Внешне может показаться, что события 1989 г. были продолжением реформистских попыток 1968 г. Однако это не так. На протяжении 1970-х гг. бюрократия существенно изменилась. Период Брежнева был временем, когда правящий слой во всех странах советского блока тотально коррумпировался. Парадоксальным образом эта коррупция сделала бюрократию восприимчивой к лозунгам демократии. Возникшие у элит новые потребности могли быть полноценно удовлетворены лишь в «открытом обществе». К тому же нужен был новый механизм легитимизации власти. В условиях растущего расслоения общества эгалитаристская идеология уже не устраивала сами верхи, не могла служить оправданием их господства.
Вот почему лозунг «социализма с человеческим лицом» продержался недолго. Вчерашние убежденные коммунисты стали либералами или правыми социал-демократами. Деятели движения 1968 г. оказались либо вытеснены на обочину политической жизни (в Чехословакии и России), либо вынуждены были радикально изменить идеологию, последовав за нелюбимыми ими партийными бюрократами (как в Польше).
Исключением стала Восточная Германия, которую аннексировал Запад. Потребительские ожидания масс здесь были удовлетворены, но местная номенклатура вынуждена была уступить руководящую роль несравненно более мощной и богатой западной буржуазии. Вслед за бюрократией притеснениям стала подвергаться и местная интеллигенция. Обиженные протестовали. А это были люди деятельные, образованные и опытные. Не имея шансов интегрироваться в систему, они исполнились желания изменить ее. Не удивительно, что в немецких «новых землях» левое движение возродилось гораздо быстрее, нежели в остальной Восточной Европе.
По большому счету массы были повсеместно обмануты. Однако с таким же основанием можно утверждать, что народ повсюду получил именно то, чего требовал.
Эта ситуация напоминает известную притчу о человеке, который захотел разбогатеть за один день — наутро ему сообщают, что погиб его любимый сын и он получает страховку. В 1989 г. народ хотел получить свободу и доступ к западным потребительским товарам. И то и другое было получено, но какой ценой?
Экономика всех посткоммунистических стран пережила глубочайший спад, жизненный уровень снизился. Для большинства населения затруднился доступ к образованию, система бесплатного здравоохранения была подорвана. Потребительский рай оказался клубом для избранных. Безработица во всех странах, кроме Чехии и Белоруссии, достигла 10—16%.
Поскольку и государство и частный бизнес оказались неспособны создавать рабочие места в достаточном количестве, все стали жить по принципу «спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Миллионы людей оказались вовлечены в мелкий частный бизнес, но на крайне низком технологическом и организационном уровне, что, как признают многие исследователи, «делает мелкий бизнес скорее тормозом, чем “локомотивом” экономических преобразований»[13]. Такие «предприниматели» являются не столько мелкой буржуазией, сколько маргиналами, не имеющими ни собственности, ни надежных средств к существованию, с трудом зарабатывающими на пропитание. Их жизнь нестабильна и полна опасных неожиданностей.
Либеральные журналисты, главным критерием «динамичности» почитающие способность вести собственное дело, регулярно спрашивали горняков из закрывающихся шахт, почему те не рвутся открывать частный бизнес? А нежелание шахтеров становиться торговцами оценивали как доказательство их безнадежной отсталости и дикости. Между тем высокий процент населения, занятого в собственном «бизнесе», — как раз явление типичное для отсталых и нищих стран[14]. Доля самозанятых в странах бывшего советского блока, быстро превысив уровень Западной Европы, Азии и Латинской Америки, к концу 1990-х гг. стала приближаться к соответствующим показателям Африки.
Показательно, что именно снижение темпов роста экономики и растущее технологическое отставание от Запада приводятся в качестве важнейших симптомов кризиса, обрушившего общества советского типа. Напротив, встав на капиталистический путь, эти общества смогли на протяжении десятилетия выдерживать гораздо более тяжелый спад и, на первый взгляд, смирились с технологической зависимостью от Запада. То, что было неприемлемо в рамках соревнования двух систем, стало вполне нормальным после того, как весь мир объединился в единую капиталистическую систему. В ее рамках одни страны развиваются динамичнее других, а отсталость «периферии» является необходимым условием процветания «центра».
Разумеется, страны Восточной Европы сами надеялись стать частью «центра». В 1989 г. большинству граждан коммунистических стран была глубоко безразлична судьба людей, обреченных на голод в Африке или на нищету в Азии. Результаты реформ оказались не только закономерными, но и вполне заслуженными. Бедность и нестабильность, подобно эпидемии, распространяющейся на Востоке Европы, являются своего рода историческим возмездием за безответственные потребительские амбиции и расистское презрение к остальному миру.
Если обещание западного богатства оказалось обманом, то демократия в той или иной мере стала реальностью. В этом тоже есть своего рода парадокс — люди про себя мечтали о западном уровне жизни, а вслух требовали западных политических свобод. В итоге они получили именно то, что требовали, — свободу. Но без богатства.
В известном смысле приватизация промышленности в России была невозможна. Наша промышленная структура создавалась как государственная и только в качестве таковой могла работать. Обстоятельства, делавшие бесперспективным любой сценарий широкой приватизации, были хорошо известны специалистам задолго до того, как начались первые неприятности.
Экономика была монополизирована. Там, где нет конкуренции, приватизация лишь усиливает и закрепляет монополизм (не случайно на Западе прибегали к национализации прежде всего там, где не было возможности преодолеть «естественную монополию»). Советские производственные предприятия не только «принадлежали государству», они сами были частью государства, а в известной степени и низовым звеном организации общества, выполняя ту же роль, что коммуны и муниципалитеты в Европе.
Известные в мировой практике случаи успешной приватизации предполагали, что государственную собственность «переварят» уже сложившиеся и доказавшие свою жизнеспособность рыночные структуры. Платежеспособный спрос на российскую собственность был ничтожен: ни «теневой капитал» ни трудовые коллективы, ни западные фирмы не имели средств, чтобы по рыночным ценам выкупить сколько-нибудь значительную часть огромного советского госсектора. А значит, перераспределение собственности заведомо должно было подчиняться антирыночному механизму. Чем больше масштабы такого перераспределения, тем больше масштабы антирыночных административных тенденций в экономике.
Анатолий Чубайс и Егор Гайдар начали с раздачи населению ваучеров, которые теоретически давали каждому гражданину равные шансы на долю государственного имущества. Разумеется, на практике ни о каком равенстве речь не шла, но психологически свою роль ваучеры сыграли, превратив миллионы людей в соучастников грабежа. Ваучеры были за бесценок скуплены инвестиционными фондами, созданными представителями все той же хозяйственной и политической элиты. Затем в обмен на ничего не стоившие бумажки хозяева фондов получали предприятия, стоившие сотни миллионов долларов.
Вопреки насаждаемому сегодня мнению, подобные методы вовсе не обязательно ведут к снижению эффективности. Но либералы, внедряющие «свободный рынок» за счет усиления административного контроля, — это, согласитесь, уже патология.
В подобных обстоятельствах любая попытка предложить «лучший сценарий», «более справедливый подход» к приватизации — то же самое, что и исследования в области квадратуры круга. Но невозможное с экономической точки зрения вполне реально с точки зрения административно-политической, особенно если мероприятия власти поддержать соответствующей пропагандистской кампанией.
Коль скоро приватизация была чисто административным актом и никаким другим быть не могла, лишались смысла любые дискуссии о ее масштабах и задачах. Для администратора вопрос о том, что можно и должно приватизировать, а что невозможно и недопустимо, сводится к вопросу о пределах его, администратора, полномочий. Таким способом приватизировать можно все, что относится к подведомственной сфере. В результате властям пришлось даже принимать различные ограничения и разъяснения, например, как в московских документах 1991—1992 гг., где уточнялось, что воздух приватизировать не положено.
Завершала дело Егора Гайдара уже другая команда— в 1994—1995 гг. Кульминацией приватизационной лихорадки стали залоговые аукционы. На сей раз, в отличие от первого этапа, предприятия отдавали уже не за нелепые ваучеры, а за деньги, но выплаченные суммы не имели никакого отношения к действительной стоимости продаваемого имущества. Результаты аукционов были предопределены заранее, все делалось среди своих. Средства, которые выплачивались государству, новые хозяева очень часто предварительно брали в кредит у самого же государства или даже у той компании, которая подлежала приватизации. В последнем случае кредит можно было вообще не отдавать. Через процедуру залоговых аукционов формировались бизнес-империи, ставшие основой влияния олигархов.
Примером может быть возникновение корпорации ЮКОС. Благодаря залоговым аукционам банковская группа МЕНАТЕП, возглавленная комсомольским функционером Михаилом Ходорковским, сумела сформировать мощную нефтяную компанию ЮКОС. По словам тогдашнего министра экономики Евгения Ясина, победителем аукциона стала никому не известная компания, «созданная за три дня до торгов фирма “Лагуна”, зарегистрированная в городе Талдоме Московской области»[15]. Благодаря связям и закулисным договоренностям национальное достояние, создававшееся десятилетиями в считанные часы превращалось в частную собственность небольшой группы лиц.