Адвокат Гутфрейнда напомнил Мангеру о показаниях Баффета, в которых он признал, что говорил Гутфрейнду о том, что в его силах все это осуществить. Помнит ли мистер Мангер эти слова Баффета?
— Я не помню то, что говорил Баффет, так же хорошо, как свои слова, — ответил Мангер. — Но суть, безусловно, заключалась в том, что вы можете рассчитывать, что мы с вами поступим честно62.
Вопрос заключался в том, что значит «честно». Salomon никогда не отрицала, что деньги принадлежали Гутфрейнду и он их заработал. Спор разгорелся о том, уволили бы Гутфрейнда или нет, если бы были известны все факты. Таким образом, теперь требовалось доказать, что Гутфрейнда нужно было уволить. Даже Дональд Файерстайн признал, что, утаивая информацию от Глаубера, Гутфрейнд обманул правительство. Это было странным, непохожим на него поведением. Но, так или иначе, оно имело место.
Гутфрейнд понял, почему компания приложила столько усилий, чтобы доказать, что он должен быть уволен. Он знал, что в интересах всех очернить его, но ему казалось, что его осуждают непропорционально сурово. «В какой-то момент все это должно кончиться», — считал он.
Тем не менее все, включая и Баффета, считали, что Гутфрейнду причитаются какие-то деньги. Баффет дважды попросил Сэма Батлера, члена совета директоров GEICO и друга Гутфрейнда, позвонить и предложить ему 14 миллионов. Батлер прошептал: «Я могу, возможно, дать еще немного больше»63. Он был готов выплатить 18 миллионов. Но Гутфрейнд был оскорблен. Он считал Чарли Мангера грубым и самоуверенным и с возмущением отверг предложение. Все должен был решить арбитражный суд.
После месяцев свидетельских показаний, длившихся до весны 1994 года, судьи стали проявлять нетерпение от этого бесконечного кругового потока взаимных обвинений. Одна сторона доказывала полную невиновность. Другая рисовала Гутфрейнда монстром. На заключительных слушаниях адвокаты Гутфрейнда повысили требуемую компенсацию до 56,3 миллиона долларов, добавив проценты, штрафы, рост цен на акции и многое другое.
Пока арбитражный суд с огромным трудом принимал решение, команда юристов Salomon и сторонние компании, вовлеченные в процесс, стали делать ставки на размер компенсации, которую арбитраж присудит Гутфрейнду. Назывались разные суммы — от 12 до 22 миллионов долларов64.
Никто не знает, какие факторы повлияли на вердикт судей. Только Гутфрейнд не получил ни цента.
Глава 50. Лотерея
Множество мест по всему миру • 1991-1995 годы
Реформаторские заявления Баффета в Конгрессе и спасение Salomon превратили его из удачливого инвестора в настоящего героя. История с Salomon выходила за рамки простой истории о добре и зле. Такой нестандартный подход к урегулированию скандала — сотрудничество с регуляторами и органами юстиции вместо укрывательства — своим благородством тронул сердца многих. Воплощалась в жизнь мечта о том, что честность всегда вознаграждается и может смыть пятно позора. Даже когда шум вокруг Salomon утих, звезда Баффета продолжала сиять. Стоимость акций Berkshire резко подпрыгнула и превысила 10 тысяч долларов за акцию. Состояние самого Баффета оценивалось в 4,4 миллиарда долларов. Пакет акций Сьюзи стоил уже 500 миллионов. Те, кто вложил 1000 долларов в компанию в 1957 году, теперь могли получить по 3,5 миллиона.
С появлением Баффета где-либо атмосфера наэлектризовывалась. Люди чувствовали величие этого человека. Они хотели прикоснуться к нему. Застывали, увидев его. Или бормотали что-то невнятное. Неважно, что он говорил, — все внимали его словам.
«Самые лучшие советы по инвестированию я давал, когда мне был 21 год, и никто меня не слушал. Я мог объяснить очень важные и нужные вещи, но на меня не обращали внимания. Теперь я могу сказать самую тупую фразу в мире, и многие наверняка подумают: в этом есть какой-то скрытый смысл».
Он ходил, окруженный ореолом славы. Репортеры испытывали его терпение своими звонками. За ним ходили хвостом, его просили дать автограф или сфотографироваться. Это начинало раздражать. Жа Жа Габор1 написала ему и попросила прислать фотографию с автографом. Писатели начали работать над книгами о Баффете, а защитники его покоя столкнулись с необъяснимым безумием. Одна женщина появилась в офисе Berkshire и начал кланяться ему в ноги. Глэдис Кайзер прогнала ее в бешенстве. «Не смейте кланяться!» — кричала она.
Конечно, на многих нынешних и бывших сотрудников Salomon Баффет производил меньшее впечатление, чем на остальной мир. Он разрушил их свободную корпоративную культуру, уничтожил систему бонусов, презирал их бизнес, и они это знали. Многим было что рассказать. Очень скоро контраст между его публичным имиджем и холодным рационализмом при принятии решений уловил радар национальной прессы. Как объяснить такое раздвоение личности — на человека, фигурально выражаясь, сидящего на крыльце со стаканом лимонада, рассказывающего истории и обучающего с помощью проповедей, и на бизнесмена, обладающего такой изощренной хваткой? Что он делал на посту временного директора инвестиционного банка, заявляя одновременно, что Уолл-стрит — это банда мошенников, жуликов и шулеров?
На самом деле он пытался связать зарплату сотрудников Salomon с благосостоянием акционеров, но эта проблема была лишь одним из аспектов его борьбы против стиля ведения бизнеса, при котором почти у каждого отдела компании имеется конфликт интересов с клиентами. И без жесткого избавления от всего, что мешало честной торговле, он мало смог бы сделать. Но даже Wall Street Journal и New Republic2 к 1991 году обратили внимание на расхождение между двумя мирами Баффета и опубликовали статьи, отмечающие парадокс несоответствия этих миров. Такое расхождение между публичным имиджем Баффета — обычного выходца со Среднего Запада, проснувшегося в стране Оз, и его постоянным общением и знакомствами со знаменитостями —* только усилило желание прессы напечатать что-нибудь разоблачительное. В цитате, вынесенной из статьи в Wall Street Journal, говорилось: «Круг общения Баффета состоит из денежных мешков и влиятельных политиков» и упоминались имена типа Уолтера Анненберга3. Несколько человек, цитируемых в статье, позже утверждали, что их слова неверно истолковали. Среди них были Том Мерфи и новый друг Баффета Билл Гейтс, CEO Microsoft, который как-то раз (во время встречи Buffet Group) вел обычный разговор с Мерфи о том, как его «обдирают» (цитата по Мангеру) телевизионщики за производство рекламы. В Wall Street Journal этот разговор интерпретировали как размышления о том, насколько поднялась цена на рекламу и какой она должна была бы быть, что могло затронуть «серую зону антимонопольной борьбы»4. Спор Баффета и его друзей с редакторами Wall Street Journal по этому поводу успеха не имел. Гейтс, раздраженный тем, что стал невольным участником довольно скользкой дискуссии меньше чем через год после того, как Федеральная антимонопольная комиссия начала проверку возможного сговора Microsoft и IBM на рынке персональных компьютеров, написал Баффету искреннее письмо с извинениями за то, что каким-то образом подвел его5. К тому времени Гейтс и Баффет были знакомы менее пяти месяцев.
Впервые они встретились летом того же года во время празднования Дня независимости, когда Кей Грэхем и ее подруга редактор Washintgon Post Мэг Гринфельд «заманили» Баффета в дом Гринфилдов на острове Бейнбридж на уик-энд. Для Баффета поездка на остров, до которого нужно было полчаса добираться на пароме из Сиэтла, а сбежать с которого можно только на лодке или гидросамолете, была авантюрой, на которую он мог дать согласие «только ради Кей». Гринфилд убедила его провести день в находящемся неподалеку небольшом поселке, который Гейтс построил для своей семьи. Гейтс, который был на двадцать пять лет моложе Баффета, интересовал Уоррена потому, что его считали человеком блестящего ума и они с Гейтсом занимали соседние места в списке Forbes. Но компьютеры были для Баффета чем-то вроде ростков брюссельской капусты. Ему совершенно не хотелось их пробовать. Гринфилд убедила его, что родители Гейтса — Билл-старший и Мэри — очень милы, кроме того, будут и другие интересные люди. С некоторыми колебаниями Баффет согласился.
Кей и Уоррен подъехали по пыльной дороге к дому Мэг, выстроенному в современном архитектурном стиле, из стекла и бетона. Вход в дом утопал в розовых и пурпурных зарослях душистого горошка. Перспективы предстоящего уик-энда казались довольно блеклыми, особенно когда Баффет узнал, что Грэхем и журналист Рол л и Эванс с женой остановятся в гостевых комнатах дома Гринфилда с видом на залив Пьюджет-Саунд. Самому же Баффету предстояло жить в небольшом гостевом домике, находящемся в некотором отдалении. Придя туда, он обнаружил, что для него поставлена кровать в гостиной, потому что все другие гостевые комнаты в доме уже заняты.
В комнате было полно вишневой колы, конфет, орешков — всего того, что Баффет любил. На дверях отведенной для него ванной красовалась надпись: No ТР. Баффет позвал Грэхем и Гринфилд, чтобы те объяснили ему, что это значит. Ни та, ни другая не смогли этого сделать. Все предположили, что, возможно, неисправен водопровод. Ванная и туалет в доме Гринфилдов находились слишком далеко для того, чтобы Баффет мог ими нормально пользоваться в течение дня. В качестве альтернативы Гринфилд предложила воспользоваться туалетом на соседней бензоколонке.
Вечером Баффет сидел в своей комнате, поедал орешки и запивал их колой. Рассказывают, что вскоре после полуночи он отправился на бензоколонку и обнаружил туалет закрытым6. Дальнейшего развития событий доподлинно никто не знает.
На следующий день Гринфилд отвела всех гостей в город после завтрака, чтобы посмотреть парад в честь Дня независимости. Прошли Дядя Сэм в высокой шляпе с красными и синими полосами и звездами, проехали пожарные машины, «скорая помощь», старинные автомобили, продефилировали собаки в сшитых для них костюмчиках, ведомые своими «кутюрье», чирлидеры. За ними маршировала группа из десяти человек, с трудом удерживающих гигантский американский флаг, проехали еще две старинные машины. День завершился приемом в саду у Гринфилд: дамы и джентльмены, одетые соответственно в летние платья и спортивные пиджаки, с удовольствием играли в крокет на газоне среди прекрасных цветов.