Целый год, с тридцать седьмого по тридцать восьмой, я провела в чудесных скитаниях по Японии: ночевала в местных гостиницах, кормила крошечных оленей в Наре, затаив дыхание смотрела на Фудзи-сан на рассвете, плавала по внутреннему морю на игрушечном пароходике – словом, наслаждалась красотами одной из прекраснейших стран мира и одной из прекраснейших культур истории, а заодно собирала сведения, записывая их на вмонтированный в тело, управляемый моим голосом диктофон, почти такой же, как сейчас.
В мой организм было вживлено еще и сигнальное устройство – имеется оно и сейчас, и если меня до сих пор не нашли, значит штабу Корпуса неизвестно, на какой планете я нахожусь: датчики сразу выследили бы агента, не вышедшего на связь, если бы он прибыл на планету назначения.
Не будем о грустном, поговорим лучше о хорошем. За год своего пребывания в Японии я не раз слышала еще об одной рыжеволосой англичанке (канадке, американке), которая путешествует по империи, изучая японские сады. Она говорит по-японски и как будто похожа на меня. Хотя последнее мало что значит: белые для японцев все на одно лицо, вот только рыжие волосы – черта приметная, а знание японского – тем более.
Возможно, меня послали (пошлют) в довоенную Японию еще раз? Или это петля времени, в которой я встречаюсь сама с собой? Парадоксами меня не удивишь – для агента Времени это вещь привычная[126]. Тридцать седьмой год, например, я проживала повторно – впервые я прожила его в Канзас-Сити, за исключением двух недель после рождения Присциллы и адвокатских экзаменов Брайана; мы отметили оба этих события поездкой в каньоны Юты: Брайс, Сидар-Брикс, Норт-Рим.
Если я оказалась в том же году в третий раз, значит тот визит в Японию у меня еще впереди, – стало быть, Пиксель донес мою весточку и меня спасут. Никаких парадоксов во времени нет – все мнимые парадоксы можно распутать.
Но слишком уж тонка эта последняя соломинка, за которую я цепляюсь.
Тот вторник, 5 августа 1952 года на временной линии Два, начался для Морин печально: впервые в жизни одна, и впереди нудная работа – убрать наш старый фермерский дом, закрыть его и продать. Но тот день нес с собой и некоторую радость. Мое замужество кончилось, когда мой муж развелся со мной, вдовство же кончилось, когда Сьюзен вышла замуж; с этого дня начиналась моя холостая жизнь.
Какая разница между вдовством и холостой жизнью? Взгляните на это с исторической точки зрения. Когда я выходила замуж в конце девятнадцатого века, женщины представляли собой граждан второго сорта, и все считали, что так и должно быть. В большинстве штатов женщины не имели права голоса, не имели права подписывать контракты, владеть недвижимостью, заседать в суде присяжных и заниматься прочей гражданской деятельностью без согласия мужчины: отца, мужа или старшего сына. Большинство профессий, ремесел и занятий для женщин было заказано. Женщина-адвокат, женщина-врач, женщина-инженер представляли собой такое же диво, как танцующий медведь.
«Диво не в том, что медведь танцует вальс хорошо, а в том, что он вообще его танцует». Эти слова, кажется, принадлежат доктору Сэмюэлу Джонсону[127], который считал женщин существами даже третьего порядка, ставя их ниже шотландцев и американцев, которых крайне презирал.
В двадцатом веке положение женщин стало медленно поправляться. К восемьдесят второму году почти все законы, дискриминирующие женщин, были отменены.
Но оставались обычаи – укоренившиеся, не менее твердые, чем законы, и не подлежащие отмене. Вот вам пример.
Летом сорокового года, когда мы жили на Вудлоун-авеню в Чикаго, две недели во время национального демократического съезда нас особенно осаждали гости. Попечитель Фонда, Руфус Бриггс, однажды сказал мне во время завтрака:
– Я оставил свои рубашки на балконе, где спал. Они мне понадобятся через сутки, и скажите, чтобы слегка накрахмалили воротнички – больше ничего крахмалить не надо.
– Скажите сами, – отрезала я, находясь в не слишком благодушном настроении. До поздней ночи я устраивала постели для новоприбывших, включая и самого Бриггса (он был из тех оптимистичных идиотов, которые ехали в Чикаго, не задумываясь над тем, что сейчас все номера в гостиницах вплоть до Гэри, штат Индиана, заказаны за много месяцев заранее). А потом поднялась спозаранку и пошла на кухню, чтобы приготовить и подать завтрак дюжине гостей.
Бриггс уставился на меня, словно не веря своим ушам:
– Вы разве не экономка?
– Пусть я экономка, но я не прислуга.
Бриггс поморгал и воззвал к Брайану:
– Мистер Смит?
– Вы ошиблись, мистер Бриггс, – спокойно сказал Брайан, – эта леди – моя жена. Ночью вы видели ее в полутьме, и приходилось шептаться, потому что все спали, – вот вы и не узнали ее утром. Но миссис Смит, я уверен, с радостью отошлет в стирку белье в качестве одолжения гостю.
– Нет, не отошлю, – ответила я.
Тут уж опешил Брайни:
– Морин?
– Не стану я отдавать в стирку его белье и завтрак ему больше готовить не стану. С утра он только и проговорил, что яйца не так приготовлены, – и даже спасибо не сказал, когда перед ним поставили завтрак. Так что впредь пусть идет завтракать в другое место. Кажется, на Шестьдесят третьей есть какое-то заведение. И объявляю всем вам, – добавила я, обводя взглядом стол, – у нас тут прислуги нет. И мне так же хочется вовремя попасть в Зал съездов, как и вам. Вчера я опоздала, поскольку заправляла постели и мыла посуду. Лишь один человек здесь убрал за собой постель – спасибо, Мэрл! Сегодня я их убирать не намерена – если кто-то свою постель не застелит, в таком виде она и останется. А теперь мне нужны добровольцы, чтобы убрать со стола и вымыть посуду, – если же таких не найдется, завтра я вам завтрак готовить не буду.
Через час мы с Брайаном отправились на съезд. По пути на станцию надземки муж сказал:
– Мо, наконец-то представился случай поговорить с тобой наедине. По правде сказать, мне не понравилось, что ты не поддержала меня в присутствии другого попечителя.
– Это когда же? – спросила я, прекрасно зная, о чем речь.
– Я сказал мистеру Бриггсу, что ты охотно отдашь его белье в стирку, а ты наперекор мне отказалась. И тем унизила меня, дорогая.
– Это ты унизил меня, Брайни, пытаясь переубедить, когда я уже сказала ему, чтобы он сам сдал свое белье. Я просто стояла на своем.
– Но он действительно ошибся, дорогая: он думал, что ты прислуга. Я только пытался загладить его ошибку, сказав, что ты с радостью окажешь эту услугу гостю.
– А почему ты не сказал, что с радостью сделаешь это сам?
– Как? – неподдельно удивился Брайан.
– Знаешь почему? Потому что вы оба считаете, что сдача белья в прачечную – женская работа. И это так, когда речь идет о твоем белье, а женщина – я. Но Руфусу Бриггсу я не жена, и служить этому болвану я не намерена.
– Морин, иногда я тебя просто не понимаю.
– Верно – иногда не понимаешь.
– Взять эту уборку постелей или мытье посуды. Ведь дома мы никогда не требуем от гостей, чтобы они убирали за собой постели или мыли посуду.
– Дома, Брайни, мне всегда помогают двое-трое взрослых девочек и никогда не бывает дюжины гостей одновременно. Кроме того, наши гостьи обычно предлагают мне помощь, и я принимаю ее, когда нужно. Не то что это сборище, которое на меня свалилось сейчас. Они мне не друзья, не родственники, в большинстве своем мне не знакомы, а ведут себя так, словно у нас тут пансион. Но при этом большинство из них хотя бы говорят «спасибо» и «пожалуйста», а мистер Бриггс и того не делает. Брайни, в глубине души вы с мистером Бриггсом относитесь к женщинам одинаково: мы для вас только прислуга.
– Не думаю. По-моему, это несправедливо с твоей стороны.
– Да? Тогда я снова спрошу тебя: если ты хотел проявить к гостю любезность, почему не предложил сам отдать его белье в стирку? Мог бы не хуже меня взять телефонный справочник, открыть его на «Желтых страницах» и договориться. Чтобы отдать белье в стирку, не обязательно быть женщиной, ничего трудного в этом нет. Почему ты находишь возможным предлагать мои услуги, когда я уже высказала свое нежелание?
– Мне хотелось сделать любезность.
– Кому? Своей жене? Или деловому партнеру, который был с ней груб?
– Ладно, не будем больше говорить об этом.
В этом случае нет ничего необычного – необычно в нем лишь то, что я отказалась исполнять традиционную роль женщины, которой положено прислуживать мужчине. Отмена законов не уничтожает подобные жизненные правила, которые усваиваются с раннего детства.
Неписаные законы не отменишь, как писаные, – ведь они чаще всего существуют на подсознательном уровне. Кто, например, готовит кофе? Вы находитесь на каком-то деловом или приближенном к деловому собрании, где присутствуют лица разного пола: на заседании правления, в любительском кружке, на родительском собрании в школе. Для создания свободной атмосферы не помешала бы чашечка кофе, и есть возможность его приготовить.
Итак, кто же готовит кофе? Это может быть и мужчина. Но не спешите заключать пари: десять против одного, что проиграете.
Давайте перенесемся на тридцать лет в будущее от случая с Руфусом Бриггсом, слегка подкрахмаленным олухом, – из 1940 года в 1970-й. К семидесятому году большинство юридических ограничений равенства полов исчезло. Случай, о котором я хочу рассказать, произошел на заседании правления «Небесного фрахта», «Гарриман энтерпрайзис». Я была одним из директоров, не впервые присутствовала на заседаниях, знала всех директоров в лицо, и они меня знали – или имели возможность узнать.
Должна сознаться, что выглядела я моложе, чем на прошлом заседании. Я подправила свою отвисшую, обглоданную младенцами грудь, в той же клинике Беверли-Хиллз мне сделали подтяжку лица, убрав морщины, а затем я отправилась на оздоровительное ранчо в Аризону, где обрела наилучшую форму и сбавила пятнадцать фунтов. Заехала еще в Вегас и накупила там себе шикарных, очень женственных новых нарядов – не в пример тем брючным костюмам, которые шили себе тогда деловые женщины высшего уровня. И питала самодовольную уверенность, что не выгляжу ни на свои восемьдесят восемь, ни на официальные пятьдесят восемь. Мне казалось, что я выгляжу как шикарная сорокалетняя женщина.