Хелена отложила в сторону столовые приборы и опустилась на спинку стула. Она съела все, несмотря на ужасные кадры, потому что голод был сильнее, чем ужас, и теперь она сыта, что, как выяснилось, помогало справиться с отчаянием.
– Что будет дальше? – спросила она.
Лудольф пожал плечами.
– Ну, несмотря на все разговоры о мире и самоопределении народов, фюрер, конечно, будет диктовать свои условия…
– Нет. Я имею в виду, с нами.
Он посмотрел на нее, искривив рот горькой усмешкой.
– С нами? Мы поедем домой. И если ты убедилась, что не сможешь от меня сбежать, и пообещаешь не предпринимать глупых попыток побега, я воздержусь от того, чтобы в машине везти тебя связанной.
Хелена посмотрела в сторону, в окно, увидела, что люди повсюду заняты развешиванием флагов со свастикой. Откуда только они их взяли? Такие большие, так много, так быстро? Уже были заготовлены к великому дню? Дню победы? Победы Лудольфа? Лудольфа, который сегодня победитель на всех фронтах, которые только существовали.
Она посмотрела на него, кивнула:
– Я обещаю.
Так они поехали домой, через страну, которая теперь, когда огромное напряжение войны позади, вздохнула с облегчением. Во время поездки Хелена молчала, в то время как Лудольф, напротив, говорил о будущем Германии и мира, который теперь будет переделан. Он задавался вопросом, где будет проходить граница между Германией и Россией, и был убежден, они оставят себе Украину с ее бескрайними, чрезвычайно плодородными почвами, и Крымский полуостров станет немецким.
– Через несколько лет мы поедем туда в отпуск с детьми, вот увидишь, – предрекал он с уверенностью, чуждой Хелене.
Что же до вишистской Франции, Лудольфу и самому было любопытно узнать о решении фюрера. Во всяком случае, с Résistance[7] шутить нельзя. Необходимо что-то предпринимать, иначе Запад останется постоянным очагом кризиса.
Дома Хелена бо́льшую часть времени сидела перед телевизором и следила за тем, что происходило дальше. Она прекрасно замечала косые взгляды, которыми провожали ее остальные, но ей было все равно, так же как ей было все равно, что Лудольф выставил перед домом двух охранников, которые торчали там днем и ночью и следовали за каждым шагом Хелены за пределами дома.
Она пыталась разузнать, что стало с Вальтрауд и пастором. Служебное помещение на кладбище оказалось закрытым, чугунной печи там больше не было, а дом пастора выглядел темным и заброшенным. Они исчезли, но никто не мог или не хотел сказать ей куда.
Оставались телевизор, ежедневные новости, политика: для Хелены они служили отвлечением от собственной судьбы и в то же время своего рода изображением того, что с ней случилось. Интерес к тому, что произойдет с миром, по крайней мере мешал ей полностью погрузиться в апатию и отрешенность.
Например, серьезным вопросом, который на несколько недель заполонил заголовки новостей, было требование Германии, чтобы все немецкие ученые вернулись из-за границы, включая евреев, и в особенности все те, кто бежал в Америку. Соединенные Штаты заявили, что не могут удовлетворить это требование; это свободная страна, и любой, кто однажды нашел здесь убежище, может уехать или остаться, как ему заблагорассудится, независимо от того, что по этому поводу ему скажет правительство.
Это был спор, в котором обе стороны непоколебимо настаивали на своих позициях, так что даже проведение большой международной мирной конференции оказалось под угрозой срыва.
Потом появились сведения, что физик Энрико Ферми убит неизвестными, которые, помимо всего прочего, исписали стены его дома германофобскими и антисемитскими лозунгами.
Американская пресса была убеждена, что за этим стоят немецкие агенты, которые хотели таким образом добиться того, что недостижимо другими путями, – обвинение, которое немецкая сторона решительно отрицала. Но немецким ученым были адресованы повторные призывы вернуться, а евреям обещаны особые права, при условии, конечно, что они не совершили никаких преступлений против Германии во время изгнания.
К всеобщему удивлению, Альберт Эйнштейн объявил о возвращении, чтобы не подвергать мир опасности. Другие последовали его примеру, и, казалось, проблема была решена.
– Конечно, среди тех, кто нашел убежище в США, было и несколько наших агентов, – рассказывал позднее Лудольф. – И самое главное на данный момент – не допустить, чтобы другие государства также создавали атомные бомбы. В противном случае это, несомненно, приведет к гонке вооружений с непредсказуемыми последствиями.
Теперь, когда жизнь снова нормализовалась и все начало восстанавливаться, Хелену отвели к гинекологу, которого выбрал Лудольф. Пожилой мужчина, которого нельзя было назвать непривлекательным, осмотрел ее чрезвычайно тщательно и компетентно, пришел к выводу, что с ней все в порядке, и сказал Лудольфу, что теперь его очередь пройти осмотр.
– Если дело не в женщине, – объяснил он ему, – можно предположить, что дело в мужчине.
И добавил, что готов порекомендовать хорошего уролога.
Лудольфу это не понравилось, и впоследствии Хелена заметила, что он придумывает все новые и новые отговорки, чтобы отсрочить встречу с урологом.
Хелена при этом не чувствовала никакого триумфа, и, если бы Лудольф, как назло, не стал прилагать по ночам больших усилий, ей было бы все равно. Почему-то она была уверена, что и с Лудольфом все в порядке. Именно ее тело, вернее, ее неприязнь к его телу делали невозможным появление ребенка.
В какой-то день за ужином Лудольф, вернувшись из очередной поездки, с нескрываемым триумфом положил перед ней ее старый телефон.
– Он добрался до Южного Тироля, – весело объявил он. – Его нашли в Мерано, в ящике для инструментов в грузовике.
Хелена с трудом могла поверить. Ее старый добрый «Фотель»! Он вернулся к ней! Она аккуратно взяла его в руку. От него еще немного пахло маслом, на задней стороне несколько глубоких царапин, но экран был целым.
Она включила его, и экран загорелся, как будто ничего и не было.
«Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра – весь мир: пророческие слова!» – гласило первое уведомление какой-то Эммы Линдауэр в ее ленте новостей.
Кто такая Эмма Линдауэр? Хелена уже не помнила. Она снова выключила устройство, не желая читать, что пишут люди.
А однажды она получила толстое письмо от своей матери. Такое толстое, потому что в нем содержался второй, еще запечатанный конверт, адресованный Хелене Боденкамп, Веймар, от некоего Хосе Родригеса Да Косты, чье имя совсем ничего не говорило Хелене.
Мать писала следующее:
Дорогое дитя,
я слышала, что ты натворила, и едва знаю, что сказать. Я бы хотела предположить, что это было действие, совершенное в состоянии аффекта, возможно, из-за страха взросления, который охватывает некоторых женщин, когда они собираются заводить детей. Хорошо, что Лудольфу удалось предотвратить худшее. Теперь, когда ужасная война позади и одержана победа, у нас, немцев, есть все основания с уверенностью смотреть в будущее, а для будущего важнее всего теперь наши дети. Поэтому я хочу посоветовать тебе уверенно войти в роль, отведенную женщине самой природой: даже если ты не можешь представить себе это в данный момент, вот увидишь, что тебя ждет неожиданное счастье.
Прикладываю письмо, которое пришло для тебя к нам. Я не знаю, с кем ты знакома в Бразилии, кто мог бы писать тебе письма, но, поскольку я обещала тебе никогда больше не повторять ту же ошибку, как тогда с письмами твоей подруги детства, – да, это было неправильно с моей стороны, я осознала! – отправляю тебе его нетронутым, как подобает.
Хелена взяла в руки письмо с бразильской почтовой маркой, растерянно вертела его из стороны в сторону. Хосе Родригес Да Коста? Имя ни о чем не говорило. Но Бразилия – это уже что-то да значило.
Откуда взялась странная боязнь открыть его?
Наконец она преодолела себя, разрезала конверт. Он содержал лишь маленький клочок бумаги, на котором неуклюжими буквами, почти детским почерком, было написано:
Многоуважаемая фройляйн Боденкамп,
мне выпала печальная обязанность сообщить Вам о том, что нашего общего друга Артура Фрая больше нет в живых. Он долгое время страдал от тяжелой депрессии и утратил всякую надежду после победы Германии, после чего наложил на себя руки, и никому не удалось это предотвратить. Я нашел Ваш адрес в его вещах и вспомнил, что он много раз говорил о Вас и надеялся снова с Вами увидеться. К сожалению, этим надеждам не суждено оправдаться. И все же я пишу, чтобы Вы знали, сколь много для него значили.
64
Мир схлопнулся, стал тенью и светом, стал бессмысленным. Жизнь, которую она знала, собиралась вот-вот исчезнуть, мир, в котором она выросла, должен вот-вот раствориться. Было так много размышлений, но ничто не могло вывести из лабиринта, в котором они все оказались. Нет ни выхода, ни спасения, ни надежды.
Она ела, когда ей что-то предлагали, ложилась спать, когда темнело, и снова поднималась, когда становилось светло, но все было лишено смысла. Единственное, что имело значение, – огромная сеть компьютеров, которая росла там, в Берлине, где ее наращивали и наращивали, – о, она хорошо могла себе представить, как это выглядело! Все новые и новые машины подсоединялись к сплетению старых: технические специалисты водружали их на предусмотренное место и подключали громоздкие кабели, затем наборщицы программ вносили в новые машины соответствующие таблицы и переносили программы, и – готово, новое устройство могло так же работать, быть частью сети, думать, распознавать, контролировать. И чем больше добавлялось машин, тем больше людей можно вносить в список лиц, подлежащих наблюдению, пока в конечном итоге в нем не окажутся все: каждая женщина, каждый мужчина и каждый ребенок, со дня рождения и до дня смерти. Лишь немногие составят исключение, воспользуются привилегией не быть отслеживаемыми и наблюдаемыми, проанализированными и оцененными машиной, знающей о каждом сделанном шаге, о каждом произнесенном слове, совершенном движении, каждой покупке, каждом приеме пищи – обо всем, обо всем, обо всем. Все сов