А вот с детьми пока получилось не очень. Дамам средних лет в комнесе — комиссии по делам несовершеннолетних — на обаяние Сергея было начхать.
— Что вы от нас хотите, товарищ? — секретарь комиссии, женщина неопределенных лет и внешности, с усталыми глазами и артритными пальцами, часто моргала, пытаясь не заснуть. — Вы знаете, сколько у нас в уезде таких детей? У них есть один или двое родителей, дом, где жить, подумаешь, до зимы посидят на чердаке, или где они там сидят. Вроде одеты, в школу ходят, там горячее питание получают, от платы за учебу освобождены. В стране триста тысяч беспризорных сирот, вот кому мы помогаем в первую очередь. Их отправляем в детские дома или приемные семьи. Вы, может быть, хотите опеку над ними оформить при живых-то матерях? Тогда вам в отдел опеки, это следующая дверь по коридору.
— Нет, — испугался Травин. — Мне пока детей рано, я… В общем, хотел узнать, может, одежда какая есть или обувка для них?
— Только для круглых сирот. Товарищ, еще раз говорю, эти дети — не сироты, они из неполных семей.
— А как же Артоболевская?
И тут секретарь комиссии нехорошо задумалась. Тяжело встала, засеменила к шкафу с пачками мерзко-бежевых картонных папок, порылась там, достала одну.
— Елизавета Ильинична Артоболевская, — прочитала она. — Родилась в 1920 году. Отец — Илья Сергеевич Артоболевский, 1899 года рождения, русский, член ВКП(б), награжден орденом Красного Знамени РСФСР, погиб в гражданскую, мать — пропала при невыясненных обстоятельствах. Находилась на попечении Абрикосовых. Это же те, которых…
— Именно, — Травин торжествовал, как оказалось, преждевременно.
— Упущение, товарищ, вот ее обязательно надо передать в детский дом. Глаша, что у нас есть с местами?
— Мест нет, — не раздумывая, ответила женщина, сидящая за столом у двери, — можем подобрать семью приемную или в другой уезд отправить. С весны, как их на вокзалах ловить стали, ни одного свободного места.
— А с фондами?
— Сколько ей лет? — отозвалась ее соседка.
— Восемь будет в январе, — секретарь комиссии, казалось, забыла, что Травин вообще здесь стоит.
— Талоны на питание выделим, одежду — тоже, обувь зимняя будет в октябре, сейчас только летнюю можно поискать на складе.
— Зимнюю не надо, — решила секретарь, вышла из комнаты и вернулась с пожилой женщиной в вязаной кофте и в очках. — Знакомьтесь, товарищ Травин, это Клавдия Захаровна, начальник отдела опеки.
Та подошла к Сергею, оценивающе на него посмотрела, кивнула.
— Вот что, товарищ Травин, вы ведь в коммунхозотделе работаете? Временно девочка поживет с вами, месяц-полтора, за это время мы найдем, куда ее пристроить. На вас возлагается обязанность присматривать за ней, сейчас Глафира Егоровна вам талоны выпишет. В школу ходит? Нет? Значит, направление в школу, туда отвести обязательно. Девочку обеспечить кроватью и местом в комнате, одеялом и подушкой. Денег сейчас мы опекунам не выделяем, фонды на этот год закончились, но что-нибудь придумаем. На сколько товарищ берет девочку?
— Полтора месяца, — ответила секретарь комиссии.
— Значит, зимняя одежда не нужна. Завтра зайдете, товарищ, заберете документы. Будем вас проверять. Будем или нет?
Секретарь с сомнением пожала плечами.
— Кадров мало, товарищ, но вам-то мы верим. Верим, Клавдия Захаровна? Вон, значок приметный, воевали, значит, ответственности не боитесь. Принесете характеристику из профкома и от товарища Каца, справку из милиции мы сами получим, и на полтора месяца девочка ваша. Еще раз повторяю, вы обязаны отвести девочку в школу.
— Но она не говорит, — попытался возразить Травин, у которого уже голова шла кругом от происходящего.
— Значит, будет себя на уроках тихо вести. До свидания, товарищ.
Сергей вышел из здания в легкой растерянности. Эти женщины влегкую обыграли его, хлебнувшего жизни человека, участника войн, сотрудника уголовного розыска и грозу местных коммерсантов. Как ребенка.
— Пришел за вещами, а ушел с ребенком, — пробормотал он. — Ситуация. И что мне теперь делать, а?
Следователь Мальцев точно знал, что ему делать не надо было. Поддаваться случайной идее и связываться с бюрократами. Он сидел в правлении фабрики, обложившись документами на отгрузку, конторские работники в тканевых нарукавниках заносили стопку за стопкой, заполняя сначала один стол, потом другой.
— Это за пять лет для всех покупателей? — спросил он у них.
— Только по тем, которых вы запросили, — один из конторских усмехнулся. — Вы, товарищ следователь, если хотите за пять лет все документы получить, подводу заказывайте.
Мальцев грустно посмотрел в окно, на памятник Ленину, тычущему растопыренной пятерней в небо, и решил, что с подводой он связываться не будет. Документы аккуратно упаковали, составили опись, следователь поставил размашистую подпись и приказал милиционерам выносить. Двое крепких молодых парней в форме, тихонько матерясь, начали стаскивать бумаги в машину и укладывать на заднее сиденье.
Машина доехала до уездного суда, те же двое парней перенесли бумаги в кабинет следователя, находившийся в пристройке.
— Можете идти, — отпустил их Мальцев и углубился в бумаги.
Через два часа он понял, что без пол-литры тут не обойтись. Еще через час — что и четверти самогона будет маловато. Цифры стояли перед его глазами ровными рядами, пытаясь как-то соединиться друг с другом в хоть какое-то логическое объяснение тому, что происходило на фабрике. Шальная мысль теперь казалась глупостью — фабрику проверяла фининспекция, и не раз. Сговор? И такое могло быть, если хищения проводились регулярно, то руководство могло давать фининспекторам на лапу. А если давало, то и уголовному розыску перепадало, они должны были следить за сохранностью социалистической собственности и пресекать незаконные поползновения госслужащих. Сам Мальцев смог бумаги изъять только потому, что дело об убийстве на складе было связано с кражей, теперь предстояло сличить их с бумагами владельцев склада, которые лежали в адмотделе.
Во всей этой мешанине фактов и догадок его занимало то обстоятельство, что обычно грабители вывозили гораздо больше мануфактуры, чем этот Бритва-Панченко мог на подводе одной увезти. Даже если учитывать то, что рядом была река, и ткани можно было погрузить на плоты, размер хищений был слишком велик. А это, по соображениям Мальцева, означало, что самих товаров на складе могло и не быть. Что, если грабители создавали видимость кражи, а на самом деле товар прямо с фабрики отправлялся налево? Надо было только посмотреть, сходятся ли цифры последней поставки с документами на складе — после ограбления бумаги на фабрике могли подчистить, а до тех, что хранились в угро, никто бы не добрался. Он окинул взглядом пачки бумаг, представил, сколько еще всяких артелей, коммерческих обществ и прочих новобуржуазных образований предстоит прошерстить, если он чего-нибудь найдет, и позвонил Карецкому.
Тот был на выезде, трубку взял один из агентов. Договорившись, что скоро появится, Мальцев взял нужную папку, аккуратно запер кабинет, сдал ключ милиционеру, сидевшему в центральном подъезде, и быстрым шагом дошел до адмотдела. Когда он там появился, Карецкий уже сидел в кабинете, смоля папиросу.
— Привет, — он потер покрасневшие глаза. — Что там у тебя?
— Смотри, — Мальцев уселся на стул, протянул папку и рассказал свою идею.
— Зачем им это? — Карецкий встал, приоткрыл окно. — Паша, сам посуди. Ну привезли они малую долю продукции на склад, остальное куда-то переправили, накладные отдали, заплатили деньги фабрике. Так?
— Так, — подтвердил следователь.
— И деньги фабрика получила полностью?
— Тоже верно.
— Тогда какая в этом выгода, не пойму. Коммерсанты полностью с государственной фабрикой расплатились, республика деньги получила, отправила в губбанк. Мы, Паша, охрану социалистической собственности обеспечивать должны, хищения государственного имущества пресекать, то, что украли у нэпманов, это другая статья УК РСФСР. Этим мы тоже занимаемся, но уж, прости, что я это скажу тебе, буржуев новых сколько ни грабь, они все в прибытке остаются. Нет, виновных мы задержим и следствию передадим, ты уж там им шей что хочешь. Сейчас я папку найду, и мы посмотрим. Вдруг ты прав.
Мальцев оказался не прав, цифры что в накладных фабрики, что в тех, которые лежали в угро, были одинаковые. Да, с кляксами, помарками и подтирками, но они ничем не отличались.
— Я все понимаю, работа есть работа, — Карецкий докурил очередную папиросу, закашлялся, хватаясь за грудь. — Вот ведь чахотка проклятая, как с войны прицепилась, не отпустит никак, мало того, что выворачивает, так теперь еще и по сердцу бьет. И молоко пью, и гуляю по вечерам, ничего не помогает. Иногда, знаешь, так и хочется вытащить из себя эти легкие, выдавить из них заразу и обратно вставить.
— А что доктор говорит?
— Что доктор — пилюлями пичкает. Мол, главное — витамины и ночной сон. А какой сон может быть с такой работой? Сейчас вон брали барыгу на хазе, там вещиц-то немного, и все большей частью гнилые, ему мелкое ворье скидывает за бесценок, а он так же за бесценок продает. Дома жена больная лихоманкой, четверо детишек мал-мала, живут небогато, но все равно преступник, дело тебе его завтра направлю вместе с ним самим. Понятно, что дадут ему по сто шестьдесят четвертой год с конфискацией, но детям-то как объяснить. Когда мы его брали, эти детишки молча на нас смотрели, чистенькие все, в дряхлой одежонке, через это молчание слезы у них капали, как после этого нормально спать, скажи мне, дорогой Пал Евсеич. Французский революционер Огюст Бланк, он что говорил — у революционера настоящего должны быть горячая голова и холодное сердце. А как вот мне сердце холодным оставить, если голодные детские глаза видишь?
— Если там и вправду краденые вещи, то да, конфискуют все, — подтвердил Мальцев. — Только доказать надо, что он этим занимался постоянно, хотя что там, если вещей много…