– А где еще?
– В Калифорнии, немного в Техасе. Хотите поехать в Калифорнию?
– Нет. Я там уже был. Не в моем вкусе. Возьмусь-ка я за старое и напишу Леонарду Вуду. Он, старый черт, перевелся из медиков в строевые офицеры – пусть расскажет, как это делается.
– Я тоже больше не хочу служить в саперах, – задумался Брайан. – Не по мне это.
– Хочешь ты или нет, но будешь опять махать лопатой, если тебя призовут здесь.
– Как так?
– Третий Миссурийский преобразуют в саперный полк. Подожди немного – и тебе дадут в руки лопату.
Я с самым беззаботным видом, на который была способна, продолжала вязать. Повеяло апрелем 1898 года.
Война в Европе шла своим чередом, изобилуя ужасами – сообщалось о зверствах в Бельгии и о кораблях, потопленных немецкими подводными лодками. Чувствовалось, что в Америке нарастает раскол, и после потопления «Лузитании» в мае 1915 года это разделение стало явным. Мать писала из Сент-Луиса, что там очень сильны прогерманские настроения. Ее родители, дедушка и бабушка Пфайфер, были убеждены, что все достойные люди должны поддержать свою «старую родину» – и это несмотря на то что родители гроссфатера в 1848 году уехали в Америку, спасаясь от прусского империализма, вместе с сыном, который как раз достиг призывного возраста и оказался бы в армии, если бы они не эмигрировали. (Отец родился в 1830 году.)
Но теперь оказалось, что Deutschland über Alles[90], и «все знали», что Францией заправляют евреи, и если бы эти американские пассажиры не лезли не в свое дело и оставались дома, где им и положено быть, вне зоны боевых действий, то они не очутились бы на борту «Лузитании», – и вообще, император всех предупреждал. Сами виноваты.
Брат Эдвард писал, что в Чикаго настроения примерно такие же. Сам он не был убежденным сторонником Германии, но горячо надеялся, что мы не будем ввязываться в войну, которая нас не касается.
Дома я слышала совсем другое. Когда президент Вильсон произнес свою знаменитую (печально знаменитую) речь о потоплении «Лузитании», сказав, что мы «слишком горды, чтобы воевать», отец пришел к Брайану и долго сидел, бурля, как вулкан, пока все дети не разошлись кто спать, кто еще куда-нибудь за пределы слышимости. Я притворилась, что не слышу тех слов, которыми он тогда разразился. В основном они относились к трусливой тактике гуннов, но крепко досталось и «малодушному пресвитерианскому священнику» из Белого дома.
– «Слишком горды, чтобы воевать»! Это что еще за новости? Для того чтобы воевать, как раз и нужна гордость. Это трус убегает в сторонку с поджатым хвостом. Брайан, нам надо вернуть Тедди Рузвельта!
Муж согласился с ним.
И весной 1916 года уехал в Платтсбург, штат Нью-Йорк, где генерал Леонард Вуд прошлым летом организовал подготовительный лагерь для будущих офицеров, – в 1915 году Брайан не сумел туда попасть и все распланировал заранее, чтобы не упустить шанса в 1916-м. В его отсутствие по моему плану родилась Этель. Так что, когда Брайан в августе вернулся домой, я была в полном порядке и могла встретить его как следует – C. Р. Н. и ждала, К. О. М. Р. Миссис Гиллигулли постаралась на совесть – на все пять долларов, а то и больше.
Кажется, мне это удалось, потому что мое биологическое давление уже зашкалило за красную черту.
Это был самый продолжительный сухой период в моей замужней жизни – еще и потому, что дома за мной строго присматривали. По просьбе Брайана отец на время его отсутствия поселился у нас. Ни один страж гарема не относился к своим обязанностям более ревностно, чем он. Брайан «присматривал» за мной сквозь пальцы, охраняя меня от соседей, а не от моей похотливой натуры.
Отец же охранял меня даже от себя самого. Да, я проверила воду. Еще будучи vigro intacta[91], я знала, что питаю к отцу явно кровесмесительные чувства. Более того, я догадывалась, что и он так же относится ко мне.
И вот через десять дней после отъезда Брайана, когда меня одолели животные страсти, я нарочно забыла сказать отцу «спокойной ночи» и явилась к нему в комнату, когда он уже лег. На мне была ночная рубашка с глубоким вырезом и достаточно прозрачный пеньюар, я только что приняла ванну и от меня хорошо пахло (средство называлось «Апрельский дождь», откровенный эвфемизм). Я сказала, что пришла пожелать спокойной ночи, он ответил. Тогда я наклонилась поцеловать его, показывая груди и вея на него греховным ароматом. Он отпрянул:
– Уйди отсюда, дочь. И больше не показывайся мне полуголой.
– А какой – совсем голой? Mon cher papa, je t’adore[92].
– Закрой-ка дверь с той стороны.
– О, папа, не обижай меня. Мне надо, чтобы меня пожалели, чтобы меня приласкали.
– Я знаю, что тебе надо, но от меня ты этого не получишь. Убирайся.
– А если не уберусь? Я слишком большая, чтобы меня отшлепать.
– Вот это верно, – вздохнул он. – Дочка, ты соблазнительная, лишенная всякой морали сучка – мы оба это знаем и всегда знали. Раз я не могу тебя отшлепать, я тебя предупреждаю: выйди отсюда немедленно. Иначе я сейчас же позвоню твоему мужу и скажу, чтобы возвращался домой, потому что я не в силах выполнить свои обязательства перед ним и его семьей. Поняла?
– Да, сэр.
– Вот и ступай.
– Да, сэр. Можно мне только сказать пару слов?
– Покороче.
– Я не просила тебя спать со мной, но если бы ты это сделал – если бы мы это сделали, – ничего бы не случилось. Я ведь беременна.
– Не имеет значения.
– Позвольте мне закончить, сэр. Сто лет назад, требуя, чтобы я выработала свои собственные заповеди, вы дали мне определение разумного адюльтера. Я в точности следовала вашей теории, поскольку оказалось, что взгляды моего мужа на этот предмет в точности совпадают с вашими.
– Рад это слышать… хотя не так уж рад услышать это от тебя. Что, твой муж сам поручил тебе сказать мне об этом?
– Э-э… Нет, сэр, он мне ничего не поручал.
– Значит, ты выдала мне интимную тайну без ведома другого, вовлеченного в нее человека. Без ведома человека, кровно заинтересованного в ее сохранении, – ведь он рискует своей репутацией не меньше тебя. Морин, ты не имеешь права подвергать его риску без его ведома и согласия и сама это знаешь.
Наступило долгое холодное молчание.
– Да, я была не права. Спокойной ночи, сэр.
– Спокойной ночи, доченька. Я люблю тебя.
Вернувшись, Брайан сказал, что в семнадцатом году снова поедет в Платтсбург, если мы к тому времени не вступим в войну.
– Они хотят, чтобы кое-кто из нас приехал пораньше и помог инструкторам обучать новичков, не имеющих военного опыта… Если я это сделаю, меня быстро повысят из младших лейтенантов в лейтенанты. Все это на словах, но у них такой порядок. Beau-père, вы не сможете пожить здесь и на будущий год? Почему бы вам вообще не остаться у нас? Нет смысла снова открывать вашу квартиру, и держу пари, что Мо стряпает лучше, чем в той греческой харчевне под вами. Ведь верно? Ну-ка, скажите. Но будьте осторожнее с ответом.
– Немного получше.
– «Немного»? Вот сожгу ваши гренки, будете знать!
На южной границе в 1916 году у нас была своя маленькая война: «генерал» Панчо Вилья то и дело совершал набеги на нашу территорию, убивая и поджигая. «Черный Джек» Першинг, герой Минданао, произведенный президентом Рузвельтом из капитанов в бригадные генералы, был послан президентом Вильсоном, чтобы найти и захватить Вилью. Отец знал Першинга еще по тем временам, когда они, оба капитаны, сражались с моро[93], был о нем высокого мнения и восхищался его стремительным взлетом (а впереди Першинга ждали новые почести).
Сам отец служил миротворцем в наших домашних войнах: он все-таки остался у нас и принял на руки Вудро, получив при этом власть применять к нему все санкции правосудия, не спрашивая никого из родителей. Мы с Брайаном облегченно вздохнули.
Поскольку мой отец взял на себя заботу о моем шестом ребенке, я могла хранить любовь к нему, моему любимцу, глубоко в своем сердце, не испытывая необходимости или соблазна проявлять ее наружу. (Мои дети все были разные, и я любила их по-разному, как и других людей, но очень старалась относиться к ним одинаково справедливо, не выделяя никого ни словом, ни делом. Я старалась. Я честно старалась.)
Теперь, когда прошло уже больше века, я, кажется, поняла наконец, почему мой самый вредный сынок был моим любимцем.
Он больше всех детей напоминал мне отца – и в хорошем, и в плохом. Отец, хотя и далеко не святой, был «негодяй в моем вкусе», а Вудро был вылитый дед, только на шестьдесят лет моложе, с теми же пороками и теми же добродетелями – двое самых упрямых мужчин, каких я когда-либо встречала.
Может быть, на чей-то беспристрастный взгляд мы трое были «тройняшками» – и разве имело при этом какое-то значение, что мы отец, дочь и внук или что те двое – такие же истые мужчины, как я – истая женщина (а я так ощущаю каждую минуту свои железы и органы, что справляюсь с ними, только старательно изображая из себя «леди» по образцу миссис Гранди или королевы Виктории).
Правда, они были большие упрямцы. Кто, я? Тоже упрямая? Как вам это в голову пришло?
Отец лупил Вудро, когда надо (то есть часто), и занимался его образованием, как раньше моим. В четыре года он научил Вудро играть в шахматы, но учить его читать не пришлось – Вудро выучился сам, как и Нэнси. А посему я могла спокойно посвятить себя воспитанию остальных детей – цивилизованных и послушных, что не доставляло мне хлопот и не принуждало повышать голос (Вудро свободно мог сделать из меня визгливую мегеру, подобных которой я всегда презирала).
Усыновив Вудро, отец помог мне еще в одном: теперь я могла отдавать больше времени своему милому, хорошему, любящему мужу. Скоро, слишком скоро подошло время его второго отъезда в Платтсбург, и я приготовилась к длительному сухому сезону. В прошлом году под рукой еще бывал Нельсон, но теперь «Брайан Смит ассошиэйтс» переместилась в Галену – Нельсон управлял там новым рудником, в котором Брайан стал пайщиком. Обследование показало, что дело того стоит, но разработчик нуждался в дополнительном капитале, и Брайан вступил в долю. Анита Боулз вышла замуж и покинула нас; от конторы в Канзас-Сити остался только почтовый ящик, телефон перевели к нам домой, и я легко справлялась с канцелярской работой, а Брайан-младший, которому уже исполнилось двенадцать, каждый день заезжал за почтой на велосипеде по дороге из школы.