Я ждала в фойе за дверью конференц-зала, решив не входить, пока не позовут, – эти заседания такая скучища… Но неприятности всегда случаются именно тогда, когда от них стараешься увильнуть.
Как только над дверью конференц-зала замигала лампочка, с улицы влетел мистер Финеас Морган, возглавлявший большую оппозиционную группу. Он устремился в зал, на ходу снимая пальто, и швырнул это пальто мне, пробегая мимо:
– Возьмите!
Я отпрянула в сторону, и пальто упало на пол.
– Эй, Морган! – окликнула я. Он оглянулся. Я указала на пол. – Ваше пальто.
Он удивился, поразился, возмутился и разозлился – вся эта гамма чувств отразилась у него на лице разом.
– Ах ты, маленькая сучка! Да я тебя уволю!
– Попробуйте.
Я направилась мимо него в зал, нашла карточку со своим именем и села. Через пару секунд он уселся напротив меня, отчего его лицо приобрело новое выражение.
Финеас Морган вовсе не намеревался использовать одного из директоров вместо обслуги. Просто он увидел женщину, принадлежавшую, по его мнению, к низшему персоналу, – секретаршу, дежурную или клерка. Он опаздывал, спешил и даже не сомневался в том, что эта служащая повесит его пальто, а он тем временем успеет занять свое место.
Мораль? В 1970 году временной линии Два любой человек считался невиновным, пока его виновность не доказана; в 1970 году временной линии Два любая женщина считалась подчиненной, пока не доказано обратное, – несмотря на все законы о равноправии полов.
Я вознамерилась покончить с подобным отношением к себе.
5 августа 1952 года стало началом моей холостой жизни: в тот день я решила, что впредь ко мне будут относиться как к мужчине – с должным уважением к моим правам и привилегиям, иначе я каждый раз буду закатывать скандал. У меня больше нет семьи, я больше не способна к деторождению, я не ищу себе мужа, я материально независима (скромно говоря) и твердо обещаю больше никогда не сдавать кому-то белье в стирку только лишь по той причине, что он справляет малую нужду стоя, а я сидя.
Проявлять агрессивность я при этом не собиралась. Если джентльмен пропустит меня вперед, я пройду и поблагодарю его. Джентльменам нравится проявлять мелкие любезности, а леди охотно их принимают с улыбкой и словом благодарности.
Я говорю это потому, что в семидесятые годы многие женщины немилосердно обрывали мужчин, если те оказывали им маленькие знаки внимания – предлагали стул, например, или помогали выйти из машины. Эти женщины – их было меньшинство, но попадались они повсюду – относились к учтивости как к оскорблению. Я считала их всех «лесбийской мафией». Не знаю, были ли они таковыми в буквальном смысле (кое о ком я знаю точно, что были), но их поведение побуждает меня объединить их в одну группу.
Если не все они лесбиянки, где им взять партнеров другого пола? Каким же это слабаком надо быть, чтобы терпеть подобную грубость от женщины? С сожалением должна заметить, что в семидесятые годы слабаков было уже предостаточно. Они преобладали. Мужественные, галантные джентльмены из тех, что не дожидаются всеобщей мобилизации, становились редкостью.
Закрывая дом, труднее всего было решать судьбу книг: какие сдать на склад, какие раздать, какие взять с собой. Почти всю мебель и прочий скарб – ложки, плошки и простыни – я собиралась отдать в «Гудвилл»[128]. Мы прожили в этом доме двадцать три года, с двадцать девятого по пятьдесят второй, и мебель обветшала – после того, как она выдержала целую лавину детворы, рыночная цена ее упала настолько, что везти ее на склад вряд ли стоило – да я и не собиралась в ближайшем будущем обставлять большой дом.
Жаль мне было только пианино, старого своего друга: Брайни подарил его мне в девятьсот девятом году, сильно подержанное уже тогда – сразу было видно, что «Брайан Смит ассошиэйтс» на мели. Брайан заплатил за него четырнадцать долларов на аукционе.
Нет! Если я хочу жить так, как задумала, надо путешествовать налегке. Пианино всегда можно взять напрокат.
Отказавшись от пианино, я уже ни над чем не раздумывала и решила заняться книгами. Соберу их со всего дома в гостиную – нет, в столовую – и сложу всю гору на обеденный стол, а что не поместится – на пол. Кто бы мог подумать, что в одном доме может быть столько книг?
Большой сервировочный стол на колесиках – для книг, которые отправятся на склад. Маленький чайный столик – для тех, которые я возьму с собой. Карточные столики – для тех, что пойдут в «Гудвилл». Или Армии спасения? Кто будет первым, тот все и получит – одежду, книги, постельное белье. Но придется прийти самим.
Через час я сказала себе: нет, открывать книги и просматривать их не надо. Если хочешь что-то перечитать, клади это в кучу, которую берешь с собой, – ее можно будет перебрать потом еще раз.
Тут я услышала мяуканье.
– Вот противная девчонка! Ну и удружила ты мне, Сьюзен!
Два года назад мы сделались бескошатными после трагической гибели Капитана Блада, внука Атташе, – его жизнь оборвалась под колесами лихача на бульваре Рокхилл. Не было такого времени на протяжении сорока трех лет, чтобы у нас в доме не жили кошки. Я понимаю мистера Клеменса, который, переехав в свой дом в Коннектикуте, взял взаймы сразу трех кошек, чтобы придать тому жилой вид.
Но на сей раз я решила никого не заводить. Патрику было восемнадцать лет, Сьюзен шестнадцать, и каждый из них получил уже говардовский список – следовало ожидать, что вскоре они разлетятся из гнезда.
У кошек есть один крупный недостаток. Если уж ты берешь их, то на всю жизнь – на всю кошачью жизнь. Кошки не говорят по-английски – им не объяснишь, почему ты нарушаешь свое обещание. Если кошку бросить, она умрет, и ее призрак будет являться тебе по ночам.
В тот день, когда погиб Капитан Блад, мы мало ели за обедом и почти не разговаривали. Наконец Сьюзен спросила:
– Будем смотреть объявления, мама? Или сходим в Общество защиты животных?
– Зачем, дорогая? – прикинулась я непонимающей.
– Но котенок-то нам нужен?
Тогда я внесла ясность:
– Кошки живут пятнадцать лет, а то и дольше. Когда вы двое уедете, дом будет продан – я не стану бродить одна в четырнадцати комнатах. И что тогда станет с кошкой?
– Хорошо, не будем заводить котенка.
Недели через две Сьюзен немного задержалась из школы. Войдя в дом с коричневым бумажным пакетом в руках, она сказала:
– Мама, мне надо уйти на пару часов. Есть одно дело.
– Можно спросить какое, дорогая?
– Да вот. – Она положила пакет на кухонный стол, и из него вылез котенок – мягонький, маленький, чистенький, черненький с белым, прямо как в стихотворении мистера Эллиота.
– Ой! – сказала я.
– Не волнуйся, мама. Я ей уже объяснила, что ей нельзя здесь жить.
Котенок посмотрел на меня большими глазами, сел и начал вылизывать свою белую манишку.
– Как ее зовут?
– Пока никак, мама. Нечестно было бы давать ей имя. Я отнесу ее в Общество защиты животных, чтобы ее там усыпили и она не мучилась. Туда я и собиралась.
Я была тверда. Я сказала Сьюзен, что она сама будет кормить котенка и следить за его песочным ящичком. И научит его пользоваться кошачьей дверцей. И будет возить ее на прививки в ветеринарную лечебницу на Плазе, когда надо. Котенок ее и только ее, и она должна будет взять его с собой, когда выйдет замуж.
И Сьюзен, и котенок выслушали меня внимательно, глядя на меня круглыми глазами, и согласились на мои условия. Я старалась не привязываться к кошечке – пусть дружит только со Сьюзен и признает только ее. Но попробуйте устоять, когда черно-белый пушистый шарик усаживается на задние лапки, выпячивает свой толстый животик, машет передними лапками в три дюйма длиной, задевая за уши, и говорит тебе яснее всяких слов: «Ну пожалуйста, мама, давай подеремся».
Однако уговор, что Сьюзен заберет кошечку с собой, оставался в силе. Мы больше не обсуждали этот вопрос, поскольку уговорились с самого начала.
Я открыла дверь в переднюю – кошки нет. Открыла в черную:
– Входите, ваше высочество.
Ее светлейшее высочество, Принцесса Полли Пондероза Пенелопа Персипух прошествовала в дом, задравши хвост («Не слишком-то ты торопилась! Тем не менее благодарю. Но надеюсь, что это больше не повторится. Что там у нас на завтрак?») Принцесса уселась перед кухонным буфетом, где стояли ее консервы для кошек.
Она скушала шестиунцевую банку тунца с печенкой, попросила еще, расправилась с телятиной в соусе и закусила печеньем. Время от времени она отрывалась от еды, чтобы пободать мои ноги. И наконец начала умываться.
– Полли, покажи-ка лапки. – Она была не в столь безупречном виде, как обычно, и я никогда не видела ее такой голодной. Где же она пропадала последние три дня?
Осмотрев подушечки ее лапок, я убедилась, что она проделала долгий путь. Уж я скажу пару слов Сьюзен, пусть только позвонит. Но пока что кошка тут, это ее дом, и ответственность по старшинству переходит ко мне. Когда я буду переезжать, придется взять ее с собой – куда деваться. Сьюзен, хорошо бы ты опять на время стала незамужней – я бы тебя отшлепала.
Я смазала лапки Полли вазелином и вернулась к своей работе. Принцесса устроилась спать на куче книг. Если она и скучала по Сьюзен, то вслух об этом не говорила. Похоже, она согласилась довольствоваться одной служанкой.
В час дня я все еще разбирала книги и подумывала – съесть мне холодный сэндвич или, куда ни шло, разогреть банку томатного супа, – когда позвонили в парадную дверь. Полли открыла глаза.
– Ты кого-нибудь ждешь? Уж не Сьюзен ли? – Я пошла открывать.
Нет, не Сьюзен. Дональд и Присцилла.
– Входите, милые! – распахнула я дверь. – Есть хотите? Завтракали?
Больше я их ни о чем не спрашивала. В стихотворении Роберта Фроста «Смерть поденщика», хорошо известного в моей временной линии, есть строки: «Дом – это место, куда тебя обязаны впустить, когда тебе некуда деться». Мои дети пришли домой – потом они сами расскажут мне все, что сочтут нужным. Я порадовалась, что у меня есть дом, куда я могу их впустить, и постельное белье, чтобы их уложить. Ни кошка, ни дети не изменили моих планов, но планы могут и подождать. Хорошо, что я не успела выехать вчера, в понедельник, – куда бы делись тогда эти трое? Трагедия!