Сердечно благодарю Вас за прекрасные переводы Гомеровских гимнов (3). Пора молодым силам, вслед за нашими слабыми попытками, обогащать нашу до сих пор пустую библиотеку классических переводов. Ваши переводы сделаны рукою умеющего нащупать несравненную красоту античных форм.
Присланные Вами стихотворения, конечно, не без достоинств. Но я вынужден повторять Вам не раз мною высказанное: не торопитесь. Ваши гимны напоминают воз с тяжелой и душистой пшеницей, а стихи прекрасное, душистое пирожное из наскоро взбитых сливок.
Поздравляю Вас с праздниками и желаю совершенного здоровья.
Любезному // Дмитрию Петровичу // Шестакову // На память старик юбиляр.
Вл. С. Соловьев. Инскрипт Д. П. Шестакову
Дмитрию Петровичу Шестакову // от Влад. Соловьева // 16 янв. // 1900
<0>чень тронут Вашим напомина<нием> о Фете. Веяние его почудилось <мне?> и в Ваших стихах, которые проглотил с отрадою.
Голосом неслышимым ваша книжка милая
Мне его напомнила и спасибо вам!
Сладко уноситься мне памятью унылою
К смертию завешенным юным берегам.
Нитью непонятною сердце все привязано
<К> образам незначущим, к плачущим теням.
Что-то к слову просится, что-то недосказано,
Что-то совершается, но ни здесь, ни там.
<Бы>вшие мгновения поступью беззвучною
Подошли и сняли вдруг покрывала с глаз,
Видят что-то вечное, что-то неразлучное,
<И> года минувшие как единый час.
П. П. Перцов. Стихотворения, адресованные Д. П. Шестакову
I. Послание к Д. П. Шестакову
Monsieur поэт, хотя не в моде
Теперь послания в стихах,
Но я по Пушкинской методе
Пишу для Вас в старинном роде
Письмо в рифмованных строках.
И даже выбрал очень трудный
Так называемый «квинтет» —
Пусть осрамлюсь я, безрассудный,
Зато какою рифмой чудной
Ласкает слух Ваш мой куплет.
С тех пор, как милый «Наблюдатель»
Нам помещение открыл
(Спаси его за то, Создатель!), —
К чему чиниться нам, приятель,
Таить художественный пыл!
Уж если пишет Гербановский —
Увы, ближайший наш сосед! —
Величко, Федоров, Грибовский,
Медведев, Шуф и Михаловский, —
То чем же я-то не поэт?
Лукьянов, Лялечкин, Жиркевич,
Ихтиозавров Аполлон,
Панов, Закревская, Ленцевич,
Кугушев, Брюсов, Мазуркевич —
Велик Российский Геликон!
Будищев, Лебедев, Червинский,
Тулуб, Владимир Соловьев,
Князь Цертелев, Бальмонт, Ясинский,
Князь Ухтомский, Ратгауз, Минский,
Ладыженский и Соколов.
Булгаков, Фофанов, Жуковский,
Сафонов, Гиппиус и Льдов,
К. Р., Уманов-Каплуновский,
Порфиров, Фруг и Мережковский,
Шебуев, Перцов, Шестаков!
В Казани Вы – о мой затворник! —
Один единственный поэт…
Здесь пишет каждый старший дворник
И в «Русский вестник» всякий вторник
(Приемный день) несет сонет.
Куда ни плюнь – глядишь, в поэта
Из «начинающих» попал…
«И все воспето, перепето»,
И все пропахло музой Фета
(И сам я целый стих украл).
Но к делу!.. Зыбкою стезею
Я подвигаю мой рассказ.
Уходит почва подо мною,
И сам не знаю я порою,
Куда несет меня Пегас.
Что за беда! Ведь «вдохновенье»,
Высоким слогом говоря,
Есть духа некое круженье
Иль вкруг оси своей вращенье —
И часто налетает зря.
Пример: с тех пор, как я «Античный
Мотив» от Музы услыхал,
Уж сколько раз я в час обычный
Визит особы поэтичной
Напрасно ждал да поджидал.
Я жду, а ей и горя мало,
Витает где-то в небесах,
Ей-Богу, мне досадно стало:
Изволь себе где ни попало
За ней гоняться впопыхах.
Поймал – и только что плутовку
Связать веревочкой хотел…
Она стоит, склонив головку,
Да вдруг – как дернет за бечевку…
И я и ахнуть не успел.
А чуть писать письмо поэту,
Уж смотришь – на помин легка,
И стоит захромать куплету —
Тотчас подскажет по секрету,
Что мол-де строчка коротка.
Ну то-то, муза! Что хохочешь?
С тобою я царем гляжу —
«О чем, прозаик, ты хлопочешь?
Давай мне мысль какую хочешь!
Все тотчас в рифму обряжу».
Но вот вопрос – какое ж дело
Я обещал Вам рассказать?
Да просветит меня Цибела.
(Молиться ей могу я смело:
Уж ей ли мне не помогать!).
Но дело в том, что дела нету,
Цибела-матушка глуха,
И от предмета я к предмету
Скачу, как свойственно поэту,
Иль как затейница-блоха.
II. Послание из Сиракуз
Д. П. Шестакову
Сиракузы, Сиракузы —
Исторический предмет:
Дионисий, Архимед,
Превращенья Аретузы.
Ну, всего-то не припомню,
Но хожу, брожу, гляжу
И, сходя в каменоломню,
Иловайского твержу.
И вообще сознаться надо,
Это – город перемен:
Это днем – сама Эллада,
Ночью – просто Карфаген.
Что ж мудреного, что Музы
Мне диктуют сей привет?..
Дионисий, Архимед,
Сиракузы, Сиракузы!..
III. Ответ Д. П. Шестакову (на письмо из Владивостока)
Спасибо! Музы столь знакомой
Я слышу ласковый привет,
И веет юною истомой
Через разлуку стольких лет.
Там, за изломами Хингана,
В дали неведомой для нас
Укрылся ты – и Океана
Внимаешь велегласный глас.
Там незнакомыми плодами
Твой стол изящно изощрен,
И над махровыми цветами
Кружит огромный махаон.
И жду: к Японии счастливой
Продлишь ты бег свой торопливый —
В страну художества и нег —
Чтобы воспеть строфой игривой
Улыбку гейши шаловливой
И Фузиямы вечный снег…
IV. Второй ответ
Где неустанно и бурливо
Волнует землю Океан, —
Тебе дано судьбой счастливой
Раскинуть обновленный стан.
Там, на далеком новоселье
Припомнив май волшебный свой,
Ты кличешь вновь в уютность кельи
Певучих «танок» легкий рой.
И вижу: скинув бремя лени,
Призывом тем покорена,
Тебе несет свой цвет осенний
Владивостокская весна.
В. Э. Молодяков. Последний ученик Фета: поэзия и судьба Дмитрия Шестакова
Памяти Петра Дмитриевича Шестакова и Леонида Константиновича Долгополова
Научная и человеческая судьба Дмитрия Петровича Шестакова (1869–1937), филолога-классика, переводчика античной литературы и профессора Казанского университета, сложилась благополучно, особенно на фоне жестоких реалий эпохи. Он прожил долгую, если не безмятежную, то спокойную жизнь, был счастлив в браке, занимался любимым делом, имел верных друзей и не пострадал ни от одного из «водоворотов века». Письма и немногочисленные воспоминания современников рисуют облик доброго, отзывчивого, скромного и порядочного человека, жившего просто и гармонично, в мире со всем, в том числе и с властями, которым не сочувствовал, но и не противился открыто. Испытания переносил стойко, без жалоб и декадентского надрыва. Переписывавшийся с ним Василий Розанов охарактеризовал Шестакова словами «удивительно негрязная душа», добавив: «Ему ничего не недостает. Это удивительно. Он вполне счастлив. Знаний – гора, и он честно и благородно к ним относится»[4]. Эти черты определили характер его поэзии – самой ценной и долговечной части литературного наследия Дмитрия Петровича.
Сегодня это имя памятно немногим любителям стихов и филологам, знающим его как талантливого, но не слишком заметного поэта «второго ряда» 1890-х годов, литературной эпохи «предсимволизма», которая вызывает интерес главным образом как пролог к символизму. Однако оценка Шестакова-поэта должна основываться прежде всего на стихах 1920–1930-х годов – лучших из того, что он написал.
Чтобы представить героя в контексте эпохи, приведу биографическую справку, написанную критиком Петром Петровичем Перцовым, ближайшим другом и литературным советчиком Шестакова на протяжении полувека, с гимназических лет и до смерти. Весной 1939 г. Перцов составил «изборник» Дмитрия Петровича, впервые воспроизводимый полностью в настоящем издании: 141 стихотворение, образующие циклы «Владивостокские ямбы», «Миги», «Из старых тетрадей», «На склоне дня» и «На встречные темы». Неизвестно, действительно ли Перцов надеялся на выпуск книги, прилагал ли какие-то усилия в этом направлении или предпринял свой труд исключительно «для истории»; сын поэта Петр Дмитриевич Шестаков считал, что «у составителя не было конкретной мысли об издании сборника» (письмо Л. К. Долгополову от 2 декабря 1969 г.).