— Вы что-то сказали насчет астрологических близнецов. Верите в астрологию?
— Нет, — категорично опроверг он такое предположение.
— И вас совсем не удивляет, что мы так похожи друг на друга? Вы нисколько не сомневаетесь, что вы и есть настоящий Любен Дилов?
Воспитанный человек, он постарался запрятать поглубже оттенок самодовольства в своем ответе.
— Я посвятил этой проблеме свой роман «Парадокс зеркала».
Наверное, мне следовало возопить, что это мой роман, но вместо этого я с трудом выдавил из себя:
— На бумаге такие проблемы решаются легко, не то что в жизни.
Он уже успел сесть на своего конька и потому мог позволить смотреть на меня с оттенком превосходства.
Тоном опытного лектора он изрек:
— Кто не ждет неожиданностей, тот с ними не встречается.
— Гераклит! — уличил я его в плагиате и заметил, что мне удалось несколько поколебать его самоуверенность.
— О, вам знакомы эти слова! А я совсем недавно прочел их где-то и думал, что никто в Болгарии…
— Вы прочли их в западногерманской энциклопедии фантастики последнего издания, — перешел я в атаку.
— Да, да, верно. Значит, вы тоже знаете немецкий? У вас есть эта энциклопедия?
— Поймите же наконец! — вскричал я. — Любен Дилов — это я! Или вы это я, или наоборот, а может…
Он остановил меня.
— Послушайте, я профессиональный фантаст и потому верю в фантастические вещи меньше, чем кто-либо другой. Иначе я бы не мог как следует писать о них. Идея ваша интересна, из нее мог бы выйти неплохой рассказ, если у вас получится, я готов помочь вам напечатать его.
Они как будто сговорились со Стругацким. И это заставило меня вздрогнуть. К тому же рассуждения о вере в фантастическое принадлежали, несомненно, мне самому. Моим было и это великодушие, с каким он на полном серьезе предложил свою помощь. Сейчас оно неприятно давило на меня. Я попытался загнать его в ловушку.
— «Ни в одной идее не заключено всей истины, зато в каждом отдельном человеке содержится вся истина».
— Стефан Цвейг, — немедленно откликнулся он так же, как недавно я откликнулся на цитату из Гераклита, и встревоженно посмотрел на меня. — Вы и это знаете? По-моему, на болгарском это еще не выходило, я сам только позавчера…
— Эта цитата содержится в одном неопубликованном переводе моей дочери.
— Вы хотели сказать — моей дочери!
— Да нет же — именно моей! Ее зовут Маргарита, она родилась в роддоме на улице Шейново, восьмого февраля…
Он вскочил на ноги и принялся бегать по комнате, почувствовав, что я выбиваю почву из-под его ног.
— Не понимаю, какую игру вы со мной затеяли. Может, вы все-таки объясните?
Я продолжил наступление.
— У вас все еще не возникло подозрения, что вам снится кошмарный сон?
— Нет. Да, признаться, я и не понимаю, о каком кошмаре вы говорите.
— Только что мы цитировали с вами Цвейга — каждый человек есть истина. Не кажется ли вам, что человека можно ограбить и как вот эту самую истину.
— Возможно. По миру гуляет столько ограбленных истин. Писатель обворовывает себя в каждой своей книге.
Ответ его мне понравился, в нем был весь я!
— Простите, — сказал он, взглянув на часы. — Разговор наш становится интересным, но мне нужно сделать пару звонков.
Поскольку я ничем не показал ему, что собираюсь уходить, он вынужден был добавить: — Вы мне не помешаете…
Он склонился над телефоном, а я навострил уши.
— Какой номер вы набираете: шестьдесят два — восемнадцать — сорок девять?
Он растерянно кивнул, подолжая вращать диск аппарата.
— Вы что, телепат? — бросил он.
Я ухмыльнулся, но ухмылка моя улетучилась, как только в моем доме в Лозенеце кто-то снял трубку и негромко сказал: — Алло?
В самом деле, чего тут было ухмыляться, когда моя жена разговаривала с ним, а не со мной.
Он сообщил ей, что завтра вечером у них, наверное, будут гости. Он собирается пригласить Стругацкого, да, да, Стругацкий сам ему позвонил, ему много рассказывали о нем в Советском Союзе. Хвастаясь, он поглядывал в мою сторону, желая видеть, как я отреагирую на то, что ему была оказана такая честь со стороны известного писателя. А я никак не прореагировал, потому что весь ушел в раздумья об этом кошмаре.
— Да, есть, — сказал он в ответ на какой-то вопрос.
— Получил за новеллу. Если не достану приличного мяса, можно сначала сводить их в ресторан, а уже потом посидим у нас… Ладно, до встречи.
Мне показалось, что по привычке он хотел в конце разговора ввернуть какую-нибудь ласковую чепуху в стиле моей неугасшей за несколько десятков лет привязанности к ней, но, очевидно, его смущало мое присутствие. Черт побери, неужели он меня обобрал до нитки? И деньги мои прикарманил! Утром мне не удалось получить гонорар за новеллу, и вот, пока я разгуливал с гостями по Софии, этот стервец воспользовался случаем…
Я злился и вместе с тем чувствовал, что сдаю позиции одну за другой. Наверное, потому что всегда готов был пойти на компромисс, проявить терпимость, доходящую до самоунижения. Я почти всегда избегал ввязываться в драку, чем бы она ни была вызвана. А мой двойник казался мне совсем другим — самоуверенным, хотя самоуверенность его и не бросалась в глаза, судя по всему он умел щадить себя, — обладавшим таким чувством собственного достоинства, которое моментально отрезвляло каждого, кто намеревался нанести ему обиду. Да и признаться, выглядел он совсем неплохо для своих лет. Но почему я уже готов был войти в его образ, а он упорно отказывался заинтересоваться моим? Кто из нас двоих оказался неспособным лицом к лицу столкнуться с невероятным в реальной жизни?
Или же сам пост и наше общественное положение застили нам глаза?
О подобных ситуациях я часто читал в так называемых научно-фантастических произведениях, но там они всегда объяснялись либо шизофреническим раздвоением личности, либо фантастическим существованием зеркальных образов — каждому известно, о чем спросит его другой, каждому заранее известен ответ.
Еще там встречаются двойники из параллельных миров и прочая мура. Но этот вроде не во всем походил на меня, и если я и был согласен принять его за своего двойника, то только потому, что мне хотелось быть таким, как он. И это заставляло меня беситься от злости.
— Еще минуточку, — извинился он как-то еще более смущенно.
Мне незачем было вытягивать шею, чтобы узнать, по какому номеру он звонит, но на сей раз я воздержался от каких бы то ни было комментариев.
— Ваше величество, — приветствовал он кого-то, великолепно дозируя в своем тоне шутку, ласковую насмешку и вынужденную деловитость. — Прости, что только сейчас вырвался позвонить. Нет, пришел один посетитель. Не знаю только, когда будет это «попозже». У меня тут Стругацкий в гостях. Да, сам Стругацкий, Аркадий! — он повернулся ко мне и поморщился, как бы извиняясь за то, что ему пришлось похвастаться именитым гостем еще раз. Может, он ждал, чтб я растрогаюсь?
А он тем временем объяснял: — Да, да, сделаю всё, что в моих силах, но не знаю, каковы его планы, а следовательно, не могу ручаться и за свои. Да, очень тебя прошу… Хорошо, дорогая. Чоколом!
Он попрощался с ней так, как иногда прощался я, и, видимо, так же, как я, не знал наверняка, действительно ли венгры именно так и произносят свое вечное «целую ручки».
Он не сразу сумел правильно положить трубку телефона, поскольку смотрел на меня, взглядом упрашивая проявить мужское понимание. «Ну вот, — подумал я, — он не постеснялся в моем присутствии разговаривать с моей любовницей. И что теперь делать: снять трубку, позвонить и устроить скандал? Кричать: «Как же ты, любовь моя, сердцем не почувствовала, что разговариваешь совсем не с тем, кого ты, судя по твоим пылким заверениям, так любишь?» Он взошел на свой редакторский трон с видом человека, успешно завершившего все неотложные дела. Рука его потянулась за сигаретами, а я как раз незадолго до этого дважды безуспешно обшарил на себе все карманы, забыв, что оставил сигареты на столике в ресторане. Надеясь выклянчить курево, я заметил:
— Вы много курите, товарищ Дилов!
— Много, — с искренним сожалением вздохнул он и тут же иронично добавил. — Помните, что поется в одной цыганской песне: «Детей мы кормим ложью, табачным дымом разгоняем заботы…» Нет, он был просто великолепен.
— Признаться, подзабыл. Годится для писательского девиза, верно?
С довольным видом он согласно кивнул — похоже, я начинал ему нравиться как собеседник, но это разозлило меня еще больше. В конце концов если я это он, то я мог бы позволить себе говорить с ним жестче.
— Да, много курите, товарищ Дилов, — повторил я.
— А у вас сердечная недостаточность, да и с тромбофлебитом шутки плохи.
Тут он впервые по-настоящему изумился и вытаращил глаза, а я, предвкушая победу, напомнил:
— Предложите же мне, наконец, сигарету! Я не был таким сквалыгой!
Растерянно пробормотав «простите!», он поспешно протянул мне коробку.
— И еще, — заметил я, пыхтя раскуривая сигарету, оказавшуюся влажной, вы слишком усердствуете, встречаясь с той особой, с которой только что вели беседу по телефону. А ведь вы не любите ее, правда? Просто тешите свое самолюбие на старости лет…
Я думал, что он взорвется от этих слов, очень уж мне хотелось увидеть его разъяренным, но он с деланной иронией и бесившей меня улыбкой коротко сказал:
— Продолжайте, пожалуйста. Хоть все это и не так, мне все же интересно послушать вас.
— Вы прекрасно знаете, что это правда. Как знаете и то, в чем было ваше настоящее счастье, и то, как вы сами его погубили! Рассказать вам, как было дело?
— Каждый что-то когда-то губил, — с грустью сказал он, оправдываясь. Но вряд ли найдется хотя бы один человек, который точно знает, в чем его счастье. Я не считаю себя несчастным, а это гораздо важнее, вы не находите?
Внезапно я почувствовал к нему жалость. Или к себе? Ведь всё, что я мог сказать ему, я мог бы сказать и себе. Это сбило мой боевой настрой.