– «А» означает «ариец»? – пожелал удостовериться Лудольф.
Отец покачал головой.
– Не совсем так. Кого считать арийцем, регулируется Нюрнбергскими расовыми законами. Так же говорят о «немецкой крови». Но это прежде всего юридический термин. Мы более точно разделяем немецкий народ. Около десяти процентов населения имеют расовый статус «А» или выше, около тридцати процентов имеют статус «В», около половины – статус «С», и потом идут, так сказать, остатки, которых мы помечаем буквой «D» или, если речь о евреях, то буквой «J». – Он вернулся к своей рыбе. Казалось, он пытался избегать смотреть на Лудольфа, продолжая: – Я предполагаю, что в будущем – после войны и когда все снова успокоится – расовый статус будет играть значительную роль, особенно в том, что касается выдачи разрешений на заключение брака. Например, если у кого-то расовый статус тройное «А», самый высокий из существующих и, следовательно, очень редкий, то генотип этого человека в сочетании с генотипом кого-либо с более низким расовым статусом будет потрачен впустую. Сегодня расовый статус еще не является важным критерием, но, несомненно, станет таковым в будущем, потому что это единственный способ сохранить народ сильным и здоровым.
Хелена почувствовала, что может тихо вздохнуть с облегчением. Ей даже пришлось подавить усмешку. Этот Лудольф фон Аргенслебен наверняка рассчитывал показаться весьма умным, но, расспрашивая отца так подробно, он тем самым поставил себе подножку: учитывая его уродство, теперь практически невозможно, чтобы родители дали согласие на ее брак с ним.
Причем их гость, казалось, это еще не понял, судя по тому, как спокойно и уверенно он велел Берте убрать свою опустевшую тарелку и заменить ее свежей для основного блюда.
– И чья же генетика важнее? – спросил он, перекладывая салфетку. – Отца или матери?
– Что касается чистых наследственных свойств, то нет никакой разницы, – с готовностью пояснил отец. – Однако для формирования наследственных свойств мать важнее, поскольку ребенок зарождается в ее теле и нуждается в здоровой среде.
Лудольф задумчиво кивнул.
– Означает ли это, что у кого-то могут быть проблемы со здоровьем, но при этом он обладает хорошей наследственностью?
– Конечно, – ответил отец, – если речь идет не о наследственных болезнях или заболеваниях с наследственной предрасположенностью. Но в случае, если причиной являются только нарушения развития в широком смысле – болезни в детском возрасте, которые не вылечены полностью, недостаточное питание, нехватка витаминов и тому подобное, – наследственные задатки все равно могут быть превосходными.
Бледное лицо их гостя оживилось.
– Герр доктор Боденкамп, – заявил Лудольф, явно ошеломленный, – вы только что всего несколькими простыми словами прояснили загадку, которая много лет сильно меня занимала. Видите ли – когда я узнал о присвоении мне расового статуса «А», что для меня осталось непонятным, поскольку, как вы, несомненно, заметили, я страдаю определенными физическими нарушениями…
Хелена затаила дыхание. Ох, на редкость прожженный малый! У нее возникло предчувствие, что он вот-вот превратит предполагаемый смертельный удар в победу.
Отец окинул его холодным взглядом.
– Ну, возможны нарушения развития. Когда вы родились?
– В 1907-м.
– Хм. В то время у нас был экономический кризис, если я правильно припомню, но мне ничего не известно о голоде в немецких землях в эти годы…
– Моя мать, когда я родился, была весьма болезненной, – произнес Лудольф. – И в то время у нас был еврейский врач. Только когда отец прогнал его со двора и пригласил врача немецкой крови, уроженца Рейнской области, стало лучше.
Отец одобрительно кивнул:
– Вполне закономерно. Неправильное лечение. Предполагаю, из-за некомпетентности, а не злонамеренного умысла.
Лудольф так же кивнул, в том же ритме:
– Предположим, что так.
– Статус «А»?
– Так и есть, – сказал Лудольф. – Я сам безгранично удивлен.
– Как вы об этом узнали? Это не та информация, к которой есть доступ у обычного гражданина.
Лудольф фон Аргенслебен снисходительно улыбнулся.
– А я никогда не утверждал, что являюсь обычным гражданином.
Цецилия Шметтенберг повиновалась ему. Окинула его напоследок озлобленным взглядом, издала, хотя и едва слышно, звук негодования и двинулась с места. Подошла к двери, открыла ее, повесила на дверную ручку снаружи тяжелую металлическую табличку с надписью «Просьба не беспокоить». Закрыла дверь и повернула ключ, вставленный в замочную скважину изнутри, жестом, говорившим о капитуляции, поражении, признании, что он победил, а она проиграла.
Взгляд Леттке все это время был прикован к ее бедрам, без конца непроизвольно раскачивавшимся из стороны в сторону, поскольку она носила туфли на высоком каблуке, и к ее заднице, которой он вот-вот посвятит себя самым изысканным и похотливым способом. Его удовольствие будет страданием для нее, и именно это добавит ему еще больше наслаждения.
Она обернулась, истинная женщина, подошла к нему, процокав каблуками, встала перед ним, расстегнула верхнюю пуговицу платья…
И остановилась.
– Это была не моя идея, – произнесла она.
– Что? – раздраженно переспросил Леттке.
– С рукояткой щетки. Это была не моя идея. Это все придумал мальчик, который организовал встречу, – с забавным прозвищем Короб или что-то в этом роде, – в любом случае, он дал нам точные инструкции, что мы должны говорить. Он хотел нагнать на тебя страху, и ты сделал то, что он хочет. Он использовал крапленые карты. С самого начала было ясно, что ты проигрываешь, а он выиграет.
Леттке вдруг услышал, как кровь запульсировала у него в ушах. Она отклонилась от сценария. Она пытается найти отговорку. Она еще не сломлена, еще не капитулировала! Она до сих пор думает, что у нее всё под контролем!
Он ощутил порыв встать, ударить ее и отшвырнуть так, чтобы она упала на пол, сорвать с нее одежду и просто взять ее. Но что-то в нем предостерегало не поддаваться этому порыву: во-первых, она высокая и сильная, так что вовсе не обязательно ему удастся сбить ее с ног, а во-вторых, так он предаст весь свой великолепный план, над которым работал все эти годы.
Поэтому он только резко сказал:
– Теперь уже это не имеет значения. Продолжай.
– Я их всех едва знала, понимаешь? Даже девочек. Ну, то есть кроме Веры. Она была из моего класса и уговорила меня пойти с ней…
– Это. Не. Имеет. Значения, – прошипел он, чувствуя, как горят его глаза. – Согласилась – получай. Не забывай, о чем идет речь. Ты либо покорно исполняешь то, что я говорю, либо отправишься в лагерь вместе со своим еврейским любовником…
– Да, хорошо, хорошо.
Поспешно произнесла эти слова, опустила глаза, быстро расстегнула следующие три пуговицы, пока не вспомнила, он велел ей делать это медленно, медленно и соблазнительно: так и сделала, и сделала это хорошо. Наверное, практиковалась. Леттке почувствовал, как его член отвердел. Ого – становится все лучше, черт возьми!
– Я сделаю все, что ты захочешь, – сказала она хриплым голосом, снимая платье, которое сидело на ней как влитое. – Не волнуйся.
– Хорошо, – выпалил он, заметив, как участилось его дыхание, когда она стояла перед ним в нижнем белье и подвязках для чулок.
– Можешь привязать меня к кровати, если захочешь. – Она расстегнула бюстгальтер и отбросила его в сторону, к платью, обнажив пышные груди. – У меня нет выбора. Я полностью отдамся тебе. Ты сможешь делать со мной все, что захочешь. Сопротивляться не буду.
– Точно. – Теперь настала очередь чулок. Подвязка. – Так же, как и остальные. Они уже расплатились. Дерте звали одну из них, толстуху. Жеральдиной – другую.
Упали трусики, и она стояла перед ним в чем мать родила, Венера с золотисто-рыжими волосами, ради которой и согрешить не жалко. Ее глаза широко раскрылись от испуга, руки дрожали, не зная куда деться, стараясь снова и снова скрыть от него наготу.
Больше она ничего от него не скроет. Даже самую малость.
Леттке поднялся и тоже начал раздеваться, медленно и с наслаждением, не отпуская ее взгляда. Вполне возможно, она увидела торжествующую ухмылку на его лице, и вполне возможно, что это внушило ей страх.
– Я делаю это ради Урии, – хрипло прошептала она. – Делаю это, потому что люблю его. Потому что он любовь всей моей жизни. Ради него я иду на этот риск. И не знаю, сдержишь ли ты свое обещание. Даже не знаю, причинишь ли ты мне вред, останусь ли я в живых… Но Урия того стоит.
– Прекрасно.
Она слишком много болтает. На нем еще оставались трусы, когда он взял со стола веревки и банку и жестом велел ей подойти к кровати.
Пусть и нерешительно, она повиновалась. Так и быть. Леттке сорвал покрывало и подушки и, когда она легла перед ним на белоснежную простыню, ощутил исходящий от нее невероятный женственный аромат.
– Как мне лечь? – спросила, лежа на боку.
Он властно сделал вращательное движение рукой.
– На живот.
– Вот как, – покорно ответила она и перевернулась на живот. Послушно вытянула руки в стороны, чтобы он мог привязать их к спинке кровати.
Когда руки были связаны так, что она больше не могла пошевелить туловищем, взялся за ноги. Обвязал вокруг левой и правой лодыжки по куску веревки и закрепил их тугим узлом.
– С остальными, – задыхаясь, спросила она, – ты проделывал то же самое?
– Нет, – ответил он и вытянул ее левую ногу как можно дальше. – Я придумывал что-то свое для каждой. – Прикрепил другой конец веревки к ножке кровати.
– Это цель твоей жизни? Отомстить тем, кто был там в тот день?
Леттке ничего не сказал, но так сильно дернул ее за правую ногу, что она застонала. То, что она только что произнесла, пронзило его насквозь, как удар электрическим током, как будто каждое слово было под напряжением.
– Тебе не кажется, что это несколько… мелочно? – простонала она. – Позволить глупой детской игре, случившейся однажды скучным днем, предопределить всю твою жизнь?