Я не могу разобраться во временной линии Три, код «Нил Армстронг», так что послушаем лучше Джубала Харшоу, который в ней жил.
«Мама Морин, – сказал он мне, – Америка моей временной линии наглядно демонстрирует, что может произойти с демократией, что в конечном итоге произошло со всеми истинными демократиями во всех ответвлениях истории. Истинная «поголовная» демократия, где каждый взрослый имеет право голоса и все голоса имеют один вес, не имеет внутренней обратной связи, необходимой для самокоррекции. Она целиком и полностью зависит от мудрости и сдержанности граждан… которым противостоит глупость и отсутствие самоограничений других граждан. Демократия предполагает, что каждый свободный гражданин отдает свой голос на благо общества, во имя общей безопасности и благосостояния. На деле же упомянутый гражданин голосует за свои интересы, как он их понимает, а большинство понимает их как „хлеба и зрелищ“.
„Хлеба и зрелищ“ – это раковая опухоль демократии, ее неизлечимая болезнь. Поначалу демократический режим работает превосходно. Но как только государство дает право голоса всем поголовно, будь то производитель или паразит, – это знаменует начало конца данного государства. Ибо как только плебс поймет, что можно сколько угодно голосовать за „хлеб и зрелища“, и полезные члены общества не в силах будут его остановить, – он будет голосовать за „хлеб и зрелища“, пока не обескровит государства до смерти или пока оно, обессиленное, не уступит захватчикам и варвары не войдут в Рим. – Джубал грустно пожал плечами. – Мой мир был прекрасен, пока им не завладели паразиты».
Джубал Харшоу указал мне на еще один симптом, неизменно предшествующий, по его словам, крушению культуры: исчезновение хороших манер, обычной вежливости, уважения к правам других людей.
«Философы от Конфуция до наших дней не уставали это повторять. Но первые признаки этого рокового симптома разглядеть нелегко. Ну что такого, если упускается вежливое обращение к человеку? Или если младший самовольно называет старшего просто по имени? Подобным послаблениям в этикете не всегда придают значение. Но существует один безошибочный признак упадка хороших манер – это грязные общественные туалеты.
В здоровом обществе общественные комнаты отдыха, туалеты, умывальные так чисты, опрятны и так хорошо пахнут, как ванная в приличном частном доме. В больном же обществе…» – Джубал с отвращением замолчал.
Ему не было нужды продолжать: я видела, как это произошло на моей собственной временной линии. В первой половине девятнадцатого века до самого начала сороковых годов люди всех слоев общества были обычно вежливы друг с другом, и само собой разумелось, что, пользуясь общественным туалетом, человек старался оставить его после себя таким же чистым, каким тот был до него. Насколько я помню, опрятность в общественных туалетах, а с ней и хорошие манеры, пошла на убыль во время Второй мировой войны. В шестидесятые и семидесятые годы грубость всякого рода стала делом обычным, а в общественные туалеты я старалась по возможности не заходить.
Оскорбительная речь, плохие манеры и грязные туалеты – все это явления одного порядка.
Америка моей собственной временной линии тоже страдала от рака, именуемого «хлеба и зрелищ», но нашла более быстрый путь к самоубийству. Хвастаться нам нечем – на временной линии Два народ Соединенных Штатов сам проголосовал за религиозную диктатуру[115].
Это случилось после 1982 года, так что меня, к большой моей радости, при этом не было. Когда мне стукнуло сто лет, Неемия Скаддер был еще малышом.
В американской культуре всегда присутствовал потенциал религиозной истерии, – я это знала, поскольку отец сызмальства тыкал меня в это носом. Отец говорил, что свобода вероисповедания в Штатах гарантирует только одно: не Первая поправка и не терпимость, а обилие соперничающих, нетерпимых друг к другу сект, каждая из которых есть хранительница «Истинной Веры», но не обладает большинством и посему не может навязать свою «Единственную Истинную Веру» приверженцам прочих «Истинных Вер».
(Разумеется, при этом всегда был открыт сезон охоты на иудеев, иногда – на католиков и постоянно – на мормонов, мусульман, буддистов и прочих язычников. Первая поправка была принята вовсе не для того, чтобы поощрять подобное кощунство. О нет!)
Выборы выигрывают, не переубеждая противников, а добиваясь участия в них своих сторонников. Организация Скаддера именно так и поступила. Из истории, которую я изучала в Бундоке, следует, что на выборах 2012 года приняло участие шестьдесят три процента зарегистрированных избирателей (которые, в свою очередь, составляли меньше половины всех имеющих право голоса). Партия истинных американцев (Неемии Скаддера) получила двадцать семь процентов голосов от общего числа проголосовавших… и тем самым восемьдесят один процент голосов Коллегии выборщиков[116].
В 2016 году выборов уже не было.
Бурные двадцатые… Огненная юность, потерянное поколение, стриженые головки, конкурсы поедателей тортов, гангстеры, обрезы, бутлегеры и спирт, подливаемый в пиво. Самолеты, дирижабли, «медведи Штутца в воздухе» и летучие цирки. Увеселительные полеты за пять долларов. Линдберг и «Дух Сент-Луиса»[117]. Юбки стремительно взлетают ввысь, и к середине двадцатых скатанные чулки выставляют напоказ голые коленки. Дорожка принца Уэльского и чарльстон. Рут Эттинг, Уилл Роджерс и «Фантазии Зигфельда». В двадцатых было много плохого, но в целом это были хорошие годы для большинства людей – и уж точно они не были скучными.
Я, как всегда, занималась своими домашними делами, не слишком интересуясь окружающим миром. В девятнадцатом году у меня родился Теодор Айра, в двадцать втором – Маргарет, в двадцать четвертом – Артур Рой, в двадцать седьмом – Элис Вирджиния, в тридцатом – Дорис Джин, и со всеми я вновь переживала радости и горести детства – скажите спасибо, что я не показываю вам их карточки и не повторяю их смешные словечки.
В феврале двадцать девятого мы продали наш дом на бульваре Бентон и взяли в аренду с правом выкупа старый фермерский дом близ пересечения Рокхилл-роуд и бульвара Мейера – просторный, но не столь современный, как наш прежний. Это решение верхним чутьем принял мой муж, который всегда норовил заставить каждый доллар сработать дважды. Но со мной он посоветовался, и не только потому, что дом был записан на меня.
– Морин, – сказал он, – не хочешь ли сыграть в рулетку?
– Мы то и дело в нее играем, разве нет?
– Как когда. На сей раз мы пойдем ва-банк и сорвем этот банк – а если номер не пройдет, придется тебе пойти на улицу зарабатывать нам на картофельный супчик.
– Мне всегда хотелось знать, смогла бы я зарабатывать на жизнь таким манером. В июле мне будет сорок семь…
– Ну и ну. Тебе сейчас тридцать семь, а мне сорок один.
– Брайни, мы с тобой лежим в постели. Могу я быть откровенна хотя бы здесь?
– Судья Сперлинг требует, чтобы мы всегда и везде придерживались своего официального возраста. И Джастин согласен с ним.
– Слушаюсь, сэр. Обещаю исправиться. Мне всегда хотелось знать, смогла бы я заработать на жизнь, гуляя по панели. Только вот где гулять? Насколько я знаю, девушке и глаза могут выцарапать, если она просто так выйдет и начнет промышлять, не разузнав, чья это территория. В постели-то я работать умею, Брайни, – надо только поучиться, как сбывать товар.
– Ну, разгорелась уже, Вертлявые Бедра. Может, это еще и не понадобится. Скажи, ты еще веришь, что Тед – Теодор – капрал Бронсон – действительно прибыл из будущего?
– Да, – сразу посерьезнела я. – А ты разве нет?
– Мо, я поверил ему сразу, как и ты. Поверил раньше, чем оправдалось его предсказание об окончании войны. И теперь я тебя спрашиваю: веришь ли ты в Теда настолько, чтобы поставить все наше состояние до последнего цента на то, что его предсказание о биржевом крахе так же верно, как и предсказание о перемирии?
– Черный вторник, – тихо проговорила я. – Двадцать девятое октября нынешнего года.
– Ну так как? Если я рискну и проиграю, мы разоримся. Мэри не сможет закончить Редклифф, Вуди придется самому добывать себе деньги на колледж, ну а с Диком и Этель разберемся потом. Я уже по уши погряз в спекуляциях, голубка, – и предполагаю погрузиться еще глубже, твердо уповая на то, что Черный вторник наступит точно в предсказанный Тедом срок.
– Погружайся!
– Ты уверена, Мо? Если что-то пойдет не так, мы вернемся к жареному маису. Еще не поздно подстраховаться – забрать половину и играть на то, что останется.
– Брайни, я не так воспитана. Помнишь отцовского бегового рысака – Бездельника?
– Видел несколько раз. Красивый был коняшка.
– Да, только не такой резвый, каким казался с виду. Так вот, отец всегда ставил только на него – ну и на себя, понятно. И только на победу – не на призовое место. Бездельник обычно приходил вторым или третьим, но отец на это никогда не ставил. Я слышала, как он, бывало, перед забегом тихо и ласково говорил Бездельнику: «Ну, на этот раз мы им покажем, парень! На этот раз мы победим!» А потом говорил: «Ты старался, старина! А больше я ничего и не прошу. Все равно ты чемпион – и в следующий раз мы им покажем!» – и трепал Бездельника по шее, а тот тихонько ржал и всхрапывал – так они утешали друг друга.
– Думаешь, я тоже прогорю? Здесь-то другого раза не будет.
– Нет-нет! Иди ва-банк. Ты веришь Теодору, и я тоже. Так что вперед! – Я протянула руку и взялась за его инструмент. – Если и перейдем на жареный маис, то ненадолго. Я могу забеременеть… сейчас скажу… в будущий понедельник, а разрожусь, стало быть, через пару недель после Черного вторника. И мы получим очередную премию Говарда.
– Нет.
– Как нет? Извини, я не понимаю.
– Мо, если Тед предсказал неверно, Фонд тоже может прогореть. Джастин и судья Сперлинг ставят на предсказание, Чепмен против. В правлении еще четверо попечителей… из них двое республиканцев Гувера и двое голосовавших за Эла Смита… так что Джастин не знает, как все обернется.