих красивейших хайку.
Но о какого рода опыте и о каком роде существования идет речь?
Станислас Роданский, необычный поэт, близкий к сюрреалистам, чей образ личного существования можно выразить словами французского писателя Жюльена Грак – «инертная отстраненность», тоже упоминал о «полубессознательном молчании», «воздвигающем между ним и жизненной реальностью барьер, сродни невидимой театральной рампе». Он писал: «Припоминая некоторые события моей жизни, я испытываю такое чувство, будто речь идет о каком-то вымысле, когда совершенно невозможно отделить фантазию от правды».
Подобное чувство нереальности Уорхол испытывал очень часто: то во время телефонного разговора с кем-нибудь из звезд Голливуда; то вдруг событие, происходящее в данный момент, покажется ему сценой, взятой из кинофильма, а не эпизодом из его жизни. Когда он говорил о любом, особенно приятном происшествии, он восклицал: «Это больше похоже на вымысел, чем на правду». Наивысший комплимент и в то же время абсолютный отказ от реальности. «Я люблю пластиковых идолов, – говорил он, – я верю в рассеянный свет и в зеркала-обманки. Я верю в пластическую хирургию».
В книге «Моя философия от А до Б» он вбил гвоздь: «Прежде чем выползти из-под одеяла, я всегда думаю, что существую только наполовину, а не целиком. Я всегда подозревал, что вместо того, чтобы жить настоящую жизнь, я смотрю ее по телевизору. Считают, что в кино все представляется каким-то неправдоподобным, искусственным, но именно в жизни все случившееся кажется нереальным. Кино дает такие сильные ощущения, что когда что-то происходит с вами в настоящей жизни, кажется, что вы смотрите телевизор – то есть вы ничего не чувствуете».
Может быть, поэтому Уорхол без конца переделывал свою биографию, ложью загнал себя в угол и выбраться из него смог только с помощью откровенного бурлеска. На вопрос о его гражданском состоянии он ответил: «Поскольку жизнь – это нечто эфемерное, то это не имеет никакого значения и заслуживает только взрыва смеха». «Доктор из страховой компании пришел меня осмотреть, – записал он 20 февраля 1985 года в своем “Дневнике”. – Одни и те же вопросы о моем отце, матери, а я все время лгу. Я каждый раз отвечаю на эти вопросы по-разному. Когда они спрашивают, сколько мне лет, я говорю, что не выношу разговоров на эту тему, что я выйду из комнаты и тогда они смогут спросить об этом Винсента».
Во всяком случае, о врачах страховой компании он сказал правду. Вообще, своими «шаловливыми» заявлениями он водил за нос друзей, всех, кто с ним работает, журналистов. «Все говорят, что я стремлюсь выставить медиажурналистов в дураках, потому что в одну газету я дал одну свою биографию, а во вторую – другую. Я обожаю давать разную информацию в различные издания, потому что это позволяет определить источник, откуда люди черпают сведения. Таким образом, я всегда знаю, какие газеты и журналы читают люди, с которыми я встречаюсь и которые мне пересказывают то, что я когда-то говорил. Иногда случается, что годы спустя до тебя доходят очень забавные детали. Например, когда собеседник вам сообщает: “Однажды вы сказали, что Лефрак Сити – самый красивый район на свете”, это значит, что он прочитал ваше интервью в журнале “Архитектура”».
Правда и ложь. В мире, где эти понятия выведены из употребления, где истинная жизнь больше не противостоит вымыслу, где то и другое сосуществуют, единственный возможный образ действия – найти способ управлять этим парадоксом. «Несколько раз ложь может не сойти за правду», – говорил Жарри