Пробыв на своем посту несколько месяцев, он не без тщеславия отмечал, что к нему обращаются все реже и реже.
Однажды утром, вскоре после того как сэр Уилфред взялся за перевоспитание Поля, перед начальником тюрьмы предстал рыжий детина.
— Господи боже мой! — воскликнул сэр Уилфред. — Да ведь этот человек на особом режиме! Что он тут делает?
— Вчера вечером я заступил на ночное дежурство, с двадцати ноль-ноль до четырех ноль-ноль, — забубнил надзиратель. — Мое внимание привлек шум, исходивший из камеры этого заключенного. Заглянув в глазок, я увидел, что заключенный в состоянии крайнего возбуждения мечется по камере. В одной руке у него была Библия в другой — ножка от табурета. Заключенный таращил глаза, тяжело дышал и время от времени бормотал стихи из Библии. Я сделал ему внушение, но в ответ он обозвал меня предосудительными словами.
— Какими именно? — заинтересовался главный надзиратель.
— Он обозвал меня моавитянином, мерзостью моавитянской, умывальной чашей, нечистой тварью, необрезанным моавитянином, идолопоклонником и блудницей вавилонской, сэр.
— Так-с, что вы на это скажете? — обратился сэр Уилфред к главному надзирателю.
— Очевидно, неподчинение требованиям охраны, — ответил главный надзиратель. — Следует применить диету номер один. На известное время.
Однако, совещаясь с главным надзирателем, сэр Уилфред на самом деле нисколько не интересовался его мнением. Он любил мысленно подчеркнуть (и дать понять арестанту) всю разницу между официальной точкой зрения и его собственной.
— Что, по-вашему, самое важное в этой истории? — спросил он.
Главный надзиратель задумался.
В общем и целом, блудница вавилонская, сэр…
Сэр Уилфред улыбнулся, как фокусник, вытащивший из колоды нужную карту.
— А я, — сказал он, — думаю иначе. Вас это, быть может, удивит, но, на мой взгляд, самое важное — ножка табурета, которой размахивал заключенный!
— Порча тюремного имущества, — кивнул главный надзиратель. — Тяжкий проступок.
— Чем вы занимались на свободе? — повернулся Лукас-Докери к арестанту.
— Плотничал, сэр.
— Так я и знал! — возликовал сэр Уилфред. — Вот вам еще один случай подавленной потребности в творчестве! Послушайте, дружок, с вашей стороны очень скверно оскорблять надзирателя, который, разумеется, никакая не вавилонская блудница. Надзиратель символизирует собой справедливое негодование общества и, как и все мы, он — добрый христианин. Но я понимаю, отчего вам тяжело. Вы творили, а теперь, в тюрьме, почувствовали, что вас лишают средств самовыражения. Ваша творческая энергия находит выход в бессмысленных вспышках. Я распоряжусь, чтобы вас снабдили верстаком и плотницким инструментом. Прежде всего — почините мебель, которую вы так бесцельно сломали, а потом мы подберем вам работу в русле вашей прежней профессии. Идите… Ищите первопричину! — добавил сэр Уилфред, когда рыжего увели. — Ваши Правила внутреннего распорядка подчас только смазывают симптомы, вместо того чтобы вскрыть самую подоплеку проступка.
Два дня спустя тюрьма пришла в состояние крайнего оживления. Что-то произошло. Поль проснулся в обычное время, по звонку, но дверь отперли только через полчаса. Крик надзирателя «Парашу за дверь!» звучал все ближе и ближе, прерываемый то и дело суровым «Говори, да не заговаривайся!», «Не твое дело!» и зловещим «Дождешься!». Арестанты почуяли неладное. «Может, разразилась эпидемия, скажем, сыпняк, — размышлял Поль, — или какое-то несчастье на воле: война или революция…» Арестанты поневоле молчали, а от этого все воспринималось особенно остро. В глазах надзирателя Поль уловил отблески кровавой резни.
— Что-то случилось? — спросил он.
— Еще как случилось! — рявкнул надзиратель. — А кто меня еще раз об этом спросит, тому я ребра пересчитаю.
Поль принялся убирать камеру. Его разбирало любопытство и выводило из себя нарушение обычного распорядка. Мимо протопали два надзирателя.
— Я тебе так скажу: начальника давно пора было проучить. Но жаль мне беднягу.
Любой мог быть на его месте, — последовал ответ.
Принесли завтрак. Когда из-за двери показалась рука с миской, Поль прошептал:
— Что случилось?
— Ты что, не знаешь? Убийство. Страсть какое кровавое.
— Пошевелись! — заревел дежурный надзиратель.
Итак, с начальником тюрьмы покончено. Он, конечно, старый зануда, но все-таки все это крайне неприятно. Убийство проходит незамеченным в бойком мире шоферов, боксеров и велосипедистов, а в этой гробовой тишине оно вызывает настоящий столбняк.
От завтрака до молитвы прошла целая вечность. Наконец зазвонил колокол. Двери снова отперли. Арестанты молча зашагали в часовню. На этот раз рядом с Полем очутился Филбрик. Надзиратели уселись на своем возвышении и пресекали все попытки заговорить. Лучшим моментом для трепа считалось пение гимна. Его и дожидался Поль.
Если кого и убили, то не сэра Уилфреда. Он стоял у входа в алтарь с молитвенником в руках. Зато куда-то делся Прендергаст. Сэр Уилфред вел службу за него. Тюремный врач, путаясь и безнадежно увязая в длинных словах, прочел отрывок из Писания. Где же Прендергаст?
Наконец объявили номер гимна. Раздались звуки органа, на котором с большим чувством наигрывал арестант, в прошлом помощник органиста в валлийской церквушке. Все вздохнули и набрали воздуха, чтобы наконец-то отвести душу.
— Иисус, всем сердцем верю я, — пел Поль.
— А где же Прендергаст?
— Ты что, не знал? Ему каюк.
— И с нами благодать.
— Наш Пренди к рыжему пошел.
К тому, который псих,
А рыжий загодя припас
Рубанок и пилу.
— Откуда псих достал пилу?
— Ему начальник дал.
Он, дескать, плотник.
Отпилил Он Пренди котелок.
Мой кореш слышал все, что там
Творилось за стеной,
А надзиратель сделал вид,
Что он тут ни при чем.
— О боже! Я погряз в грехах,
И мне спасенья несть.
— Наш Пренди полчаса визжал,
А рыжий черт пилил.
Считай, нам крупно повезло.
А то бы нам капут…
Начальнику утерли нос —
Тут надзиратель прав.
А м и н ь.
Что тут ни говори, а хорошо, что этот ненормальный выбрал Прендергаста. Кое-кто даже высказался в том духе, что рыжий сделал это по подсказке начальства. Смерть заключенного или надзирателя повлекла бы за собою расследование, которое могло бы основательно поколебать реформы Лукаса-Докери, а может быть, и бросить тень недоверия на главного надзирателя. Смерть же Прендергаста прошла почти незамеченной. Убийцу перевели в Бродмур, и жизнь тюрьмы пошла своим чередом. Впрочем, начальник тюрьмы стал как будто больше прислушиваться к словам главного надзирателя. Сэр Уилфред с головой ушел в статистику, и тюрьма опочила под беспристрастной сенью Правил внутреннего распорядка. На радость надзирателям, все шло точь-в-точь, как в старые добрые времена, при полковнике Мак-Аккере.
Полю не суждено было насладиться благами счастливого возвращения в лоно традиции, потому что через несколько дней его и других арестантов отправили в тюрьму «Эгдонская пустошь» для отбытия наказания.
Глава 4«НЕ В КАНДАЛАХ — НЕВОЛЯ»[34]
Гранитные стены каторжной тюрьмы «Эгдонская пустошь» в погожие дни видны с шоссе. Здесь нередко притормаживают автомобили, и пассажиры выскакивают только для того, чтобы полюбоваться этим сооружением. Им хочется поглядеть на арестантов, и порой случай вознаграждает их: они видят, как цепочка закованных в кандалы, одетых в черное узников плетется через пустошь под конвоем вооруженного всадника. На первый взгляд может показаться, что здесь заключенные поглощены трудом, но это одна лишь видимость, ибо в Эгдоне масса времени уходит на то, чтобы дойти до каменоломни, выдать и пересчитать инструменты, снять, а потом надеть кандалы, так что пользы арестанты приносят немного. Но пассажирам на шоссе хочется хоть что-нибудь углядеть, а вернее, додумать, взирая на эти стены, и вечером они усаживаются за чай с совестью, слегка потревоженной воспоминаниями о стычках с кондукторами, о просрочках в уплате налогов и о тысяче других противозаконных мелочей, которых никак не избежать цивилизованным людям.
В один осенний день Поль прибыл в Эгдон из Блекстона вместе с шестью другими заключенными, приговоренными к длительным срокам, и двумя надзирателями. Ехали они в, самом обычном вагоне третьего класса, причем всю дорогу надзиратели курили дешевый черный табак и делали попытки разговорить арестантов.
— Теперь Эгдон — не то что раньше… — рассказывал один из надзирателей. — Все там переменилось. В часовне — витражи, подарок вдовы бывшего начальника. Картина что надо: ангел выводит святых Петра и Павла из узилища. Правда, баптисты недовольны… Вот на прошлой неделе была у нас лекция про Лигу наций. Выступал парень по фамилии Поттс. Лекция, конечно, не так чтобы очень, а все, как-никак, развлечение… Говорят, у вас в Блекстоне тоже перемены…
— Да уж, перемены! — ответил один из арестантов, после чего, бессовестно наврав с три короба, рассказал о смерти мистера Прендергаста.
Другой надзиратель, заметив, что Поль все время молчит, протянул ему газету.
— Почитай, сынок, — сказал он. — Теперь не скоро газетку увидишь.
В газете Поль не нашел почти ничего интересного. Последние полтора месяца все новости о событиях на воле он черпал из еженедельных бюллетеней сэра Уилфреда Лукаса-Докери. Едва попав за решетку, Поль понял, что погоня за «новостями» проистекает не из чистой любознательности, а из стремления чем-то себя заполнить. На свободе и дня не проходило, чтобы Поль не прочел самым внимательным образом двух газет кряду, следя за бесконечным потоком событий и происшествий. Но вот цепь событий прервалась, а у Поля не было никакого желания ее возобновлять. Впрочем, он растрогался, когда, развернув газету, увидел расплывчатое, едва различимое изображение Марго и Питера. «Достопочтенная миссис Бест-Четвинд, — гласила подпись под фотографией, — и ее сын, унаследовавший от своего дяди титул графа Пастмастера». Ниже находилось извещение о смерти графа Пастмастера и краткое описание его безрадостной жизни. Под конец говорилось: «Предполагается, что в ближайшие дни миссис Бест-Четвинд и юный граф Пастмастер, последние месяцы отдыхавшие на своей вилле на Корфу, возвратятся на родину. В течение многих лет салон миссис Бест-Четвинд пользовался постоянным вниман