Дни тянулись с удручающим однообразием. Отец все время занимал меня делами. Мы вставали до света, а к ночи я падала на кровать без сил. И ночи не приносили мне облегчения, потому что мне часто снилась София, поднимавшаяся из вод студеного Аллагаша, стоявшая посреди кладбища, словно столп дыма, бродившая в темноте вокруг нашего дома, как привидение, не нашедшее упокоения. Быть может, ее дух находил какую-то радость в моих терзаниях?
Перед сном я вставала на колени у кровати и гадала, богохульно ли просить Бога избавить меня от этих страданий. Если изгнание должно было стать для меня наказанием за тяжкий грех, то смела ли я просить Господа о сострадании или должна была смиренно принять свою участь?
Зима шла на убыль. Мои сестренки становились все грустнее. Приближался день моего отъезда. Сестры старались проводить как можно больше времени со мной. Они не говорили со мной об отъезде, просто сидели рядом со мной, обнимали меня, мы прижимались лбами друг к дружке. Вместе с матерью они спешно латали и штопали мою одежду. Им не хотелось, чтобы я уехала из дому оборванкой. Они даже сшили мне новый теплый плащ из прошлогодней весенней шерсти.
Неизбежное невозможно откладывать вечно, и вот как-то вечером, когда дороги окончательно подсохли после таяния снегов, отец сказал мне, что все готово. В следующее воскресенье я должна была покинуть город на повозке лавочника в сопровождении городского учителя, Титуса Аберкромби. От Преск-Айла мы должны были отправиться на дилижансе до Кэмдена, а потом по морю — до Бостона. Единственный в нашем доме сундук был набит моими вещами и стоял у дверей. Отец вручил мне лист бумаги, на котором были написаны имена всех, к кому мне предстояло обратиться, — капитана корабля и настоятельницы монастыря. Эту бумагу я зашила под подкладку нижней юбки вместе с небольшими деньгами, которые могли мне дать родители. Мои сестры в ту ночь спали рядом со мной на большой кровати. Им не хотелось расставаться со мной.
— Я не понимаю, почему отец отсылает тебя из дома.
— Он не желает ничего слушать, как мы его ни упрашиваем.
— Мы будем скучать по тебе.
— Мы еще увидим тебя? Ты приедешь к нам на свадьбу? Ты будешь стоять рядом с нами, когда будут крестить наших детей?
Из-за вопросов сестер у меня на глаза набегали слезы. Я нежно поцеловала сестренок в лоб и крепко обняла:
— Конечно, мы увидимся. Я уезжаю ненадолго. Не надо больше плакать, ладно? Столько всего случится, пока меня не будет, что вы даже не заметите, что меня нет рядом с вами.
Сестры плакали и обещали вспоминать обо мне каждый день. Наплакавшись, они заснули, а я всю ночь пролежала без сна, радуясь этим последним часам покоя.
На рассвете мы подъехали к тому месту, где собирались возницы. Днем раньше они привезли в лавку Уотфордов всякую всячину — муку, отрезы тканей, швейные иглы, чай. Теперь они запрягали лошадей. Шестеро возниц суетились около трех больших фургонов, в последний раз проверяя упряжь. Они смущенно поглядывали на моих родных, сгрудившихся вокруг меня. Сестры и мать крепко обнимали меня, заливаясь слезами. Отец и Невин стояли поодаль — суровые и равнодушные с виду.
Один из возниц кашлянул. Он не хотел нам мешать, но ему нужно было уехать вовремя.
— Тебе пора, Ланор, — сказал мой отец. — Садитесь в повозку, девочки, — велел он сестрам.
Затем он дождался, пока мать в последний раз обнимет меня. Невин помог вознице загрузить мой сундук в пустой фургон. Отец обратился ко мне:
— Это для тебя возможность искупить грех, Ланор. Господь готов дать тебе еще один шанс, поэтому не будь легкомысленна. Мы с матерью станем молиться, чтобы ты благополучно разрешилась от бремени, но даже не думай отказаться от помощи монахинь, которые возьмутся пристроить твоего ребенка в хорошую семью. Я приказываю тебе не оставлять себе это дитя. Если же ты ослушаешься меня, лучше тебе никогда не возвращаться в Сент-Эндрю. Если ты не станешь добропорядочной христианкой, я больше не желаю видеть тебя.
Потрясенная словами отца, я пошла к фургону, где меня ждал Титус. С великой галантностью он помог мне забраться в фургон и сесть на скамью рядом с ним.
— Моя дорогая, мне крайне приятно сопровождать вас до Кэмдена, — произнес он сдержанно, хотя и дружелюбно.
Прежде я не раз слышала, как Титуса передразнивал Джонатан. Я же Титуса не знала совсем, потому что не ходила в школу и слышала о нем только из рассказов Джонатана. Он был приятным пожилым джентльменом, с виду типичный ученый: длинные руки и ноги, небольшой животик, выросший с годами. Почти все волосы у него выпали, а те, что остались, поседели. Его лысину обрамлял серебристый венчик, как у Бенджамина Франклина. Титус был одним из немногих мужчин в городе, кто носил очки. За этими стеклышками в тонкой проволочной оправе его глаза казались совсем маленькими и слезящимися. Летние месяцы Титус проводил в Кэмдене, где обучал детей своего двоюродного брата латыни за кров и еду, поскольку все школьники в Сент-Эндрю трудились на родительских фермах до самой осени.
С нами ехал еще один пассажир — один из лесорубов. Он поранился и возвращался в Кэмден, домой, чтобы подлечиться. Его рука была обмотана чистыми тряпицами. Фургон тронулся с места. Я расплакалась и, заливаясь слезами, стала махать рукой матери и сестрам.
Фургоны, грохоча колесами, выкатились из города. Ком подкатил к горлу, мое сердце до боли сжалось. Я смотрела на городок, тающий вдали, и прощалась со всеми — и с тем единственным, кого я любила.
Глава 13
Дорога на Форт-Кент
Наши дни
До границы уже не так далеко. Хотя Люк не ездил в эту сторону уже несколько лет — с того раза, когда они семьей выбрались в краткосрочный и не самый веселый отпуск, — он почти уверен, что сможет найти путь без карты. Он выбирает объездные дороги. Так ехать медленнее и дольше, но зато меньше шансов напороться на патрульных или еще каких-то полицейских. Их в этих краях не так много, так что их просто не хватает для патрулирования объездных дорог и маленьких городков. Скоростное шоссе — вот где беда. Лишь скоростные шоссе приносят хоть какой-то доход штату, потому что только там происходят аварии, только там любители быстрой езды могут столкнуться с неуклюжими большегрузными фурами.
Люк крепко сжимает руль одной рукой. Его пассажирка упрямо смотрит только вперед, покусывая нижнюю губу. Сейчас она еще больше похожа на девушку-подростка. Скрывает тревогу под вуалью нетерпения.
— Ну, — говорит Люк, пытаясь немного снять напряженность. — Вы не возражаете, если я задам вам несколько вопросов?
— Пожалуйста, спрашивайте.
— Вы не могли бы сказать мне, каково это… быть такой, как вы?
— Я себя особенной не чувствую.
— Правда?
Ланни откидывается на спинку сиденья и опирается на подлокотник:
— Я не чувствую никакой разницы — по крайней мере, мои дни не отличаются один от другого. Нет ничего такого, на что можно было бы обратить внимание. Я не наделена никакой суперсилой — ничего подобного. Я — не персонаж из книжки комиксов.
Она улыбается, чтобы он не подумал, что задал глупый вопрос.
— Ну а как насчет того, что вы сделали в смотровой палате? Этот разрез… Больно было?
— Не очень. Боль едва ощущается, она притупленная — наверное, так чувствуют боль те, кого оперируют под сильным наркозом. Только тот, кто сделал тебя таким, может заставить тебя по-настоящему ощущать боль. Это было так давно, что я уже забыла, каково это.
— Это с вами сделал кто-то? — недоверчиво спрашивает Люк. — Какой-то человек? Как это произошло?
— Скоро расскажу, — с улыбкой отвечает Ланни. — Наберитесь терпения.
От осознания того, что это чудо сотворено руками человека, у Люка кружится голова. Он словно видит окрестности с другого ракурса, и все кажется ему еще более невероятным, невозможным. Ему кажется, что эта красивая и хитрая женщина его обманывает.
— Как бы то ни было, — продолжает Ланни, — я почти та же, какой была до того момента, за исключением… Знаете, я почти совсем не устаю. То есть физической усталости не чувствую. А вот эмоционально порой устаю очень сильно.
— Что-то вроде депрессии?
— Да, пожалуй, это можно так назвать. Для этого, наверное, много причин. Чаще всего я думаю о тщетности моей жизни, о том, что у меня нет иного выбора, как только жить и жить без конца, день за днем. Какой смысл терпеть эту пытку одной? Разве что только это наказание за все то зло, что я натворила, за то, как я обращалась с людьми? Вряд ли я смогу что-то изменить. Я не могу вернуться в прошлое и исправить совершенные мною ошибки.
Люк ожидал не такого ответа. Он меняет руку на руле, и тот сильно вибрирует под его ладонью. Машина едет по участку дороги, усыпанному гравием.
— Не хотите, чтобы я вам что-нибудь прописал? — спрашивает Люк.
Ланни смеется:
— Типа антидепрессантов? Не думаю, что от них будет толк.
— Лекарства на вас не действуют?
— Скажем так: у меня очень сильная лекарственная устойчивость. — Ланни отодвигается к окну. — Забытье — вот единственный способ хоть немного иногда подлечить голову.
— Забытье? Вы имеете в виду алкоголь? Наркотики?
— Мы не могли бы перестать говорить об этом?
В конце фразы голос Ланни дрожит.
— Конечно. Вы голодны? Вы же, наверное, давно не ели? Не хотите, чтобы мы остановились перекусить? Неподалеку от Форт-Кента есть местечко, где пекут неплохие пончики.
Ланни грустно качает головой:
— Я теперь не чувствую голода. Бывает, проходит несколько недель, прежде чем я вспоминаю о еде. И о питье тоже.
— А как насчет сна? Подремать не хотите?
— Сплю я тоже мало. Я просто забываю про сон. В конце концов, во сне самое приятное, когда кто-то спит рядом с тобой, верно? Теплое тело, тяжесть обнимающей тебя руки… Это так уютно, правда? Ваше дыхание начинает попадать в такт, становится синхронным. Это просто божественно.
«Значит ли это, что она давно не спала в одной постели с мужчиной? — гадает Люк. — Но как же тогда этот мертвец в морге и смятая постель в мотеле — что это означает? Может быть, она все-таки играет со мной, морочит мне голову и скрывает свою истинную суть?»